Смерть придет не завтра

— И знаешь, как общаться с пациентами?

— Задача больничного клоуна — вывести человека из особого состояния, дать возможность почувствовать, что все может быть по-другому. Когда совсем невыносимо, вспоминаешь об этом, и становится легче.

— А можно самому для себя стать таким клоуном?

— Приходится иногда. Но это очень тяжело. Все-таки человек не может сказать себе те слова, которые ему помогут. Это может быть кто угодно, но важно, чтобы говорил кто-то другой, со стороны. Это может быть даже на бумажке написано.

«Вообще-то, катастрофа у меня тут происходит»

«После пересадки костного мозга с удовольствиями стало плоховато. Когда доктор Дюссельдорф приходит утром с обходом и не может прослушать у меня сердце, он страшно мною недоволен.

Молча смотрит так, будто я провинился. Хотя я очень старался во время операции: хорошо себя вел, спокойно дал себя усыпить, мне было больно, но я не кричал, и все лекарства принимал послушно. Бывают дни, когда мне хочется на него наорать, высказать ему прямо, что, возможно, это именно он, доктор Дюссельдорф вместе с его черными бровями, запорол операцию. Но вид у него такой несчастный, что обвинения застревают в горле. И чем дольше помалкивает опечаленный доктор Дюссельдорф, тем глубже чувствую я свою вину. Мне стало ясно: я — плохой больной, потому что мешаю уверовать в то, что медицина — это здорово».

— Эта история почему-то никак не закончится, — разливая по чашкам чай, спокойно рассказывает Дамир. — Сначала мне сказали, что с тем уровнем медицины, который у нас есть, я выздоровею уже через полгода: «Сейчас будет химия, вы облысеете, разжиреете, но потом будете здоровы». Прошло три года — и постоянно случаются рецидивы. Было много разных химий, иммунотерапия, трансплантация…

— И нет ремиссии?

— Это, скорее, стабилизация: клетки сохраняются, но не растут. Сегодня должно было быть контрольное исследование, которое многое бы прояснило. Но мне позвонили и сказали, что томограф сломался.

— Что будешь делать?

— Ничего. Жить. Готовиться к спектаклю. Не играл полтора года.

— Из-за самочувствия?

— Из-за всего: пандемия, трансплантация… Пока я лежал в больнице, меня уволили из театра, в котором я проработал двенадцать лет.

Дамир очень красивый. Раньше его красота была до неловкого очевидна: острые скулы, четкий графичный профиль, густая косая челка на пол-лица. Сейчас, после нескольких курсов химиотерапии и трансплантации костного мозга, красота будто бы сконцентрировалась в глазах: огромные, бездонные, то ли синего, то ли зеленого цвета, — в искусственном освещении кафе не разглядеть сразу. А еще руки — пальцы в перстнях, аккуратные ногти, плавные движения — живут отдельной жизнью и как будто бы общаются со мной охотнее, чем их обладатель.

«Сейчас я очень хорошо понимаю женщин, с чем они сталкиваются, — говорит Дамир. — Ты моментально набираешь вес от гормонов, становишься зеленым, лицо каждый день меняет цвет и форму. Это тяжело. Ты не можешь принять себя. После высокодозной химии у меня начала облезать кожа, как у ящерицы. Я начал ее сушить и складывать в тетрадку — это просто Маркес какой-то. Она вот так лоскутками слезала, и я так складывал».

Дамир смеется. Перехватывает мой напряженный взгляд: «Ну как это без смеха теперь вспомнить?»

После трансплантации Дамиру присвоили инвалидность. Благодаря ей он получает примерно половину суммы, которую надо платить за съемную квартиру. Дамир преподает, репетирует, берется за любые проекты, но все это, как он сам говорит с неловкой усмешкой, идет лишь «на поддержание штанов».

— Почему ты просто не напишешь об этом в соцсетях?

— Как ты себе это представляешь? «Я ищу работу?»

— Да. В этом же смысл соцсетей.

— Это просто не в моей природе. Я не могу так написать. Вне художественных задач своих я считаю такие тексты. Что написать? «Люди добрые! Вообще-то, катастрофа тут у меня происходит»?

— Да.

— Ну и потом — люди, которые меня читают, знают, что я нездоров. Сейчас я могу ходить, говорить, волосы отросли, выгляжу прилично. Но со мной может случиться что угодно, в любой момент.

— Со всеми может.

— Хорошо, что ты мне об этом говоришь. Очень важен взгляд со стороны. Ты вот сейчас сказала, и я думаю, что, может быть, напишу об этом более внятно. Чтоб все поняли.

На следующий Дамир напишет в фейсбуке: «“Без ролей я чувствую себя пианистом, которому отрубили руки”. Фаина Раневская».

Проявляют себя в молчании

«Повторяю, моя пересадка многих здесь расстроила. Химия тоже не обрадовала, но тогда была надежда на пересадку, и все выглядело не так безнадежно».

— До болезни я ощущал себя очень одиноким. Но, когда все произошло, откликнулось столько людей, проявили внимание, интерес, даже те, кто меня до этого один раз в жизни видел. Например, косметолог, к которой я заходил как-то вместе с подругой. Оказывается, для людей я что-то значил, был для них важен. Мне писали люди, абсолютно друг с другом не связанные. Они писали человеку, с которым мне надо было познакомиться. И этим человеком был я. Я ведь до болезни очень на себя злился.

— За что?

— Мне все не нравилось в моей жизни, я себя ненавидел, — Дамир говорит с нажимом, сквозь зубы. — Я не добился того, чего нужно добиться. Не оправдал своих ожиданий.

— Что будешь делать, если исследование покажет плохие результаты?

— Это всего лишь очередное исследование, которых было в моей жизни уже столько, что ничего особенно не изменится. Я не стану несчастнее, не буду плакать опять…

— А ты плакал?

Дамир долго молчит. Смотрит в потолок, будто пытаясь вспомнить, плакал он когда-нибудь или нет.

— Да, но не от страха. Не от боли. От одиночества, — говорит он медленно, нехотя, осторожно подбирая слова. — Повышенное внимание в соцсетях лишь подчеркивает твое одиночество. Ты лежишь один. Приезжаешь в больницу, тебя капают, ты уезжаешь, лежишь дома. Тебе плохо, тебя рвет. Единственное, что ты можешь, — опираясь на зонтик, сходить в «Пятерочку» рядом и вернуться обратно. И даже кот в этой ситуации — очень серьезная поддержка.

— Где твоя семья?

— Чаще всего меня об этом спрашивали врачи, — смущенно улыбается Дамир. — Был человек, который оказался, видимо, не готов к такому повороту судьбы и растворился. Как-то раз я попросил ее подвезти меня на сеанс химиотерапии, а она сказала: «Не могу, у меня маникюр». Я нисколечко никого не виню. Моя семья живет в Ижевске. Для них я уехал в какую-то мифическую Москву, которую они, не знаю, как себе представляют. Маме семьдесят три. Ну что она может сделать? Она просто разговаривала со мной, когда я звонил. Сама не звонила. Брат приезжал одним днем, когда мне надо было сдать кровь на совместимость. Мы спланировали все так, чтобы он приехал и тут же уехал. Ему нужно было на работу. У меня вот такая семья. Они, наверное, очень за меня переживают. Но проявляют себя в молчании.

— А где другие люди?

— Мне кажется, они боятся и не знают, что делать, — поспешно отвечает на мой вопрос Дамир и тут же начинает загибать пальцы. — Они не знают, что говорить. Они боятся сделать хуже. Они боятся быть неуместными. Они боятся больше, чем я.

Кафе закрывается. Нас просят оплатить счет и уйти. Одеваясь, Дамир показывает мне видео на телефоне: на нем красивая, праздничная Рената Литвинова передает ему привет и желает скорейшего выздоровления.

Мы выходим на улицу и на перекрестке расходимся в разные стороны. Дамир прощается со мной странным инопланетным жестом: подняв вверх согнутую в локте руку, будто вкручивая лампочку, вращает ладонью. Несколько раз оглядываюсь, чтобы увидеть, как растворится в зимней темноте его красная шапка. Прихожу домой и рассматриваю страницу Дамира в фейсбуке. Полторы тысячи друзей: лайк от известного режиссера, комментарий от любимого всеми поэта, фото со знаменитым актером. «Все будет хорошо!», «Держись!», «Ты молодец», «Дамир, ты сильный и справишься», «Ты не один!», «Хорошо выглядишь!», «Мы вместе».

Гуманист, Орфей и Клавдия

«Пытался объяснить родителям, что жизнь — странный дар. Вначале мы его переоцениваем: думаем, что получили в вечное пользование. Затем недооцениваем, находя жизнь слишком короткой и несовершенной, и чуть ли не готовы от нее отказаться. Наконец, осознаем, что это был вовсе не дар, а только кредит. И тогда пытаемся его заслужить. Мне сто лет, и я знаю, о чем говорю. Чем ты старше, тем лучше должен быть твой вкус, чтобы оценить жизнь. Ты должен сделаться рафинированным, артистичным».

С момента нашей первой встречи прошла неделя. За это время Дамир наконец-то съездил на контрольное исследование и сыграл сразу несколько ролей в спектакле «Гамлет». Мы обсуждаем планы на Новый год, и Дамир признается, что в этот раз, кажется, будет праздновать не один, — до того три года подряд отмечал в компании с котом Гуманистом.

«Мы ведь всегда выбираем свой портрет. Это работа мозга. Кошка родила котят, и мне сказали: «Приходи, забирай». Я пришел и выбрал самого чахлого. Был самый задохлик, меховая тряпочка. А вымахал в целого гопника! Я, конечно, виноват перед ним: когда у меня было длительное лечение, он подолгу оставался дома один. Соседка только кормить заходила. Вот придумал ему подарок — куплю новую лежанку. Заработаю и куплю».

«Вообще, у меня дома есть три друга. — Дамир оживляется, руки его тоже. — Мультиварку Клавдию подарили друзья, и за время болезни я с ней очень сроднился. Я ведь совершенно не люблю готовить, вообще не моя сфера. Очень она мне помогает. И еще есть граммофон Орфей. Музыка — это то, что меня очень поддерживает. Граммофон — это центр моей квартиры. Когда было плохо, я лежал, включал пластинки и диски свои из прошлого тысячелетия, прибавлял звук, чтобы это все… — Дамир делает дирижерский взмах рукой, — громыхало. Рок-н-ролл какой-нибудь американский 50-х годов. А сейчас вообще самое время для любимых моих: Марлен Дитрих, Элла Фицджеральд, Нина Симоне. Включишь — и атмосфера, и они как-то поддерживают. Мадонну можно включить. Она энергичная. Она любит жизнь. У нее даже грустные песни — это не про то, как все плохо, а про то, что жалко, что все не хорошо. Она очень жизнелюбивый человек, это все в ее творчестве есть.

Хорошее русское слово — стремно

«— В чем ты их обвиняешь?

— Они меня боятся. Не осмеливаются со мной разговаривать. И чем меньше осмеливаются, тем больше я кажусь себе чудовищем. Почему я навожу на них такой ужас? Разве я так уж безобразен? От меня воняет? Я сделался идиотом и сам этого не понимаю?

— Они боятся не тебя, Оскар. Они боятся болезни.

— Моя болезнь — часть меня самого. Они не должны вести себя иначе из-за моей болезни. Или получается, что они могут любить лишь здорового Оскара?»

Мы опять выпадаем из закрывающегося кафе в морозную зимнюю ночь. В моей голове не умещаются полторы тысячи друзей на фейсбуке, заполненный зрителями зал театра и три Новых года, которые болеющий Дамир праздновал один в компании Гуманиста.

— Я признаю, что не справился с задачей. Я, конечно, начал о себе писать в интернете, но не то и не так, как надо было бы во время болезни.

— Почему?

— Потому что я сразу решил, что не будет ни позитива бешеного, ни хроник объявленной смерти. Я понимаю людей, которые подробно пишут обо всем, что с ними происходит, — им от этого становится легче. Но я не могу написать, что меня рвало три дня и что три месяца я лежал и смотрел в потолок.

— Почему?

— Есть такое хорошее русское слово — стремно.

— Как же можно поддержать человека, если даже не догадываешься, что ему на самом деле плохо?

Дамир думает. Долго молчит.

— Я смотрел интервью Катерины Гордеевой с Гузель Санжаповой. Она сказала, что самое главное — стоять рядом и любить. Это очень сложно. Это высшая форма любви. Духовная практика. Люди с диагнозом очень часто оказываются изолированными, будто в каком-то пузыре. А всего-то и надо — понимая все, вести себя с нами так, будто ничего такого не происходит. Будто бы с нами все нормально.

Мы подходим к перекрестку, на котором прощались неделю назад.

— У тебя есть план? — спрашиваю я Дамира.

— План — жить. Мы ведь все живем так, будто смерти нет.

— Будто она не завтра придет?

— Может, и завтра. Только грустить по этому поводу бессмысленно. Ну и что? Что грустить? Может, послезавтра придет. Может, еще можно что-то успеть?

Дамир прощается со мной своим смешным инопланетным жестом и вновь растворяется в темноте.

«У меня все хорошо у меня все прекрасно у меня все отлично», — напишет он позже под фотографией с синими бахилами у себя в фейсбуке.