«Летом делаем штабики, зимой гоняем на снегокатах»
— Ты родом из Перми, что это за город?
— Очень контрастный: там могут быть «Реальные пацаны» и одновременно замах на современное искусство, оперу, театр, кино. При этом искренне и то и другое.
— «Реальные пацаны» — это про Пермь?
— Снимали в Перми, и да, там есть такая пацанская культура. Как во многих городах в провинции, но в Перми это особенно выражено, может быть, из-за говора или из-за того, что районы отделены друг от друга, а центр очень маленький. Между районами лесополоса либо кладбище.
Я жила на районе, который называется Владимирский, или Загарье. Там есть две школы — 81-я и 94-я — и стадион «Кама». На стадионе собирались пацаны и устраивали стрелку. В четвертом классе я смотрела на это все с драйвом и страхом одновременно.
Мое детство в Перми — это такая дворовая штука. И гаражи, по которым можно прыгать, и романтика. И лог — это углубление между домом и домом, внизу может течь маленькая речка. В логу мы летом делаем штабики, а зимой гоняем на снегокатах. Такое место силы.
— Штабики?
— Дом на дереве. И тарзанка. Еще можно взять снегокат, ледянку или миники. Ледянка — это под попу. А миники — пластиковые маленькие лыжи, на которых с горки гоняют.
— А пацанская тема у тебя не вызывает отторжения?
— Нет. Во мне все это уживается, я люблю посмотреть странный арт-хаусный фильм, а потом послушать группу АК-47. К тому же я прямолинейный человек. Могу высказать в лицо, что думаю, не подбирая сглаживающих слов, — мне кажется, как раз это в пермском менталитете есть. Например, ко мне как-то подошел мужчина на улицу вплотную и такой: «Че, волосы-то где?!»
— Что ты ответила?
— Я к этому спокойно отношусь, даже доброжелательно. Объяснила ситуацию.
— Тебя не травмируют такие вторжения в личные границы?
— Смотри, он привык жить в мире, где у девушек есть волосы, естественно, девушка, у которой нет волос, вызывает реакцию. Мне даже забавно, я, наоборот, как-то подыгрываю.
«Подходит мальчик сзади, снимает с меня парик»
— А как тебе было в детстве, в школе?
— В 94-й школе мне было жестко: много агрессии по отношению к моей внешности, меня буллили, били.
Я в те годы носила парик, и он выглядел очень плохо: был из искусственных волос, они путались. Прихожу в столовую в обеденный перерыв, все дети там. Какой-то мальчик подходит сзади и снимает с меня парик, парик падает, я натягиваю кофту на голову и убегаю в слезах. Сижу в классе, у меня дикая истерика, трясутся руки-ноги, я понимаю, что сейчас произошло что-то для меня крайне страшное.
Или я шла после школы, мог подойти парень, просто меня ударить в живот и уйти.
— Ты не рассказывала другим детям, что у тебя парик?
— Это была установка моих родителей: «Никому никогда не говори, что у тебя нет волос, это не нормально».
— Что ты делала в ответ на травлю?
— Приходила домой и иногда плакала, думала, что не должна на это реагировать и что всем все вернется. Но были ребята, которые учились со мной в одной параллели и жили в одном дворе, — они хорошо ко мне относились.
Все это началось в четыре года, сначала были маленькие очаги облысения, а потом полностью выпали волосы на всем теле. Меня водили к разным врачам, я сдавала разные анализы, но… Врачи поставили диагноз «тотальная алопеция», а причину не выяснили. Были разные методы лечения, ни один из них не дал результата. Это до конца не изученная вещь, но вообще считается аутоиммунным заболеванием.
Волосы могут на протяжении жизни периодически вырастать, а потом снова выпадать. В первом классе у меня выросли волосы, потом выпали. Бывало, вырастали сантиметров на пять и опять выпадали. От гормонального фона зависит.
После четвертого класса я перешла в другую школу. Мама мне сделала парик из своих волос — поэтому они выглядели очень натурально, мало кто понимал, что это парик, а я никому не говорила. Там были ребята, которые догадывались, но у всех было негласное правило молчать об этом.
Еще важно, наверное, что у меня изменился социальный статус. Если в начальной школе меня никто не уважал, то здесь я себя поставила так, что меня уважали.
«В Москве я поняла, что люди выглядят по-разному»
— Сейчас ты без парика. Когда ты его окончательно сняла?
— Начала думать об этом после школы, но так: «Нужно сначала чего-то добиться в жизни, стать кем-то, и только после этого я смогу снять парик». Когда я стала жить самостоятельно, окружение изменилось и ощущение себя. Мне стало дискомфортно в искусственном образе, казалось, что я постоянно вру людям.
Я с первого раза не поступила во ВГИК, поступила на журфак — там был коллектив девчонок, и они такие: «Вау, ты такая красивая». И у меня впервые появилась мысль, что я, вообще-то, могу быть симпатичной. До этого у меня были самые разные комплексы, связанные и с внешностью, и с париком, и с фигурой, — я казалась себе совершенно непривлекательной, нескладной.
А в Москве поняла, что люди выглядят по-разному. Поступив во ВГИК, я еще больше стала думать, что внешность может быть любой. Я видела девочек, которые коротко стригутся — тогда на это была мода. Еще я встретилась здесь с мальчиком, у которого алопеция. Спрашивала, пробовал ли он лечиться, он сказал, что ничего не помогает.
Подумала, что если в Москве обеспеченный человек не смог вылечиться, то вероятность того, что можно расшевелить [мои] луковицы, чтобы фолликулы вновь давали волосы, невелика.
Я долго выбирала момент, чтобы снять парик: показалось органично — после сдачи сессии.
День последнего экзамена на первом курсе, шестое, по-моему, июля было. У меня суперские оценки, все классно. И я поняла, что хочу прям сегодня. Я пошла в комнату общежития к моим одногруппникам Сереже и Аркаше, рассказала всю историю моей жизни. Смотрела за их реакцией. Они были тогда одни из самых близких мне людей. Спасибо им — они отреагировали положительно, с восторгом даже, на то, как я выгляжу без парика — я сняла парик в конце. Тут же Сережа меня сфотографировал.
Впервые в жизни я сняла парик перед кем-то и не знала, как выйти из комнаты, мне было очень страшно. Я просила Сережу проводить меня до лифта, не могла выйти на улицу. У меня был длинный путь принятия своей внешности, но, как только я избавилась от парика, как рукой сняло множество комплексов, связанных не только с внешностью, но и с коммуникацией — я перестала бояться знакомиться с людьми.
— Что с париком теперь?
— Он у меня до сих пор лежит. Год был у режиссера Леши Евстигнеева, Леша делал документальную анимацию методом перекладки из этого парика. Он взял за основу мои взаимоотношения с мамой. Мама каждый год все свои волосы срезала, чтобы делать мне парик — он изнашивается, его нужно пополнять волосами. Эта жертвенность как раз заинтересовала Лешу.
Это было еще одним фактором, почему я сняла парик. Я была в Москве, он уже стал прозрачный, я понимала, что сессия заканчивается, сейчас я поеду в Пермь, мама снова будет срезать свои волосы. И внутри появился протест, я не хотела, чтобы она это делала.
— Как мама относится к твоим занятиям?
— Ей очень радостно от всего, что я делаю. Она не следит за моими фотографиями, но все фильмы смотрит. Посмотрела «Золотые пуговицы» на Флаэртиане (фестиваль документального кино) и написала мне: «О чем кино, ничего не поняла». Но пригласила всех своих подруг. Постоянно интересуется судьбой фильма. Она вообще смешная и потрясающая. Работает в магазине продавцом мяса, к ней периодически приходят разные люди, которые меня знают, — заходят на минут пять купить мяса — и узнают, чем я живу, где я.
— А ты не винишь родителей за мысль из детства, что быть без волос — это не нормально?
— Они пытались меня защитить. Но в какой-то момент я стала заложником их установок. От мамы этого было мало, но очень сильно — от бабушки, которая до сих пор мне говорит: «Вся красота в волосах, носи парик, тебя мальчики не полюбят».
— Как ты реагируешь?
— Я думала раньше, что спокойно. Но сейчас приезжала к бабушке, меня это выбивало из равновесия, я становилась зажатой, мне было плохо.
Мне кажется, бабушка может это принять, но не хочет. Бабушка может подбежать и что-то начать делать с моей головой неприятное — водить по ней и говорить: «Растите, растите, волОски».
«И лес, и деревья, и то, как они укутывают города»
— Как вообще у тебя возникла идея пойти в кино?
— В пятом классе я прошла кастинг на съемки в игровом художественном фильме. Несколько месяцев не училась, а снималась — процесс очень увлекал. У меня была маленькая роль, но постоянно нужно было присутствовать на площадке. Когда первый раз туда попадаешь — да еще и в таком юном возрасте, — ощущение магическое.
После съемок я вообще как-то повзрослела. Съемки дисциплинируют: нужно подолгу ждать, выполнять задачи режиссера, начинаешь иначе относиться к окружающим, взрослость появляется.
Одновременно с этим я стала наблюдать за собой и понимать, что вижу вещи, которых не видят мои сверстники, — как свет падает и отражается. Еще тогда я задумалась, что хотела бы работать в кино, работать с изображением. Начала фотографировать, а еще спустя два класса попросила у родителей фотоаппарат. Это был Canon 550D. Первая моя фотография — тень трубы и дыма из нее на доме. Потом уже я начала фотографировать людей на аватарки «ВКонтакте». Так и провела свои школьные годы — на аватарках. Мне нравилось наблюдать, ловить моменты. Тогда я искала что-то необычное.
— А сейчас что ищешь?
— Метафоры, которые я пытаюсь закладывать в фотографию. Например, уже несколько лет я делаю фотографии на тему бесконечных деревьев. И лес, и деревья, и то, как они укутывают города. Мы видим лишь часть дерева, а под землей ведь целый мир деревьев. Тема памяти, древо жизни — растительность внутри выглядит как вены. Мне нравится фотографировать так, чтобы у зрителя была свобода интерпретации.
— Ты пишешь в инсте, что любишь путешествовать одна — чтобы не отвлекаться на компанию и искать кадр?
— Это была детская мечта — путешествовать одной, а когда она воплотилась, я поняла, что это правда круто: я как губка в пространстве впитываю среду, ловлю ощущения. Как будто смотришь фильм только для тебя — и он потрясающий. Идешь, куда хочешь, можешь в любой момент остановиться — фотоаппарат не дает скучать, я все время в поиске. Когда я с кем-то, мне все-таки приходится тратить ресурсы на то, чтобы договариваться: «Давай спустимся под мост, я чувствую, что там интересное». А одна я могу спрыгнуть с моста и провести там пару часов. Я охочусь. Один раз выстрелил — и либо поймал, либо не поймал. Совокупность логики, опыта и интуиции.
— Фотография — это статика, а операторская работа — динамика. Что для тебя важнее и интереснее?
— Одинаково люблю, это разное. Фотография не зависит от времени, а в кино каждый кадр имеет длину. В фотографии я охочусь за моментом, а в кино я, скорее, композитор и музыкант, который пытается во времени уложить визуальный образ.
— Техника — это инструмент или собеседник?
— По-разному. Пленочный фотоаппарат мне кажется живым, он может выдать что угодно. Пленка может не заправиться, не проявиться — есть магия и непредсказуемость. А к цифровой технике у меня скорее как к инструменту отношение — техническое средство для достижения определенных результатов.
— У тебя наверняка есть любимый фотоаппарат?
— Это такая маленькая камера, которая помещается в ладони, называется Harinezumi, там ежик нарисован. Есть режим макро — она все снимает в расфокусе, мне это нравится. Туда встроены самые разные цветовые фильтры. Она дает непривычное изображение, неординарное, с ней можно хоть ушу заниматься, хоть в бассейн.
— Чем тебе так нравится расфокус?
— Ощущением потерянности. Зритель может додумать детали — я даю ему свободу.
«Я не либерал и не ватник»
— Что стало самым неожиданным при съемке «Золотых пуговиц»?
— Разница между пятиклассниками и одиннадцатиклассниками! Пятиклассники маршировали и пели песни, и это было мило — ла-ла-ла-ла-ла, а когда это делали одиннадцатиклассники — жутко пугало, хотелось сбежать. Они делают все синхронно — как машина надвигающаяся. Я увидела, что вот такими они приходят, а вот такими выпускаются.
— Пытались поговорить с одиннадцатиклассниками?
— Они очень закрытые, вообще никак. Они просто в себе. Мы хотели сначала снимать всех, чтобы внутренний рост показать как раз. Но потом так получилось, что я только с пятиклашками контактировала.
— В фильме есть момент, когда мальчик плачет. Почему, вам удалось выяснить?
— Мальчик плакал, потому что ему позвонили и сказали, что дедушка умер. Они неделю там живут, в училище, на выходные их забирают родители. Телефоны им выдают на пять минут перед отбоем.
— Удалось схватить что-то, что не хотели показывать учителя?
— Не было такой задачи, мы работали очень открыто, хорошо контактировали со всеми. Было желание понять этих мальчиков.
— Поняли?
— Нет.
— Какой-то из них запал в душу больше других?
— Там был мальчик, чья личная история за кадром звучит, где он говорит про отчима и про папу. Он был очень милый, открытый и травмированный.
— Не возникло желание спасти этого мальчика от превращения в одиннадцатиклассника?
— Ну кто мы такие, чтобы так поступать.
— Зачем вообще родители туда отдают детей?
— Это вопрос, который мы ставим (смеется). Родители хотят, чтобы было такое воспитание.
— Возникло ощущение, что учителя там по-своему любят детей и хотят помочь им?
— Да, конечно, они любят их.
— Режиссер — твой партнер по съемкам — говорит, что он шел снимать либералом, а после съемок стал немного ватником. У тебя изменилось отношение к Росгвардии, к форме?
— Я не либерал и не ватник. У меня полный нейтралитет, я не знаю, как мне взаимодействовать с этим, с политикой, с армией. Меня пугает применение силы, но определенной позиции у меня не было. Я с какой-то даже нежностью и заботой их снимала.
— Для тебя как автора документального кино важно оставаться нейтральной ?
— Мне, наверное, не нравится кино, которое что-то констатирует для зрителя: вот это плохо, должно быть вот так, а не вот так. Я такое не воспринимаю, я хочу задать вопрос, на который сама не знаю ответа.
— Какой был у тебя вопрос?
— Что с ними происходит, почему они потом становятся такими жестокими к другим людям?
— Получила ответ?
— Приблизительно: дисциплина, ты плачешь — тебе не дают плакать, тебе говорят стоять смирно, чувствовать нельзя.
— Если бы у тебя были дети, ты бы отдала их в такую учебку?
— Они сами выбирали бы.
Редактор — Инна Кравченко