«Мы не могли продолжать на русском языке»

Алена АгаджиковаФото: из личного архива

История Яна, юного студента философского факультета, который вышел из дома 16 января 1969 года, пообедал и поджег себя на Вацлавской площади в протест против оккупации Чехословакии советскими войсками и войсками других стран Варшавского договора, поразила меня. Прежде всего тем, что до этого момента она была мне неизвестна.

Я отправилась на Ольшанское кладбище. Я приходила туда множество раз после, и каждый раз мемориал был усеян живыми цветами. Но в один из дней случилась вещь, подтолкнувшая меня к ощущению, которое я раньше никогда не испытывала.

У могилы Яна Палаха, где расположен слепок Яна во весь рост, стоял очень пожилой мужчина. Он держал шляпу в руках, опустив голову. Мы с мужем подошли к могиле чуть позже и, увидев мужчину, резко прекратили говорить. Мы переглянулись в тревоге. Было ясно, что мы не можем продолжать говорить на русском языке, потому что испытываем острое чувство вины и не знаем, как отреагирует на нас незнакомец.

Вина за то, что делает твое государство, вина за то, что делали твои предки, — очень деструктивное состояние. Оно делает тебя мнимым соучастником действий, которых ты не совершал

В 2018 году я училась в школе Бориса Немцова, которая проходила в Праге, и решила сделать исследование о ксенофобии в отношении ЛГБТ+ мигрантов, говорящих на русском языке. Этот проект создавался на базе Карлова университета. Начав опрашивать своих героев, я обнаружила, что они почти не встречаются с дискриминацией по признаку ориентации и идентичности. Обсуждая это с историком Мареком Пригодой, я узнала, что во многом это связано с невысоким процентом верующих людей в стране и отсутствием культа церкви.

Однако герои рассказали мне, что постоянно сталкиваются с агрессией по национальному и, если так можно сказать, лингвистическому признаку: на них кричали на улицах «Говори по-чешски!», пытались развязать драку, слыша русскую или украинскую речь. Агрессия наблюдалась со стороны чешскоговорящих мужчин и женщин 50—60+. То есть тех, кто мог помнить если не сами события Пражской весны, но хотя бы рассказы о них со стороны близких.

Одного из героев этого проекта чуть не завалили на вступительных экзаменах в академию искусств из-за того, что он не смог назвать дату начала Пражской весны, хотя эта информация для поступления на факультет дизайна не была необходима.

То, что я узнала об оккупации Чехословакии, было ужасно. Фигура Яна одновременно ранила и воодушевила меня, поэтому я написала стих, который лег в основу новой песни моего проекта «весело и страшно» — «первый факел». Но что-то мешало мне назвать Яна героем. Это очень тяжелый момент: я знала, что фигура Яна повлияла, как он того и хотел, на чехословацкое общество. Но также я знала, что незадолго до своей смерти умирающий в мучениях Палах прошептал: «Пусть они этого не делают».

Кого именно имел в виду Ян, доподлинно неизвестно. Скорее всего, тех, кто собирался пойти по пути самосожжения, как и Ян, прочитав его записку, и в этом призыве было много боли. Нечеловеческой боли, которая происходит с человеком, чья кожа обгорела на 85 процентов. Ян неоднократно повторял, что он не самоубийца. Он подчеркивал тот факт, что у него нет желания умирать ради смерти.

Говоря, что он не самоубийца, он указывал на то, что действует вынужденно, согласно собственной логике справедливости

Послание Яна просуществовало дольше, чем его записка: благодаря записи диалога с психиатром Зденкой Кмунчиковой мы знаем, что мотив «разбудить народ своей страны» сохранялся с юношей до самой смерти. Медсестра Лиана Ганусова, ухаживающая за Яном в последние дни его жизни, говорила, что, едва войдя в палату, ощущала себя как в крематории. И сильно, очень сильно пахло огромным количеством цветов. Палата просто утопала в цветах. Когда Лиана сказала Яну, что о его поступке все говорят, он обрадовался. Хотя знал, что уже не выживет. Говорил он очень слабо, хотя и не терял связь с реальностью.

2 октября 2020 год журналистка и общественная деятельница Ирина Славина сожгла себя в Нижнем Новгороде перед зданием ГУ МВД. Она следовала собственной логике справедливости — и это их с Палахом объединяет. Но если записка Яна обращалась к живым с восклицательным призывом к действию, то записка Ирины была прямым обвинением с точкой на конце: «В моей смерти прошу винить Российскую Федерацию».

С 2019 года против нее планомерно составляли административные дела то о неуважении к власти, то о фейковых новостях. Накануне самосожжения к Ирине пришли с обыском в рамках уголовного дела по статье об осуществлении деятельности нежелательной организации. Дело касалось руководителя нижегородского храма Летающего макаронного монстра Михаила Иосилевича.

Человек, сильный духом, вызывает гордость и чувство отваги. Ситуация, в которой человека принуждают убить себя, чтобы быть услышанным, вызывает отчаяние и скорбь. Осознание, что кто-то считает сопричастным к оккупации лично тебя — хотя прошло полвека, — вызывает сначала стыд, а затем протест. Эти сложные и парадоксальные переживания трудно описать одним только текстом, и их я постаралась передать через композицию «первый факел». Также я создала для себя несколько тезисов, которые помогли мне увидеть собственные убеждения.

Я восхищаюсь Яном Палахом и Ириной Славиной как сильными, верными себе людьми.

Я сожалею об их смертях, потому что в моей парадигме восприятия никто не должен умирать из-за того, что кому-то выгоден военный или гражданский конфликт

Я не соглашаюсь причислять себя к «оккупантам», потому что винить предков тех, кто был захватчиком, это ксенофобия. Также я, гражданка Российской Федерации, не виновата в смерти Ирины Славиной, но те, кто в ней виноват, определенно есть. Это все, кто был причастен к точечным репрессиям в отношении журналистки в последние два года.

Я не хочу, чтобы умерщвление человеком самого себя героизировали, чтобы прославлялась смерть.

Я бы хотела, чтобы прославлялась жизнь, а утрата таких людей, как Ян Палах, Ирина Славина, была бы напоминанием о невосполнимой потере и вопросом: «Что мы можем сделать, чтобы это больше не повторялось?»