«Ты чеченка, у нас свои законы»: история бежавшей из семьи кавказской девушки

Когда я стала взрослой, избиения участились, чем старше, тем чаще он меня бил.

Мама не работала, но почти не занималась нашим воспитанием — у меня были воспитатели, водители, няни. В школу меня возили водители или брат. После уроков я ходила в кружки или на тренировки. Если возил [старший] брат — это никогда не проходило спокойно: он водил как сумасшедший и, если по пути его кто-то злил, мог выйти и устроить мордобой на ровном месте. Когда он провожал меня в школу, то постоянно пинал. Обзывал, говорил, что я кикимора, мразь, дрянь, скотина. А старшие объясняли, что это он меня так любит.

Школа была единственным местом, где мне было хорошо. Учителя удивлялись: странно, ты так любишь в школу! А как ее не любить? Там меня никто не бьет, никто не доводит до истерики, вокруг дети. Я очень любила учиться.

Мама всегда больше всех любила старшего сына. Впрочем, это его не уберегло от ее нападок. Она и его доводила до истерик. Однажды мне пришлось держать его за ногу, чтобы он не свалился с пятого этажа. Скандалы у нас были чуть не каждый день. Как-то, помню, я не спала целый месяц: наступала ночь — мама начинала побои, издевки, обмороки, шантаж.

Однажды я поняла, что больше так не выдержу, и обратилась к школьному психологу. Та вместо помощи позвонила моей матери и заявила, мол, Тамара пришла жаловаться, вы там разберитесь, пожалуйста. Мама отреагировала новой истерикой. Она демонстративно вытащила смертельную дозу таблеток, угрожала принять, потом «кидалась»: садилась на подоконник и делала рывки, как будто прыгает, а я оттаскивала ее.

Вместо защиты от мамы меня ей же и сдали. Наверное, потому, что мама плотно контролировала меня через учителей, делала им подарки, заискивала, выведывала, курю ли я. Она сама курила и увлекалась спиртным, но папа не должен был об этом знать. Возможно, она хотела, чтобы я ее прикрывала. Учителя по просьбе мамы передавали ей мои разговоры с подругами.

Однажды мне понравился мальчик, чеченец, и я поделилась с одноклассницей. Наверное, кто-то из учителей услышал. Этот разговор стал известен маме. Она передала отцу. Я не общалась с этим мальчиком. Знала, что нельзя. Только смотрела [на него]. Но папа отреагировал болезненно. Он привез меня в Москву и стал спрашивать: «Кто это такой? Ты что, наших законов не знаешь»? Ругался так, как будто я с кем-то поцеловалась. Был большой скандал.

В другой раз папа узнал, что один русский мальчик признался мне в любви. Мне было четырнадцать. Это был хороший знакомый. Конечно, я ему отказала, объяснила, что опасно, не надо играть с огнем. Мне было жаль этого мальчика. После я описала ситуацию подруге во «ВКонтакте». Эту переписку прочитал старший брат. Он шерстил мои соцсети и избивал за каждый установленный пароль. Тогда мы находились в Болгарии, и брат прислал переписку отцу. Папа посадил меня в машину и куда-то повез. Мы мчались на бешеной скорости, всю дорогу он орал, остановились в заброшенном населенном пункте. Папа кричал, ругал меня за соцсети, стал допрашивать, кто мне признался в любви. Я объяснила, что отказала ему. Отец кричал: «Еще бы ты согласилась!» Я ничего не сделала, но все равно оказалась виноватой.

Что интересно, запрещая мне общаться с парнями, семья ждала, что я найду себе мужа, и даже требовала этого.

«Если девушка не рожает, попадает в ад»

В 2016 году произошли два события: супружеские отношения между папой и мамой окончательно прекратились, а я решила не возвращаться после каникул обратно в Питер.

Мать обвинила меня в их с отцом разрыве, угрожала покончить с собой и говорила, что от меня зависит, будет ли отец жить с ней, что только я могу их помирить. Она периодически душила меня или насильно вливала мне в рот лекарства. Однажды это был целый пузырек валокордина. В 16 лет я перестала с ней общаться.

В последний год в Питере я болела: на почве постоянного стресса у меня развились кисты на яичниках. Мама все списывала на мои стрессы перед экзаменами, но экзамены не вызывали у меня такого беспокойства, как происходящее в семье, включая насилие.

Мы с младшим братом хотели остаться у папы в Москве. Но он отправил нас в Грозный к своим сестрам.

Поначалу мне нравилось в Грозном. К нам в гости приезжали многочисленные родственники отца, чтобы посмотреть на меня. Я ощущала себя туристом. Поступила в школу, там все узнали, что у меня русская мама. Чего я только из-за этого не наслушалась! Я не знала чеченского языка и делала вид, что знаю, чтобы меня не осуждали: от окружающих я то и дело слышала упреки, что я не чеченка, что русские все алкоголики и проституты. Мне говорили: «Ты же русская», пытаясь этим меня унизить.

«Ты похожа на мать, у тебя голос, внешность как у матери», — любили повторять мои чеченские тети в качестве упрека.

Папа постоянно звонил, каждый день спрашивал, учу ли я чеченский, практикуюсь ли в уборке и стряпне, ухаживаю ли за его сестрами. Его не интересовала моя учеба, как мои дела в общем, только быт и усвоение традиций и ухаживаю ли я за тетями. Хотя сами тети меня к себе и не подпускали. Он старался во всем меня контролировать. Тети унижали, а с моего брата пылинки сдували.

Однажды мы были у родственников, и я там просто улыбнулась, и моя тетя сказала: «Ты улыбнулась, как твоя мать, это мерзко». Своей фразой она вызвала недоумение одной из родственниц, та даже спросила: «Она что, виновата, что у нее мать русская?» И тетя замолчала.

В Грозном стали портиться отношения с моим самым близким человеком — младшим братом. Я нянчилась с ним с самого рождения и была ему ближе мамы. Когда я переезжала, он поехал со мной, потому что боялся разлуки. Как и моя, его психика пострадала от домашних скандалов.

В Грозном его стали водить к психологу. Ему помогало, он заметно успокоился. Я тоже просилась к специалисту, но меня не водили, считали, что мне это не нужно.

Тети говорили моему брату, что родители развелись из-за меня, настраивали против меня. Дошло до того, что, если я садилась рядом с ним, меня отгоняли: «Отойди от него, не подходи к нему!» Якобы из-за того, что я могу настроить его против мамы. При этом сами тети осуждали мою мать, особенно из-за национальности и характера, они вообще были обижены из-за этого брака.

К нам в школу приходили чиновники и религиозные деятели и говорили пацанам прямо при девочках: вы мужчины, вы должны воспитывать девочек. Видимо, мальчикам такая идея пришлась по душе. Учась в вузе, я много раз наблюдала, как парни-чеченцы с других факультетов приходят на наш и делают замечания девушкам-землячкам, наблюдают за нами и комментируют стиль одежды. Однажды подошли и ко мне и стали ругать из-за джинсов. В ответ я послала критиков, сказала: «Попробуйте только еще раз ко мне подойти!» Они поняли, что я слишком борзая, и отстали.

В семье меня пугали: «Тебя замуж никто не возьмет». Это меня не расстраивало. После того опыта, что я пережила в своей семье, я совершенно не хочу замуж. Но в Чечне мне все-таки устроили смотрины. На школьный выпускной пришла мама мальчика, которому я, оказывается, понравилась. Я была тогда очень стеснительная и молчаливая, публичные выступления не переносила. И, когда мне предложили поблагодарить моих теть за купленное платье, я промолчала. Из-за этого была признана непригодной для брачных планов.

Но история со смотринами разошлась широко по нашим знакомым, дошла до моих теть и стала новым поводом для пристыжения. С другой стороны, моя семья не хотела выдавать меня замуж насильно, но они требовали от меня такого желания. «Найди себе мужа!» — звучало периодически. Я заявляла, что не хочу, не получится, не пойду никуда.

Тети говорили, что если девушка не выходит замуж и не рожает, то попадает в ад.

«Я тебе башку об эту плиту разобью»

В 2018 году я окончила школу и перебралась в Москву. Сначала поступила на медицинский факультет столичного вуза. Тетям это не нравилось, они говорили, что это долго — десять лет учиться, что не смогу. У них было выражение: «Конечно, это ваши дела, но…» — и дальше следовала критика. Они хотели, чтобы я училась на экономическом.

Старший брат жил в Питере с мамой, но вскоре тоже перебрался в Москву. Папа устроил его на госслужбу, и нас поселили с ним вдвоем в съемной квартире.

Брат ненавидел меня за то, что я уехала от матери и не хотела с ней общаться. Он пытался заставить ей звонить, говорить ей, что люблю ее и так далее, издевался надо мной. Папа появлялся редко.

Иногда я даже умоляла папу приехать, потому что при нем брат не смел меня бить.

Мне трудно было даже выйти на прогулку. Был тотальный контроль. Вышла из дома — отправила сообщение, зашла в метро — отправила сообщение, вышла из метро — отправила сообщение, села в автобус — то же самое, зашла в университет — отправила. Дорога назад — то же самое. Каждый день я должна была отправлять эти сообщения, любой мой выход куда-либо не проходил без уведомительного СМС. Если я приходила домой вечером, папа начинал орать.

Еще не было восьми, а он уже звонил и орал: «Ты где шляешься?» Я показывала папе расписание вечерних лекций, предупреждала, что задержусь, но он все равно был недоволен. Он пристально следил за моим гардеробом и кругом общения. Если цвет моего свитера ему не нравился, доходило до того, что он мог на меня замахнуться. О каждой моей приятельнице выспрашивал все: кто такая, откуда? Мои тети тоже говорили, что все рассказывать я должна только им: у меня не может быть подруг, только если в кино сходить. Да, изредка мне позволяли ходить с девчонками в магазин и кино, но рассказывать о жизни запрещали.

Я почти не успевала заниматься учебой. После занятий надо было учить уроки, а папа, брат и навещавшие меня тети вынуждали заниматься хозяйством.

Старший брат между тем требовал, чтобы я общалась с матерью. Я отказывалась. Он начал меня избивать, рассказывать отцу всякие небылицы обо мне: жаловался, что дома не убрано, что я невкусно приготовила. Когда отец приходил, брат не ел то, что я приготовила, перед отцом начинал стирать вещи, уже давно постиранные и отглаженные, как будто я ничего не делала. В выходные брат приносил огромную кучу вещей на стирку и говорил: «У тебя есть два часа». Я спрашивала: «А то что?» И он угрожающе говорил: «Увидишь».

Отец тоже требовал, чтобы я стояла возле стола, как официант, и подавала-принимала, убирала и делала все, что им нужно, чтобы я относилась к брату по кавказским законам.

Даже мои подруги-чеченки возмущались и сочувствовали мне. Они знали, что меня бьет брат. Я жаловалась, что не могу так жить. Отец три года кормил меня «завтраками», обещая, что найдет мне другое жилье. И даже согласился, когда я попросилась, чтобы мне разрешили жить в студенческом общежитии. Но воспротивились тети: заявили, что девушка не может жить отдельно и одна. Я возразила: «Вы же знаете весь институт, можете даже к видеокамерам подключиться». Я на связи все время, я могу постоянно свою геолокацию скидывать — готова была пойти на любые условия. Но мне отказали.

«По нашим законам, — эта ужасная фраза, — по нашим законам ты должна находиться под мужским присмотром». Отец предложил мне жить с тетями, снимать с ними квартиру, но те отказались от меня, не пожелали жить вместе.

При тетях брат тоже обзывал и оскорблял меня, мог и ударить при них. Его никак не останавливали. Вместо «доброго утра» он каждый день говорил мне: «Я тебе башку об эту плиту разобью». В один день, я тогда находилась на даче, тетя пожаловалась на меня из-за вещей, что якобы я прячу свою одежду от них. Начала орать, звать отца. А отец всегда резко относился к людям, которые как-либо затрагивали его сестер. Они начали орать, я выбежала на улицу, тогда уже собиралась уходить — знала, что будут бить, сопротивлялась, не заходила в дом.

Отец избил меня щеткой для мытья машины прямо во дворе, не стесняясь соседей. Вся моя спина была в синяках, но отцу было все равно. Меня заставили извиняться. По той же схеме: я извиняюсь, меня унижают, орут и угрожают.

Дошло до такого момента, когда жить просто стало невыносимо, меня перестали называть уже по имени. Это раздражало, будто я никто. «Говно,— так и называли, — мразь».

Я чувствовала себя изгоем. Но все еще очень сильно любила отца.

«Пустите меня пожить — или меня сейчас просто убьют»

Младший брат приезжал к папе в гости в Москву, а потом его отправляли снова в Грозный. Тети его «отдавать мне не собирались», как будто я вторая жена, а не сестра, но слышать подобное было больно. На каникулах младший брат тоже был у папы. Меня заставляли отсесть от него, не давали нормально с ним поговорить. Я видела, что он обработан и настроен против меня, пыталась найти с ним общий язык. Все-таки я его вырастила. Но когда родственники видели, что он идет на контакт, меня от него отгоняли. Он тоже стал агрессивен, бил меня ногами. Я терпела, переводила в игру. Но с момента переезда в Грозный ему тоже внушали: ты мужчина, ты имеешь все, она женщина, не имеет ничего. Он послушал, начал общаться приказным тоном, и от тех отношений, что были, ничего не осталось.

Старшему брату тоже по-другому, иначе, чем мне, объясняли чеченские законы. Ему внушили: ты мужчина, ты главный.

7 ноября 2020 года в московской квартире меня в очередной раз избил брат. Он влетел в мою комнату и начал меня избивать ногами, кулаками, душил меня на диване. Он не был пьяный. Он начал это делать, якобы потому что захлопнулась дверь в мою комнату. А до этого я всячески его избегала, не попадалась на глаза. Он каждый день мог ходить мимо моей двери и со стуком ее резко толкать. Я часто от этого просыпалась и выскакивала ночью. Он мог с шумом закрыть дверь, пугал.

Все это время я не обращалась в полицию, потому что боялась и очень любила отца, была хоть какая-то надежда, что все поменяется и я уеду. Но все становилось хуже, я начала жаловаться своему окружению, это доходило до семьи и приводило родственников в бешенство, потому что нельзя рассказывать чужим о том, что происходит в семье, ведь это позор.

Если про нас будут распускать слухи, это позор, а то, что он меня бьет, не считалось позором.

В тот день избиение длилось бесконечно. Брат душил меня и отпустил руки только тогда, когда я стала хватать его за волосы и оттягивать его голову. После этого он стал бить меня железкой от ремня. Чтобы как-то остановить его, я начала его оскорблять. Я знала его болевые точки. Его это взбесило, он начал сразу звонить отцу и жаловаться, что я его оскорбляю. Говоря с отцом, он продолжил меня бить. Отец слышал, как я оскорбляю брата, но не слышал, как меня бьют. Я сделала фото синяков, поймав момент между избиениями. Собиралась пойти в полицию, предупредила отца и мать.

Брат убежал. Приехал отец, я еле-еле вышла из дому. Мое тело было опухшим, лицо тоже, я еле говорила. Отец велел мне собирать вещи. А появившемуся брату он как ни в чем не бывало сказал, что приедет завтра. В машине отец стал на меня орать, что якобы я брата довела, что я его оскорбила: «Ты позор, ты опозорила брата, ты позоришь семью».

Я показывала свои побои, говорила: «Посмотри, это не в первый раз!» Напомнила, что ранее брат после операции на яичнике бил меня по животу. Я просилась в больницу, но отец отказал и заявил, что мы едем на дачу. А на даче отец потребовал от меня извинений перед тетями за мой «мерзкий характер»: якобы они болеют из-за меня, я их всех довела. Хотя до этого вечера я их не видела и не слышала три месяца. Захлебываясь слезами, я все же извинилась. Но они не простили. Меня просто сломали и унизили.

У меня болело все тело. В травмпункт меня никто не повез. Так прошло десять дней.

Я даже скорую не могла сама себе вызвать, меня контролировали ежеминутно. Одна из теть говорила, что мне еще мало досталось, правильно, что брат меня избил, что я сама виновата, якобы я мешаю жить своему брату. Они сказали: «Ты мешаешь жить нашим мальчикам».

Я прикладывала лед к синякам на лице, и они постепенно сошли. Но поврежденные кости болели, и мне пришлось устроить истерику, чтобы меня наконец отвезли в больницу. Снимок показал перелом. Нужна была операция и установка шины. Отец не соглашался ни в какую — его возмутила необходимость ехать в больницу. Везде бушует коронавирус, какая больница! Он очень брезглив, может несколько раз тереть столик дезинфицирующими салфетками, прежде чем поесть.

В травмпункте и больнице меня трижды спрашивали врачи, откуда перелом. Даже папу из кабинета выводили. Я говорила, что это спортивная травма. Врачи возражали: нет, это не нога, это кулак, видно. Я отрицала — знала, что мне же придется возвращаться домой. А меня бы там прибили. Все равно меня бы отдали папе. В итоге он договорился, что мне наложат шину и мы поедем домой.

После этого в семье меня временно перестали трогать, так как я была больная. Челюсть закрыта, шипы торчат, но я все равно была подавлена, уже давно поняла, что ничего хорошего не будет, что я изгой семьи. Меня продолжали во всем обвинять.

Отец постоянно, как только я ушла от матери, то и дело угрожал мне, что отправит обратно, при этом он же и сам ушел от матери. Часто он начинал унижать меня за то, что я похожа на мать, хотя это он ее выбрал и женился на ней. Он даже сделал тест ДНК и возмущенно заявил, что у меня 70% наследственности от матери.

Еще отца бесил мой лишний вес. Он хотел, чтобы я похудела. Если он находил у меня шоколадку, жвачку, конфетку, начинал швырять вещи. До сих пор помню, как он швырял в меня вещи у себя на работе. Для меня это все было за гранью. От отчаяния я начала голодать, ничего не ела. Появились суицидальные мысли.

С ноября прошлого года до января этого я прожила на даче. Я жила в постоянном страхе, ни с кем не хотела разговаривать. Кроме того, меня пичкали разными таблетками. Возили по врачам, говорили, что я больная, что я очень много сплю, хотя я практически вообще не спала. Папа покупал мне таблетки и гомеопатические средства. План побега у меня созрел еще в квартире в Москве.

Изначально я планировала сбежать в 2022 году. Я хотела доучиться и немножко заработать. Россия, Болгария, Турция, Швеция — в этих странах папа может очень легко подключить либо друзей, либо родственников, в Болгарии вообще у него есть доступ к видеокамерам. Я до сих пор помню, как ему прислали фотографии матери, ее как-то отследили. У него очень много знакомых.

Но 14 января 2021 года папа меня избил из-за того, что я неправильно положила хлеб в пакет. Не продезинфицировав так, как он хотел.

Он бил меня головой об стенку. После этого мое зрение упало. Он бил меня по больной челюсти, по еще не зажившему перелому. Незадолго до этого мне сняли шины. Орал на меня, передразнивал, издевался, угрожал.

Я включила диктофон и записывала это на аудио (запись есть в распоряжении редакции. — Прим. ТД). После избиения я поднялась в свою комнату и скинула аудиозапись всем, кому доверяла. Она попала к тьютору моего факультета с просьбой о помощи. Я сказала, что хочу уйти прямо сейчас. Просила однокурсников пустить меня пожить — или меня сейчас просто убьют. Мне сняли номер в отеле и помогли составить план побега.

В ночь на 15 января я тайком выбралась с дачи. Это был очень трудный путь, потому что на даче у нас световые датчики на улице. Свои вещи я скинула с балкона и очень боялась, что, если свет загорится, кто-нибудь проснется. Мне сильно повезло, что на втором этаже сломалась дверь в туалет и я ходила на первый, то есть была причина моего появления внизу на случай, если кто-то проснется.

Я стащила ключи от ворот, открыла их и вышла. Оттуда я вызвала такси. Я знала, что все это отследят по номеру и моей банковской карте. Такси привезло меня к автобусу в Москву. Я приехала в отель, хотела немного отдохнуть, но нервное напряжение сказалось, я стала рыдать. Я думала, что виновата, что сейчас с моими родственниками что-то случится: всегда, когда я кричала или плакала, они хватались за сердце и говорили, что я им порчу здоровье.

Подруги всю ночь по очереди дежурили у телефона на случай моего экстренного звонка. В гостинице меня зарегистрировали по моим документам. Благодаря этому папе удалось меня выследить. Отец написал мне на почту, сопроводив это картинкой с моей геолокацией: «У тебя есть полчаса, собирайся и подходи к метро. Я не буду тебя даже ругать. Мы просто поедем домой».

Спасло меня то, что я оперативно покинула отель.

Оттуда по совету одной из подруг я пошла в организацию «Насилию.нет». Я как раз была там, когда мне начала звонить и писать родня: «Приходи, давай все обсудим». Я им не верила, знала, что все это вранье. Звонили даже мои двоюродные братья, чего я вообще никак не ожидала. Решили выступить в роли миротворцев. Я никому не отвечала, у меня началась паника, я не могла держать телефон, руки тряслись. Жаль, я заранее не знала, что надо выключить и выбросить телефон.

Меня перенаправили в приют для жертв насилия. Когда я садилась в такси, я выбросила сим-карту. В убежище я не выходила из комнаты. Мне предоставили жилье, постель, дали одежду, оказали психологическую помощь. Там было очень много чеченок с детьми и без.

«Не переживайте, я меняю все свои данные»

Мне начали писать угрозы. Отец стал писать, что я мразь, что я позор, чтобы я меняла имя и фамилию. Я связалась с адвокатами, чтобы поменять имя и фамилию, хотела узнать, как это сделать. Потом родственники стали писать мне на электронную почту, адвокат посоветовал один раз ответить, чтобы они не могли подать на розыск. На одно письмо я все-таки ответила, написала: «Не переживайте, я меняю все свои данные». Почту стали взламывать. Я скинула все данные адвокату, он сказал больше не пользоваться почтой, только зафиксировать их письма.

Я постоянно ходила в масках, пряталась. Мне объяснили протокол безопасности: надо поменять телефон, сделать новую прошивку компьютера.

Какое-то время я оставалась в приюте, потом стала искать работу.

Как-то вблизи убежища я увидела чеченцев и поняла, что они что-то здесь разведывают. Моя соседка тоже была чеченка, мы поняли, что они кого-то ищут. Незадолго до этого оттуда родственники забрали одну из чеченских беглянок. Мы обе испугались. Нас отправили в съемную квартиру. А в феврале я уже вышла на работу, начала зарабатывать деньги.

Я боялась, что на работу явится полиция и меня заберут. Моя семья говорила всем, что не будут подавать на розыск, потому что не хотят позорить свое имя. Но они сделали все наоборот.

Меня нашли по адресу временной регистрации 15 марта.

В общежитие моего университета незаконно проникли какие-то люди и моя мать в сопровождении полицейского. Учинили обыск в комнате моей подруги — одной из тех, о ком знал мой отец. Она в тот момент была в Казахстане, ей звонила моя мама и требовала выдать мое местоположение. Подруга сказала, что знает про побои и перелом челюсти. Мама отрицала это, начала на нее нападать. Тогда подруга написала сообщение: «Я думаю, что вы ее убили и на кого-то пытаетесь скинуть ответственность за ее смерть. Как только я приеду в Москву, я сообщу в полицию о ваших действиях».

Когда полиция нашла меня, я записала видеоролик с газетой за тот день в руках. Я попросила меня не искать и объяснила, что я прячусь от семьи, что не хочу выходить на связь с ними.

Полицейские рассказали, что, когда отец начал меня искать, его опросили и поняли, что здесь что-то не так. Отец подал заявление в полицию только спустя два месяца после того, как я ушла. Его спросили: «Почему вы подали заявление только сейчас?» Отец проговорился: «Мы хотели найти ее своими силами». Полицию это насторожило: своими — это какими? И почему они вдруг должны возвращать куда-то совершеннолетнего человека?

После этого я поменяла свои данные в документах.

На работе у меня начались панические атаки. Особенно когда приходили чеченцы: у меня начиналась одышка, я нервничала. Выручал администратор, отсылал попить водички. Тем, кто со мной заговаривает, я говорю, что я другой национальности.

Сейчас официального розыска нет, но родственники требуют у полиции передать им мое местонахождение. Меня спасает то, что пока никто не знает, где я нахожусь, но мой брат на госслужбе, отец — бизнесмен, у них очень хорошие связи, могут выследить.

Меня всю жизнь изолировали и внушали, что мир очень опасен, даже папа писал мне, что мир очень грязный. Он обещал, что жизнь дома я буду вспоминать как жизнь в раю. Но на самом деле мне так хорошо вне дома! Все-таки люди должны понимать: девочка не просто так сбежала в этот непонятный злой мир из обеспеченной семьи, где было образование, лечение и все, казалось бы, есть, возят-привозят. Зачем? Точно не потому, что не хотела убираться дома. Как можно поверить в то, что они говорят?

Они говорили и про перспективы моей семейной жизни: что если я не выйду замуж и не рожу ребенка, то попаду в ад, что во мне сидит сатана, чтобы я делала намаз. Но я очень сильно разочаровалась в религии. Все то, что мне приносило вред, они оправдывали законами и религией. В Чечне девушек пугают такой фразой: «У тебя нет воспитания». Это звучит как клеймо: ты позор, а за позор убивают. Вот и вся логика. Это запугивание повсеместно, и очень многие действительно боятся.

У меня реактивная депрессия и посттравматический синдром. Кстати, это выяснилось, когда я пришла на прием к психотерапевту, которого мне оплатил папа. Психолог рассказал, что он описывает мои психологические особенности по заказу папы в двух экземплярах. Но когда он услышал подробности моей ситуации, под конец консультации он сказал: «Давай напишем так, как ты хочешь и считаешь нужным». Я написала, что я никогда в жизни не выйду замуж за чеченца.

Что я хочу добавить еще? Я знаю, что меня не оставят в покое и что жизнь дома была адской. И что я никогда не угожу своей семье — я делала все, что могла. Хочу, чтобы они успокоились и дали мне нормально жить. Чтобы они жили своей жизнью, будто меня и нет. Цель моего интервью — донести до семьи, что я не хочу возвращаться и не вернусь. Так как я свои данные сменила, я выполнила свои условия, хочу, чтобы меня не трогали.

После побега я ничего плохого не делала. Я работаю, становлюсь на ноги и лечусь. Помимо этого, я знаю, что так же, как я, живет множество девушек, которые просто не могут сообразить, куда им обращаться, терпят насилие и оправдывают его. Это неправильно, неправильно наносить вред и терпеть это, никакая религия и национальность это не оправдает.

Очень жаль, что нет закона, который защищает женщин. Например, я не могу привлечь старшего брата к ответственности, ведь в этом случае мне придется с ними встретиться в полицейском участке. Это крайне опасно: если я это сделаю, они выяснят всю информацию обо мне. Защиты нет.