Два года назад Дарья впервые зафиксировала свой опыт именно в материале для «Таких дел», а сегодня мы замыкаем круг и публикуем отрывки из книги и рассказ Дарьи о том, как появился ее замысел.
«Книга “Девочки и институции” выросла из моего опыта работы в государственных учреждениях культуры и образования. Хотя “моего” тут не совсем подходящее слово. Осенью 2019 года, после очередного недобровольного увольнения (активизм и такие институции плохо сочетаются друг с другом), я решила сделать текст для портала “Такие дела”: собрала около десяти реплик сотрудников и сотрудниц учреждений культуры о том, какие абсурдные и/или несправедливые ситуации случались с ними во время их работы.
Моя статья называлась “Я ни на что не жалуюсь, и мне все нравится” — именно эта надпись (цитирующая акцию группы “Коллективные действия”) каждое утро иронично встречала нас с командой при входе в галерею, в которой мы работали. Тогда в материал вошли далеко не все истории, о которых я знала: кто-то испугался и отказался от публикации (и я их не виню), где-то истории уже не влезали по объему.
Все эти сюжеты — мои и чужие — начали укомплектовываться внутри меня, срастаться в единое целое, обрастать своей стилистикой и поэтикой. В какой-то момент я начала без всяких предуведомлений публиковать небольшие тексты “Девочек и институций” в фейсбуке. Многие люди не сразу считали, что это уже не реалистичные посты, а литературные тексты, чему я даже радовалась: меня и рассказчицу все время путали, хотя мы однозначно разные девочки. Примерно так же нас с девочками на работе могли перепутать начальники или посетители.
“Я ни на что не жалуюсь, и мне все нравится” — журналистский и активистский проект, выросший из моего собственного молчания на тему моей работы, цензуры и разговоров в наших маленьких чатах и нервных курилках.
“Девочки и институции” — художественный текст, прозаический (или поэтический?) цикл, бюрократическая мистерия, окруженная прекрасными иллюстрациями другой “девочки из институций” — художницы Ксении Чарыевой. Эти два текста очень разные, но без первого не было бы и второго. Они дополняют друг друга, и я советую моим читателям и читательницам прочитать оба — так вы сможете частично повторить мой путь от реального к художественному и ощутить неуловимость и подвижность границы между одним и другим».
«Такие дела» публикуют несколько отрывков из книги «Девочки и институции».
Когда я впервые пришла на работу в госучреждение, сначала я увидела только девочек. Они так сами себя и называли — «девочки», переключая интонацию с восклицательной на вопросительную в зависимости от того, какая катастрофа разворачивалась вокруг. А катастрофы — это я тоже поняла сразу — были неотъемлемой частью нашей нестабильной повседневной космогонии, изо всех сил пытающейся укорениться в рабочем распорядке дня.
Мы работали в маленькой районной библиотеке в офисе без окон. Компьютеры девочек выглядели больше, чем сами девочки. Иногда за широкими мониторами и гудением системных блоков девочек было не видно и не слышно — приходилось привставать с кресла, чтобы убедиться в живом человеческом соприсутствии. Отсутствие окон в помещении, видимо, было компенсировано фотообоями, наклеенными во всю стену: тропическая зелень и бурный отвесный водопад, несущий свои вспененные потоки сверху вниз, — картинка, напоминающая ежедневно не о свежем воздухе, а о вертикальности иерархий.
Девочки приняли меня как свою. Я еще пыталась какое-то время по привычке сохранять телесную автономию — отдельно обедать, отдельно добираться на автобусе до метро, но очень скоро ценность этой отдельности потеряла для меня всякий смысл. Моя жизнь в тот момент в целом тоже была катастрофой, поэтому на работе я чувствовала себя как дома: было весело и страшно, а границы частного и публичного размывались алкоголем и дедлайнами. С девочками мы часто превращались в одно функциональное многорукое и многоногое существо, ликующее, всесильное и сокрушительное, — в такие моменты я переставала ощущать собственную немощь и слабость в ногах.
Но при этом, изучая девочек, наблюдая за ними из своего паучьего угла, я много раз ловила себя на автоматизме собственного взгляда — слегка высокомерного, ироничного, уменьшительно-ласкательного, мифологизирующего женскую коллективность как таковую. Я оправдывала это тем, что у меня особый статус: я здесь временно. Иногда, когда я смотрела на всех, будучи в мрачном и мнительном настроении, мне казалось, что девочки существуют только по пояс, а под столом их нет, там только переплетение разноцветных проводов, передающих сигналы куда-то дальше. Возможно, конечно, я все еще просто ненавидела женщин, а не только тянулась к ним. Или, возможно, под столом в те дни не было только меня.
* * *
Сегодня мы с девочками получили выговор. Но я не расстроена — я уже думаю о другом. Представьте, что выговор — это совсем другое.
Выговор — это когда тебе позволяют выговориться.
День выговора — это день спущенного с поводка напряжения, это день без недосказанностей, день, когда ты говоришь и говоришь, пока голова не потяжелеет от легкости. День выговора стоило бы объявить государственным праздником.
В День государственного флага, как и в любой другой госпраздник, мы с девочками были обязаны вставить бело-сине-красный флаг в трехлапый кронштейн у входа в галерею. Кронштейн был прибит высоко, поэтому сначала мы выносили стремянку, чтобы одна из нас могла осторожно и строго взойти с государственным символом наперевес.
Но незадолго до этого, в День русского языка, наш флаг кто-то сп**дил. Для закупки нового нами была составлена служебная записка, но процессы закупок — процессы долгие, поэтому нас попросили что-нибудь придумать, но флаг установить точно в срок.
Мы ничего уже не успевали придумать, поэтому достали из кладовки флаг СССР и развернули его. Флаг сразу же начал положительно влиять на нашу посещаемость. Людей к нему тянуло. Местный участковый, увидев наш флаг, отдал ему честь. Бабушка из соседнего подъезда, поравнявшись с флагом, перекрестилась. Пенсионер и его внук-подросток замерли у нашего крыльца в бесконечном громком диалоге:
— Да у меня прадеда репрессировали!
— Твой прадед — это мой отец, мне лучше знать, что с ним произошло!
Вот бы пригласить сюда всех людей, чтобы они выговорились. Чтобы рассказали друг другу обо всем, что не рассосалось под языком, обо всем, что болит, радует и беспокоит. Страшное получилось бы, наверно, мероприятие.
Выговор — это не страшно. Увольняют обычно после третьего. Значит, у нас есть еще две попытки, прежде чем этот мир будет для нас окончательно заблокирован.
* * *
Мы с девочками часто получали рассылку приказов от МЧС. Так нас своевременно уведомляли о ситуациях, угрожающих нашей безопасности или безопасности наших посетителей.
Сегодня утром, например, на почту пришел приказ, к которому прилагались видеофайлы. Приказ гласил, что видеофайлы должны быть скачаны и установлены в качестве заставок на все экраны нашего учреждения. Я скачала файл, и мы с девочками собрались вокруг моего рабочего места, чтобы увидеть, ради чего нам придется убирать с экранов галереи видеоработы всех наших художников.
Мы увидели широкую долину замерзшей заснеженной реки. Несколько секунд ничего не происходило, камера была почти неподвижна, река — тоже. Потом из левого нижнего угла возникли две человеческие фигуры (спиной к зрителю). Они приближались к реке, держась за руки. Замерев ненадолго на краю берега, они наконец переступили границу и шагнули прямо на лед, а потом резко провалились под воду, так и не вынырнув на поверхность. Поверх видео появилась крупная курсивная надпись:
«ТОНКИЙ ЛЕД ОПАСЕН!»
На этом видео закончилось.
Обсуждать нам тут было нечего, я молча скачала видео на несколько флешек и установила его на экраны по всей галерее.
ТОНКИЙ ЛЕД ОПАСЕН,
поэтому я хожу по выставочному залу на цыпочках.
ТОНКИЙ ЛЕД ОПАСЕН,
поэтому из нашего кабинета сегодня доносится голос Летова.
ТОНКИЙ ЛЕД ОПАСЕН,
поэтому я не беру незнакомые номера, боясь услышать голос майора.
Посетители спрашивают меня: «Чья это видеоинсталляция у вас на экранах? Такая страшная и лаконичная, как будто сам экран — тонкий лед, как будто вот-вот — и окажешься по ту сторону глубины, как будто вот-вот — и провалишься, пробив своим телом полынью в поверхности изображения».
Я отвечаю как есть: это работа Министерства чрезвычайных ситуаций. Но посетители улыбаются мне так, будто «чрезвычайная ситуация» — это эвфемизм для чего-то иного.
Но я не исключаю и такой вариант.
* * *
Девочки зашли в офис с мороза, раскрасневшиеся. Девочки зашли — и фрагменты сюжета начали оттаивать, как их щеки, носы и руки. В офисе к середине дня станет жарко: девочки надышат, окна запотеют, на подмышках свежих рубашек появятся мокрые круги.
Девочки — это система коммуникаций и отопления, опутывающая выстуженное государственное нутро. Если девочки остановятся и перестанут работать — бог знает что тогда произойдет со всеми нами. Наверно, мы заснем от холода на своих рабочих местах и уже никогда не проснемся. Может, оно и к лучшему: дорогие девочки, кажется, нам всем нужна смертельная забастовка. Жить стало невыносимо.
Но девочек не остановить. Девочки пьют свой кофе и печатают быстро-быстро. Их сердца сбиваются с ритма, а в поясницах пульсируют бомбы замедленного действия. Девочки-батареи, девочки-торпеды, девочки-двигатели, девочки-триггеры.
Кто из девочек сорвется сегодня? Прикусит язык, закричит в потолок, выбежит из кабинета? О ком из девочек мальчики будут сегодня говорить как о природном явлении?
Началось.
Смеркалось.
Замело.
Пока девочки оттаивают, я чувствую онемение и покалывание на кончике языка. Но он совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем оказаться закушенным до крови.