Горка, ботаник и ведьма с пиратского корабля

История, привезенная прошлым летом из Коктебеля, не отпускала меня до самой зимы, но текст никак не писался по-человечески, как будто из глыбы событий не удавалось высечь искру. Пока редактор, посмотревшая на зачатки и наброски, не поставила диагноз: это же история о преемственности любви на островке свободы! Или нет, не так — она сказала: это речь о преемственности на островке любви посреди несвободы… Последовательность слов, собственно, не так важна — главное в событиях, творящихся на коктебельской Киловой горке с шестидесятых годов прошлого века по сей день, уловлено точно. Большое видится на расстоянии.

На первом этаже легендарного дома на Киловой горке вывеска: «Крафт-лавка Туркия». Когда спадает зной, на улицу выносят бокалы и стулья, внутри в прохладных беленых стенах — керамика и масло, бусы и пастели, фарфоровые вороны и лепные зайцы. А кругом — потный курортный поселок в агонии пандемийного солнцепека…

Дом построен на пустыре, в который когда-то превратился еще более легендарный андеграундный сквот, бывший наследником коктебельского Дома поэта Максимилиана Волошина. И обо всем этом — преемственности, любви, островке и свободе — остро хочется рассказать в канун нового, 2022 года, этой нелегкой зимой. Рассказать, пока мы еще готовы верить, что так было можно.

Хранителей Киловой горки зовут Андрей Дементьев и Наташа Туркия. Кинокритик и художница. Ему шестьдесят три, ей семьдесят семь. Их роман начался ровно на этом месте — летом семьдесят третьего, сорок восемь лет тому назад.

— Когда я оказался здесь, приехав из своего ледяного Питера, где все друг друга ненавидели, увидел здесь любовь беспрерывную всех ко всем…

Она и сейчас еще там.

Зазор в эпохе

Платье почти до пола из цветных лоскутков (Наташа сшила мужу, распоров мешок секонд-хендовых мужских рубах), седая волошинская грива, посох в углу лавки, где Андрей продает работы жены, — нынешний хозяин Киловой горки похож на Максимилиана (и даже играл его в фильме «Зеркала» про роман Цветаевой и Эфрона, начавшийся в доме Волошина), но кажется, что даже без внешних усилий это сходство-сродство оставалось бы прочным — внутренней сутью. Гением места.

Место называется Килова горка: кил — это глина, высокой стеной отделяющая поселковую улицу от моря. Как человек вылепился однажды из податливой глины небытия, безъячия, слепоты, так в ряду хаток на коктебельской улице Серова однажды, в середине прошлого века, проклюнулся как будто из самого полынного воздуха приют для изгнанников советского рая — Киселевка, названная так по имени отца-основателя — первого на советской земле борца за права людей с инвалидностью.

Семидесятые в Коктебеле словно щель во времени, зазор в эпохе, хипповский эдем, окраина империи, дальше — только звезды и океан.

— Сплошь глинобитные домики и винные автоматы, стакан белого — 20 копеек! — вспоминает Дементьев.

Потухший вулкан Карадаг, еще не ставший закрытым заповедником, — разноцветная яшма течет из его жил прямо в руки старателей и отдыхающих. В Лисьей бухте, как и в волошинские времена, купаются нагишом, и живы еще великие старухи, к которым обитатели Киселевки ходят пить чай, — Мария Степановна, вдова Волошина, и Анастасия Цветаева, сестра Марины, хранящие наследие Серебряного века прямо под боком у санатория Союза писателей СССР, которых в просторечии зовут «совписы», а их прекрасных половин именуют «жописы». Санаторий всего на 500 метров отстоит от Киловой горки, где пируют, закусывая массандру в сытый день черным хлебом с кабачковой икрой, а в голодный — семечками из яблок, богемный люд и матерые диссиденты.

Поэт Максимилиан Волошин (шестой справа) среди гостей, Коктебель, 1913 годФото: «РИА Новости»

— Если посмотреть, то все, кто был на Киселевке, потом выстрелили, состоялись, — говорит Наташа.

Художники, поэты, архитекторы, музыканты, актеры. Йоги, барды, краеведы, правозащитники — обласканных нет, согревались только друг другом, ну еще южной ночью и виноградным вином.

«Если бы в те годы на Килову горку сбросили небольшую бомбу, сразу бы покончили со всем диссидентским движением в России», — написано в книге Натальи Слюсаревой «Хроники Киловой горки». Сюда приезжают Юлий Ким, Генрих Сапгир, Вадим Делоне, на этом месте впервые исполнена песня «Над небом голубым», здесь ставят спектакли, читают лекции, пишут картины и стихи, сотрудница «Хроники текущих событий» Ложкова заведует здесь скромным бытом и зовется Комиссаршей. Здесь бросают вызов общественному вкусу, передают едкие новости Киселевки в специальную рубрику на радио «Свобода», живут бедной и счастливой коммуналкой — и здесь же по кустам прячутся коктебельские участковые милиционеры, обеспокоенные моральным обликом многочисленных проживающих в недострое.

Заправляет Киселевкой Юрий Киселев, которому в 1948-м на Чистых прудах трамваем отрезало ноги до самого верха.

Пол-Ленина за права

Первый в стране борец за права людей с инвалидностью, обезноженный в шестнадцать лет, прожил полжизни в Коктебеле, был окружен прекрасными людьми, любим женщинами и как две капли воды похож на Ленина. Лысый и даже гнусавить мог, как вождь пролетариата. Если нужно было поржать. Киселева так и называли — пол-Ленина.

В двадцать четыре Юрий Киселев вывел три десятка колясочников на Старую площадь — это был первый пикет на колясках. Вообще первый, наверное, в советской стране пикет. Сталин умер только в позапрошлом году. Летом, в день рождения Пушкина, у памятника, где проходил поэтический митинг, Кисель выступил с разоблачительным спичем о бедственном по сравнению с Западом положении инвалидов в Советском Союзе. «Если меня упекут надолго, продолжите мое дело без меня», — наказывал он соратникам и шел в бой. На вопрос, при чем тут Пушкин, отвечал: «Пушкин тоже был гоним и призывал милость к падшим».

С поэтического митинга пол-Ленина, легкого и злого, унесли два милиционера.

На Пушку Киселев приходил еще много раз. Люди на колясках и без, неслышащие, невидящие и обездвиженные — это была одновременно его Болотная площадь, его «Мемориал» и его благотворительный фонд — посреди болота среднего и позднего Совка.

Жена Киселева Ирма Филиппова свидетельствовала в книге Натальи Слюсаревой: «Его архив испещрен записками, кому что нужно: кому — коляска, кому — запчасти к машине, кому — инсулин. Интернаты, дома престарелых были его постоянной заботой. Он искал выходы на международные организации, интересовался, что сделано в мире в области защиты прав инвалидов. Обращаясь к нему, люди получали помощь, причем мгновенно. Так он спас от психоневрологического интерната Игоря Маркова, молодого человека, инвалида первой группы, более того, даже выбил для него квартиру. Игорь потом женился, у них родился ребенок».

В 1988 году (!) Киселев уже ходил в психоневрологический интернат — с диктофоном, записывал, запоминал, вел протокол, хронику интернатских репрессий. А в девяностые «дошел» до Белого дома, где обсуждал свою повестку, невидимых и бесправных советских людей с инвалидностью, с вице-президентом США. Стал одним из создателей Всесоюзного общества инвалидов.

Юрий Киселев (слева) в Коктебеле, начало 1970-х годовФото: Леонид Чачко

Длинный кусок этой удивительной жизни Юрий Иванович, Кисель, пол-Ленина, прожил в Коктебеле, на хипповой горе мягкой глины, в так никогда до конца и не достроенном доме, возводимом, как Вавилон, мириадами дружеских рук из подножного тлена. На фото тех лет он всегда с голым торсом, лопатой и людьми.

То ли дача, то ли ссылка — в 1956-м из центра Москвы, с Тверского бульвара, Киселев, который умудрился окончить факультет дизайна Строгановского училища, переселился на глиняный курган: после войны людям с инвалидностью давали участки в Крыму, подальше от глаз.

Первая коляска появилась у Киселева только незадолго до смерти, и в горячей коктебельской пыли он оказался прямо по пояс, на досочке с колесиками и с деревянными «копытцами», которыми отталкивался от земли. Собирая на своей «Оке» с ручным управлением по окрестным землям брошенные стройматериалы — и примагничивал на яркий радар своей харизмы, ярости и жизнелюбия таких же странных и не вписывающихся в ритм советских пятилеток людей. Они находили стол и кров на Киловой горке — под листами подобранного рубероида и на крытом камышами полу.

«Бацилла свободы, гудящая зурной ночами в скифских курганах, заразна почище любой холеры, — писала Наталья Слюсарева, впервые оказавшаяся на Киселевке в “холерный год”. — Мы успели захватить великое ничто Коктебеля. Тишину Бога. Пустоту земли. Величие ветра».

Коктебель оказался «захвачен бандой безногого Киселева»…

Он заманил в Коктебель, например, Ариадну Аренд, скульптора, ученицу Веры Мухиной, чью мать вытаскивал из лап ЧК еще Максимилиан Волошин. Ариадна была с таким же трамваем в юношеском анамнезе, что и Киселев, — они познакомились на протезном заводе. Говорили, что, очнувшись в больнице, Ариадна почувствовала «возвышенное облегчение» — расплатившись ногами за какие-то кармические долги. Аренд боролась за освобождение своего мужа-скульптора, «антисоветчика», сама была «фигуранткой», как теперь принято говорить («дело баронесс»), потеряла в процессе изгнания почти все свои работы и стала хозяйкой одного из многих коктебельских домов, на котором и по сей день висят мемориальные таблички: Мариэтта Шагинян, Игорь Моисеев, отец и сын Комовские, изобретатель и фотограф. Темнеющие с годами имена, заслоняемые пыльной зеленью, не замечаемые спешащими окунуться до обеда курортниками…

Вид на Коктебель и гору КарадагФото: Алексей Павлишак / ТАСС

Но семидесятые, когда на Киловой горке впервые оказались Андрей Дементьев и еще раньше Наташа Туркия, плотным стежком, как кусочки лоскутного одеяла, держали наслаивающиеся друг на друга в этом месте эпохи: послевкусие Серебряного века с его сердоликовыми старушками и наступающий тлен «совковых забубенных» с нарастающим отторжением — буквы от звука, человека от земли, смысла от возможности. Эту глину времен и месили гости Киселева, который нарушал тишину и создавал новое взамен пустоты.

«Николя, ты кого к нам привез?» — удивился «отмороженному очкарику из Питера» тертый жизнью киселевский люд, когда на Килову горку впервые ступил только что окончивший восемь классов Дементьев. Мальчик, которому суждено будет в тот же день навсегда полюбить царившую здесь Наташу Туркию, дождаться исполнения своей мечты (ровно на этом месте) и уже в XXI веке «спасать Коктебель», и доныне живя на киселевском участке.

Ботаник и ведьма с пиратского корабля

Мы познакомились, когда я перебирала в «Крафт-лавке Туркия» бусы — яркие, крупные, тяжело ложащиеся в ладонь: в них весь цвет того бесконечного лета, положенного человечеству, когда на шее нежно звенит монисто и кажется, что зима никогда не настанет.

Наташа нижет эти ладные бусы, давая рукам отдых от большой картинной работы, вместе со своим подмастерьем, молодым художником из Питера, а Андрей их продает. Лавка — самое стильное место в поселке. Когда Дементьев в платье из лоскутков показывается в дверях, мелкий туристский люд, трусящий в сторону чебуречной, сворачивает шеи на его косматую седину.

— Николя, который и привез меня сюда в первый раз, был моим соседом, который часто приходил послушать отца — самого крутого историка советского Военно-морского флота, человека энциклопедических знаний: в Эрмитаже тот ориентировался лучше, чем у себя дома. За отцом охотился КГБ: двенадцать лет он работал над книгой по истории флота по заказу министерства, а когда его правдивый труд был сдан, ветер уже сменился, правда была никому не нужна. Отдел опечатали, отца забрали в серый дом, держали три месяца, а дома установили круглосуточное наблюдение. Отец погиб трагически: инсульт, паралич, мания преследования. Я стал сыном изменника Родины. Я не был диссидентом, но оказался им по факту рождения… Мама сорок лет проработала в химической лаборатории в порту. В семье у нас было строго. В первых классах школы меня отдали в интернат — видимо, просто не понимали, что делали, для меня это оказалось большой травмой. И кино стало в этом настоящей отдушиной — в детстве оно было точно интереснее, чем моя жизнь.

Андрей и НаталияФото: из личного архива

Помню дощатый сарай кинотеатра «Заря», в котором в свои лет семь я впервые увидел кино. Я мечтал стать киномехаником и всю жизнь только крутить фильмы. Удивительно, но так все и вышло… А пока я помогал соседу Николя, студенту Мухинского училища, который «работал под Волошина» и сдавал подделки в магазин «Антиквар» на Невском. После того как картина была готова, мне отводилась почетная обязанность растереть ее подошвами по паркету, чтобы создать «эффект старения».

Летом 1973-го Николя хватило денег на Коктебель, в изломанной линии которого принято было угадывать всклокоченный профиль Волошина, дававшего в своем доме у моря приют многим творцам Серебряного века, спасавшего тех и от красных, и от белых и вызывавшего к жизни стихи и брачные союзы.

— Мы ехали автостопом, на грузовиках, у меня не было ни копейки. Ехали через Литву — мне нужно было во что бы то ни стало хотя бы переночевать на батареях в театре Баниониса и увидеть Тартуский университет, где Лотман писал свою «Семиотику кино». Я был робкий ботаник. И, оказавшись на Киселевке, в первый момент подумал, что попал на пиратский корабль.

Ни Киселевке тогда уже царила Наташа Туркия, чьи имя спустя несколько десятилетий окажется на вывеске у подножия Киловой горки.

Двадцативосьмилетняя художница, учившаяся в лавре и принимавшая участие в первых киевских квартирниках, на автопортретах писала себя то растерянным муми-ребенком, то черной вороной.

— Наташу не трогал никто, даже Киселев, отличавшийся резким нравом, она была неприкосновенна. И тогда произвела на меня впечатление то ли ведьмы, то ли вождя племени… Так все и оказалось. Туркия с самого детства знала, что она гений и все делает правильно. Могла одним внушением заставить меня бросить курить; когда у нас совсем не было денег — выйти на улицу и поднять с земли кошелек. Уже когда мы жили в Москве, Туркия заходила в Елисеевский и пробивала какой-нибудь сырок на 28 копеек, а мы выносили полные авоськи и нас никто не останавливал…

В первый же вечер мы ушли с ней вдвоем на Карадаг, на Северный перевал, и по дороге я станцевал ей весь фильм Чарли Чаплина «Золотая лихорадка», включая танец с булочками, и мы так хохотали… Когда спустя несколько лет она посмотрела фильм, сказала, что у меня получилось лучше. К Наташе стояла очередь из поклонников. Но она выбрала меня. И мы смеемся до сих пор друг над другом.

— Там, где я, начинается жизнь, Зайка, — Наташа называет Андрея так же, как тогда. А ее все зовут по фамилии. Даже их с Андреем сын, который родился спустя шесть лет после того лета. — C тобой не было никаких сложностей, обязательств. Ты был самым младшим из всех, но при этом, кажется, самым умным.

По вечерам Андрей иногда показывает кино. В его личном кинотеатре на том месте, где когда-то он впервые увидел будущую жену, с таким экраном и звуком, каких нет в окрестностях ближайших десятков километров побережья, собрана практически полная коллекция Госфильмофонда — десятки тысяч фильмов. Свет гаснет, по зрительному залу расходятся пятна электронного света. Волошинское платье Андрея лоскутно мерцает в зеркалах старинных буфетов, пока за стеной бегут по цифровому экрану кадры «Луки», чья мировая премьера состоялась всего пару дней назад, — пиксаровского мультика о безвременности лета и «ощущении себя не таким». А на Киловой горке, продолжающейся в небо за домом, до сих пор видны дорожки, протоптанные хозяевами в лето 73-го.

Родители Наталии («Гремучая смесь: мама — русская Клавдия, папа — грузин Арсен, такие семьи я видел, пожалуй, только в кино — какой-то итальянский неореализм!») и Андрея, увидев пару — еще не отрастившего волошинскую гриву и бороду застенчивого выпускника школы и женщину с глазами, в которых плескалась глубокая темная вода, — «все поняли и не мешали».

НаталияФото: из личного архива

Дементьев окончил киноведческий факультет Всероссийского государственного института кинематографии (ВГИК). Уехал в Наташин Киев, где работал на киностудии Довженко, потом перевез семью в Москву, заведовал зарубежным отделом журнала «Советский экран». Жили в коммуналке на двенадцать комнат в бывшем цеху завода смирновской водки, где раньше наклеивали этикетки.

— ЖЭК выселила всех жильцов, кроме древней старухи, которая еще помнила «самого», барина Смирнова, подарившего ей полушубок. И дальше про этот дом просто забыли! В одной комнате играли джем, в другой — выпивали. Все полки были забиты огромной коллекцией западного рока, которую я собирал, и «запрещенку» приходили послушать со всей Москвы.

В этой квартире репетировала «Алиса», в гости приходили Цой, Гребенщиков, Мамонов, театр Анатолия Васильева, «Зоопарк». Бездомный тогда Александр Башлачев просто жил какое-то время в одной из пустующих комнат этой коммуналки, в другой — Константин Эрнст снимал свою первую режиссерскую работу, а в открытые форточки влетал звук кремлевских курантов.

Жизнь давно стала интереснее, чем кино.

— С моим другом Сергеем Сельяновым, соседом по комнате в общаге ВГИКа, в какой-то момент «для поддержания штанов» мы решили делать телепередачу «Короткий метр», режиссером которой стал Алексей Балабанов, в то время никому неизвестный, чьи фильмы по Беккету и Кафке предназначались лишь узкому кругу интеллигентов. А вторым режиссером на программе «Кинематографъ», которую я затем вел со Стриженовым и Поплавской, был Андрей Звягинцев, с которым мы полтора года просидели по ночам в монтажке…

Каждое лето Андрей и Наташа возвращались в Коктебель. Но Килова горка была уже пустырем. В 1981-м Киселевку сожгли.

Новый дом на старом месте

Коктебельские милиционеры устали. От свободы и любви на отдельно взятом пятачке посреди застоя. Юрий Киселев, коктебельский полубог, навсегда вернулся от потухшего вулкана в до сих пор непроходимую для полугероев Москву, где так и бился за людей — до конца. Митинги, бюллетени, одиночные пикеты. Через несколько лет умер. Разумеется, «от сердца».

Килова горка зарастала полынью, потом обрела фундамент чьего-то частного дома. Бывшая киселевская братия, налетавшая летами на Коктебель, жила по съемным комнатам поселка. Для прокорма Наташа рисовала картинки на плоских камнях, делала сережки из ракушек, а Андрей, разложив на этюднике добро, продавал его на набережной напротив волошинского Дома поэта. Так на вечер у них были хлеб и вино. И за каждым летом наступала зима.

Туристы на тропе к могиле поэта Максимилиана ВолошинаФото: Руслан Шамуков / ТАСС

Потом фундамент чьего-то недостроя тоже зарос травой — Киселевский участок не дался новым хозяевам. На Карадаг перестали пускать зевак, под самой Киловой горкой разломилась, как вафля, на большие бетонные куски набережная… Крым делили страны, парк писательского санатория — бизнесмены, вандалы облюбовали брошенные кафешки, а доминантой поселка стала вилла другого Киселева — телеведущего второго канала (который помог с реставрацией дома Волошина, а старую раму его окна повесил, как рамку, себе на стену). И только море в огранке мелкого крошева скал и нежных холмов было все тем же — розово-сиреневый абрис Коктебельской бухты, миллион раз оставшийся на пастелях великодушного Максимилиана, говорившего: «Верь в человека. Толпы не уважай и не бойся. В каждом разбойнике чти распятого в безднах Бога».

— В какой-то момент я поймал себя на том, что не могу больше смотреть кино, — говорит Дементьев. — Это было, когда я уже работал на РЕН ТВ шеф-продюсером службы кинопоказа и понял, что вырезаю восемь минут из фильма Феллини, чтобы уместить его между рекламными слотами.

Как раз тогда Наташа и сказала: «Нужно спасать Коктебель».

Делай только то, что хочется

В поселке, где каждый метр пропитан солью человеческих судеб, трепещущих на ветру времен, так легко прилипнуть к набережной с резиновыми кругами, пахлавой и караоке. Так просто, что кто-то должен делать эту работу: быть похожим на Волошина — чтобы на платье из лоскутков оборачивались прохожие. Рассказывать баснословные истории о Киселе — и о трагическом закате Киселевки. Давать приют — гонимым, творцам и просто друзьям, которым негде преклонить голову у моря. Продолжать жизнь Киловой горки.

В нулевых Туркия и Дементьев (картины росли в цене, а телевизионные зарплаты поражали воображение) выбирали место под дачу. «Виноградники в Тоскане или в Бордо?» — думали. Остановились — на Киловой горке. С помощью тогдашнего министра культуры Украины Богдана Ступки и обыкновенной Наташиной магии выкупили киселевский участок земли — «святое для нас, намоленное место». И начали возводить его заново на месте бывшей киселевской стройки, там, где когда-то спали под небом на камышах.

АндрейФото: из личного архива

Как только дом был закончен, денежные потоки иссякли.

Наташа стала снова низать бусы и делать сережки, Андрей — репетиторствовать, рассказывать по скайпу о кино абитуриентам ВГИКа. Сын Михаил, артист московского театра, — владелец местного такси. Хлеб наш насущный дай нам днесь. Как будто те возможности и предназначены были для одного — заново возвести этот островок любви и свободы.

— В моей жизни все исполнилось даже не на 100 процентов — на 150, — говорит Андрей. — Я живу на месте, которое видело столько чудес. В доме, который как будто построил себя сам — мы просто ему не мешали. Показываю кино. Наверное, мне так повезло, потому что я руководствовался одним принципом: делай только то, что хочется, и не делай того, что не.

Каждую весну и осень на заборе усадьбы, стоящей между дачей Арендтов и Киловой горкой и принадлежащей искусствоведу Игорю Шептовецкому, проходит выставка местных художников, объединенных Дементьевым и Туркией. Она так и называется — «Подзаборная»: место силы да горстки людей. По правую руку от забора высится потухший вулкан.

«Не жизнь и смерть, но смерть и воскресенье — творящий ритм мятежного огня», — из высоких окон мастерской Волошина зимой 1923-го открывался ровно такой же вид на Карадаг.

— А вы знаете, что на Карадаге есть точки силы? — спрашивает Андрей. — Если стоять на них, видно, как начинает темнеть ладонь и по ней пляшут белые точки. Ученые с биостанции даже фотографировали эти моменты, и на проявленных пленках оказывался луч, идущий снизу вверх, в бесконечность.

В комнате-сцене, у занавеса, за которым все мы не знаем, что нас ждет, висит не написанная Наташей картина. Туркия подводит меня к ней — в человеческий рост, густое темно-синее, как ночь, масло, расхристанными мазками укрывшее холст, широкая рама — и говорит:

— Это картина, которой еще нет.

Она ходит вокруг нее уже давно. Перекрывая слой за слоем. Ища. И не находя.

Но картина уже есть.

Просто пока ее не поняли.

Из глины пока не вылепился человек.

P. S. Этот текст я дописала в декабре — словно прикоснувшись к вечному лету. И поняла наконец, о чем же эта история. Уже без подсказок.

О надежде.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!