«Не додумались, что отправят, а потом голодовали»

В аулах до сих пор сохранились бревенчатые дома возрастом в несколько сотен лет, хотя во время депортации их сжигали, разбирали на дрова, превращали в хлева и хозяйственные постройки. Дома в полуразрушенном состоянии, однако во многих из них до последнего жили люди. Хозяйство карачаевцев также было разграблено, но они сохранили старинные вещи, взяв их с собой в ссылку, а затем привезли назад, на Кавказ. 

Сейчас в трех аулах живет меньше трех тысяч человек, многие из которых уже старики, заставшие переселение, или родившиеся в Средней Азии. Несмотря на долгий период депортации, они сохраняют свой язык и культуру. Мы записали монологи некоторых из них. 

«Вернулась наша семья на Кавказ. Но не все»

Азрет Каракотов, аул Карт-Джурт

Когда началось переселение, рано утром пришли солдаты, объявили: «Выходите, еды берите на сутки», и все. Некоторые ничего не понимали, ничего с собой не взяли, вышли из дома, а потом назад их уже не пустили. Они поехали туда, некоторые, а все хозяйство, деньги-меньги, золото — все тут осталось. Они не додумались, что сразу отправят, а потом голодовали там. 

По пять-шесть семей загрузили нас в большие машины, студебекеры немецкие. А вечером в телячьи вагоны. Поехали. В пути мы, наверное, были две недели. Голодовали, но ничего. Нас распределили в Казахстан, Джамбульскую область, Чуйский район, село Новотроицкое. Высадили всех, разгрузили. Один человек пошел утром посмотреть, какая это земля. Человек такой, лет шестьдесят, наверно, было ему. Походил и сказал: «Ей-богу, в самое хорошее место нас привезли. Целый день будешь бегать — на камень не наступишь. Песок мягкий». Он все хвалил, а сам потом умер.

Когда приехали в Казахстан, там был голод, есть нечего. Отец попросил взять его в колхоз рабочим и стал сторожить. Там была такая землянка, все там было: картошка, яблоки. Раз брат ее сторожил, снег тогда уже выпал. Ночью три русских человека пришли с ружьем, забрали два мешка картошки и ушли. Милиция пришла, пошла по следам. Мешок, видать, порванный был, картошка оттуда выпадала. Пошли по следам, нашли ворованную. Местные люди, никто не хотел там сторожить, а отец, так как голод и работы нет, согласился. 

По приезде всю зиму мать болела, старший брат тоже в больнице был. Я должен был помочь семье и пошел работать. Казахи надо мной смеялись: «Что он сможет, посмотрите на него». Но я упорно просил и начал работать: был помощником пастуха и начал принимать окот. Это я умел, был приучен к такому труду. Своим умением и трудом показал себя с хорошей стороны. Мне стали доверять. 

Дети депортированных карачаевцев, Средняя Азия. Архив Сагита и Саният БорлаковыхФото: Анастасия Шубина

[Помню] в первые годы женщина исхудавшая шла по дороге. Хотела перейти через поливочный арык, но на той стороне была собачка, которая бросалась на нее. Женщина была до того обессилевшая, что не могла дать ей отпор. Я с этой стороны прикрикнул на собаку и отогнал ее. Женщина на меня посмотрела грустными глазами и поблагодарила взглядом, не могла говорить. На следующий день ее нашли мертвой на той стороне улицы, она умерла от голода. 

Жил с нами Эзиев Нанчыкъ. Большой человек был, хорошо работал. У него было пять сыновей, все в армии служили, а его депортировали в Казахстан. Он голодовал. Идет, помню, а у него в руках кость такая большая, коровы. Может, кто-то выбросил ее. Он пришел на собрание и сказал: «Я голодую, а у меня пять сыновей, все в армии, а я голодую, от голода сдыхаю. Дай бог, чтобы Сталин тоже так сдох!» Вокруг много русских людей было, все понимали, что он говорит. Потом он умер, через несколько дней. Отец с братом его на две палки положили, я лопату взял — и за ними. Выкопали яму. На одной ноге у него сапога не было. И одежды никакой. Открыта одна нога была. 

[В другой раз] одну корову семь человек купили. Стали делить, резать. А у нее там теленок в животе. Выбросили его в сторону. Корову съели, но потом все равно умерли с голода. 

Когда объявили о возвращении, многие поторопились, сразу ушли. А мы не могли: хозяйство большое было, дом большой. Надо продать было. А тут в Карачае ничего не было, все разрушено. Мы на другой год приехали. Вернулась наша семья на Кавказ. Но не все. Остались погребенными старшая сестра Зухат и ее месячная дочка. Также наша бабушка Семенова Къызбала Таубиевна. Часто вспоминаю, никогда не забыть мне. 

Вот такое дело, видели мы такой голод.

«Сажали и больших, и маленьких»

Хамид Узденов, аул Карт-Джурт

Когда нас посадили в поезд, все еще была надежда, что нас везут недалеко и мы вскоре вернемся. Мы, мальчишки, не очень понимали всего происходящего, но от постоянного плача женщин догадывались, что происходит что-то плохое. 

Вагон был забит битком: мужчины, женщины и дети. Поезд не останавливался и не открывал двери. Воды не было, в туалет не сходить. Не было мочи терпеть, но люди, которые жили обычаями, не могли переступить эту черту и в такой ситуации. Женщины стыдились, и некоторые даже покончили с собой. 

Когда собирались в дорогу, нам не разрешили брать ничего острого, но случайно я заметил топор у Гочияева Мирзабека. Этим топором мы в углу вагона открыли отверстие [туалета] и вокруг огородили джамчи. Этим мы спасли несколько жизней. 

Топор мы передавали во все остальные вагоны. Столько благодарных слов мы тогда слышали! Мне сегодня уже за девяносто лет, и мне кажется, что именно благодаря их пожеланиям я дожил до этих лет. Но самое страшное, оказывается, ждало нас впереди. 

В Средней Азии мы жили в Казахстане, на границе с Киргизией. Когда приехали, люди делали дома из камыша, в землянках жили. Зима там не такая холодная, как здесь, но зима все же есть зима. 

Руководство в Казахстане не считало нас за людей. Там был комендантский режим, нельзя было никуда отлучаться. Три километра отойдешь — и все, сажали в тюрьму. Мы мальчишками переплывали реку недалеко от дома, и за это могли посадить. Сажали и больших, и маленьких.

«Ходили по вагонам, выискивали трупы и выкидывали»

Аминат Чотчаева, аул Хурзук

Когда началась депортация, тетка моя прибежала к матери. Кричит: «Что за машины, зачем они приехали?» Потом прибежала бабушка моя. Моя мать говорит тетке: «Не приходи, иди назад, собирай вещи, нас увозят». А красноармейцы тетку уже назад не пускают. А у нее дома четверо сыновей, один малютка, она кормит его. Она вынимает грудь и показывает солдату, что молоко брызжет. Говорит: «Отпусти меня домой, у меня дома дети». — «Ну ладно, — отвечает. — Иди». А бабушку так и не отпустили к сыну. 

Тетке моей хороший красноармеец попался. Говорит: «Вас везут далеко, возьмите все, что можете из еды». Он помог поймать одну овцу во дворе, а двенадцатилетний сын быстренько ее зарезал. Внутренности они выкинули и взяли мясо с собой. И по дороге тетка варила мясо и, мать рассказывала, помогала нам выжить. Моей сестре было всего два годика, и она всю дорогу плакала. 

Аминат Пагоевна Чотчаева, учительница математики в средней школе, в своем доме в ауле Хурзук, Карачаево-Черкесия, Россия. Она родилась в ссылке в Казахстане и смогла вернуться на Кавказ в 1957 годуФото: Анастасия Шубина

Их собрали по 10-15 семей в эти телячьи вагоны. В туалет поставили ведро, где-то, представляете? В том вагоне, где мои ехали, никто не умер. А вот где дядина семья ехала, бабушка в дороге умерла — и ее выкинули. На станциях красноармейцы ходили по вагонам, выискивали трупы и их выкидывали. Но что карачаевцы могли сделать? Все молодые были на войне, а остались только старики и дети. 

На станциях им давали немного еды, рыбу давали. Наши тогда про рыбу не знали и не кушали. Рыба была соленая, а воды нет. Очень трудно ехали. Потом боялись, так как прошел слух, что довезут до Волги и выбросят в воду. Когда уже переехали Волгу, наверное, чуть успокоились. 

Когда приехали в Среднюю Азию, стали по очереди отцеплять вагоны. Там могли быть родственники, и никто не знал, кто куда попал. По приезде их ждали казахи с телегами и везли к себе в кишлак. Устраивали в бараки, заставляли работать. 

Продукты выдавали, но очень маленький был паек. У кого не было с собой запаса, те пухли от голода, многие умирали. Ходили, нищенствовали, просили что-то. Моя тетка мастерица была. Она взяла швейную машинку и шила казахам фуфайки, и за это ей айран давали. 

В первый год еще не так много умерло. На второй год было больше погибших. Потому что они думали, что их привезли на время, и не сажали [зерно], ничего не делали. Многие шли сеять, брали с собой семена кукурузы и пшеницы. Но кушать хотелось, и они семена съедали, возвращались назад. 

Приходит один раз к нам двоюродная тетка и говорит: «Казашка одна просит, чтобы мы пропололи ей кукурузу. Обещает один раз прокормить, в обед, и к вечеру даст нам кастрюльку кукурузы, чтобы посеять». Вот они с матерью пошли, пропололи кукурузы за семена. Она вечером их замочила и утром посадила. 

Кукуруза выросла отличная. Мы ее осенью начали жарить. Но стали воровать, и пришлось ее пораньше срезать. Мать говорила, что за все время только одну ночь остались мы без хлеба и в тот день у нас была только капуста. Мать у меня была умница, почти все вещи с собой забрала.

«Отец не знал о депортации»

Иссалий Богатырев, аул Учкулан

Хотя я считаюсь родом с Кавказа, моя родина — Киргизия, Средняя Азия. Я там родился в 1951 году. Мы жили в таком месте в Таласской области, откуда тоже были видны горы. Но я тогда ничего не понимал еще. 

Когда стали выезжать обратно, мне было шесть лет. Я видел, что сгоняют скот, спрашивал, куда же его везут. Мне говорили, что на Кавказ будут везти, увозить, но для этого нужны ветеринарные справки. У меня тоже был маленький ослик, и я пошел в ветлечебницу, мне там дали справочку. В справке было написано, что ишачка жива-здорова, никаких болезней, можно перевозить, мол. Моя мама ее потом хранила, говорила: «Вот это первая справочка, когда тебе шесть лет было, ты взял ее». Я в поезде на своей ишачке верхом ехал. Я и привез ее сюда, воду на ней возил. 

Иссалий Богатович Богатырев, бывший директор средней школы в ауле Учкулан, Карачаево-Черкесия, Россия. Он родился в ссылке в Киргизии, где жил с семьей до 1957 года, когда они смогли вернуться на КавказФото: Анастасия Шубина

Про депортацию мать рассказывала, что некоторые были нормальные офицеры, некоторые злые. Некоторые помогали упаковывать [вещи]. «Вам там пригодится, шерсть берите, машины берите швейные, все дорогое забирайте, что можно». Моя семья просила у соседей муки, у нас слабо было с этим. Ночью всех из домов выгнали, но на всех машин не хватило. Многих оставили прямо на улице около моста. На следующее утро загрузили и увезли. Кого поймают из одного места, тех вместе везут. А если кто-то на работе был, их взяли и отдельно отправили, потом воссоединялись семьи долго, долгая история была. Друг друга не находили. 

Первое время трудно было. Карачаевцы до этого не знали, что такое голод. И в первое время много детей умерло. Потому что карачаевцы не знали, что дети от голода пухнут. Они думали, что вот щечки полные, круглые. Думали, хорошо себя чувствуют. Вот этот момент пропустили, и много народу умерло, особенно детей. 

А потом коменданты были, тоже людоеды такие. Из-за пропаганды плохо относились. Единственное, что было хорошее, что карачаевский язык сходится с казахским, киргизским. И казахи, киргизы уже после первого года начали к нам нормально относиться. И когда мы должны были назад выезжать, просили: «Оставим вам автономию, оставайтесь». Поняли, что народ работящий. 

Моя теща сажала свеклу и в четырнадцать лет получила орден Ленина. Большая заслуга карачаевских женщин, что карачаевцы выжили. Они не спали, работали все время. Даже, говорят, когда поливали свеклу (там, знаете, почва была такая, что вода стекала все время, не могли ее удержать), ложились спиной, заграждали воду, потом плотинку ставили, и только тогда вставали. Прям воду преграждали. Теща рассказывала, что как-то на обед, когда все спали, змея прошла по дому — и никто не пикнул: уставшие были. 

Отец мой с 1938 по 1946 год в армии был, артиллерийское училище закончил, потом был в разведке. «Я, — говорит, — хоть и офицер был, даже не знал, что наш народ выселили. Были слухи, но я даже не понял. Старшие меня по званию — капитан, майор — были карачаевцы, их забирали на трудовой фронт, с армии забирали. А за меня заступился начальник штаба. Он спорил с этими, которые приходили и зачистку делали. Всех карачаевцев с фронта снимали, а он говорит: “Я за него отвечаю, не отдам, говорит, его”. Я тогда и не понял, о чем спорят, краем уха услышал, что обо мне идет речь. Утром смотрю: товарищей уже нет, карачаевцев забрали». 

Когда отец приехал домой, в Черкесск, после войны, он не знал о депортации. Там был в военкомате человек, который с ним учился. У отца именной пистолет был, и тот говорит: «О, пистолет у тебя именной, дай посмотреть!» — «Взял, — говорит, — пистолет и в сейф ложит. Я не понял, думал, то он шутит». — «Вам, — говорит, — не положено. Ваш народ выселили». Тогда только, в 1946-м, отец узнал, что наш народ депортировали. Ну он приехал сюда, на кладбище сходил, после этого поехал, нашел в Средней Азии родственников. Родителей не нашел: отец давно у него умер, а его мать шесть месяцев не дождалась, тоже умерла.

«Материнское молоко помогло, поэтому я живой сейчас»

Али Кульчаев, аул Хурзук

Когда было переселение, мы попали в Казахстан, в Джамбульскую область, город Джамбул. Отец мой трудился и за труды даже орден Трудовой Славы получил. Там, в Казахстане, моя мать вышла замуж за моего отца. Она в Казахстане одна была с моим дедом, пришлось ей замуж выйти. 

Отец мой в армии был, ранение у него было, демобилизовался, поэтому его не трогали. И в Казахстане скотоводом устроился в колхозе. И вот этим скотом там и выживали. Ночью доили коров по-тихому, а то там бригадир не давал, и даже за килограмм [украденного] сажали людей… Трудное время. 

Мать отсюда депортировали в эшелонах. Были товарные вагоны для скотины, их туда загнали. Кто что мог, то взял. Моя мать в тот момент сушеное мясо успела в мешки затолкать. Хороший шофер и солдат им попался. Другим не давали ничего брать, как есть, так сажали. Но если хорошие солдаты попадались, они разрешали что-то брать. Мать успела и мясо сушеное взять, и машинка была у нее немецкая, «Зингер». Она ножки от нее оставила, а саму машинку в кошму завернула и кинула в машину, куда их сажали. Солдат увидел и ничего не сказал. 

С этой машинкой она в Казахстане портной хорошей была, шила казахам фуфайки, и за фуфайки они зерно ей давали. Отец в колхозе коров доил по-тихому… Выживали. Потом я родился, в 1948 году. Моей матери было сорок лет, она одного мальчика родила, тот через несколько лет умер. Я вторым родился. Лет семь мне было, и тогда нам обратно Хрущев разрешил вернуться. А я учился в первом классе. В школе ждал перемены, чтобы домой успеть прийти, маму пососать. Я маленький высыхать маме не давал, я ее все время пил. И я думаю, что материнское молоко мне помогло, поэтому я живой сейчас. 

В 1956-м на съезде КПСС делегация от карачаевцев была. Написали жалобы, обвинили Берию, Сталина, Калинина — и нашему народу разрешили по своим старым местам возвратиться. И мы вернулись в 1957 году. Как пришли, наш дом был разрушен. А материн дом сохранился. Вот и пошла после этого жизнь, я женился, и после этого у меня шесть детей было. Неплохо живем, всего хватает.