В «Дисней студиос» надо было прибыть к 5:30 утра. С собой иметь яркое поло или рубаху с пуговицами, блейзер, жилетку, подтяжки, классические брюки, штаны в клетку, чиносы или приличные джинсы. На ноги лоферы, оксфорды или чакки. Желательно иметь несколько разных вариантов. Роль — faculty. Я понятия не имел, как выглядят чиносы, лоферы, чакки и оксфорды. Да и как можно играть факультет, я не представлял. Проснулся ночью, надел поло и пиджак с джинсами, взял с собой рубашку шурина и поехал. Мне 56 лет, и уже три месяца я изображаю фон в голливудских сериалах.
Сейчас
В принципе, мне гораздо легче, чем тысячам других журналистов, вынужденных сейчас уехать из России. У меня есть американский паспорт, и родственники мои уже четверть века живут в Лос-Анджелесе. У меня есть свой угол в доме, меня кормят, во дворе есть пальма, гамак и джакузи. По веткам шляются белки. За соседским забором круглыми сутками орет петух. В общем, как говорил Абдула, что еще нужно, чтобы встретить старость.
Тогда
В середине девяностых я уже жил здесь. Уехал вместе со всей семьей. Чувствовал себя персонажем эмигрантских рассказов Аверченко или генералом Чарнотой из булгаковского «Бега». Да и все эмигранты вокруг казались мне Чарнотами. Генералы становились таксистами, учителя переучивались на медсестер, искусствоведы шли в массажисты. Отставные майоры, играя в домино в Пламмер-парке, врали, что были полковниками, а инженерам казалось, что они были директорами заводов. Впрочем, может, и не казалось. Почти от всех нас веяло Бароном из пьесы Горького «На дне», который кричал: «Было! Все было!» Было — и кончилось.
Сейчас
Тридцать лет я был журналистом. Говорят, не самым плохим. По моим текстам писали дипломы и курсовые. А сейчас я «бэкграунд». Человек-куст, человек-дерево, человек-ландшафт. Несколько раз в неделю мне приходят предложения сняться в каком-нибудь голливудском сериале. Мне предлагают побыть пешеходом, стоматологом, учителем, заключенным, посетителем казино, каким-то загадочным аколитом или баскетбольным болельщиком пятидесятых. Суть работы: ходить, стоять или сидеть. Иногда просят хлопать в ладоши. Но большую часть времени нужно просто ждать. Тупить в телефоне, смотреть сериалы, читать новости, пить кофе с пончиками, хрустеть чипсами и за это получать деньги. Минимальную калифорнийскую зарплату — 15 долларов в час. Хотя вру — с 1 июля уже 16,5. То есть гарантированные 132 доллара в день. Девятый и десятый час в полтора раза дороже. Дальше зарплата увеличивается вдвое. Накануне необходимо сдать тест на ковид, и за это платят еще тридцатку. Мол, вам же пришлось потратить свое время, сэр. Не работа, а восторг. Кабы еще понимать английский язык, цены бы этой работе не было.
Тогда
Английский всегда был моей зудящей проблемой. Я учил его в школе и в университете. Потом в девяностых семь месяцев изучал на языковых курсах в Лос-Анджелесе. По пять часов пять дней в неделю. Затем год колледжа. Три года в языковой среде. Но в памяти прочно обосновались только «пен», «пенсл», «бой», «гел» и «тэйбл». Ну и еще «ху из он дьюти тудэй». То есть то, что мы выучили на первом уроке в пятом классе. Знакомые эмигранты уверяли, что, как только я начну работать с людьми, чакры мои раскроются и язык залезет в меня, как Чужой в Сигурни Уивер. И я пошел в продавцы. Продавал китайскую бижутерию в «Юниверсал Сити Вок». Но залезли в меня только фраза «иф ю нид эни хэлп, лэт ми ноу» и цифры.
— Сикс долларс ич, ту фо тэн. Тэн эйти три инклюден такс.
— Вот? — спрашивали меня.
— Такс, — говорил я. — Тэкс… пэкс, фэкс. Налоги. Инклюден налоги. Сорри фо май инглиш.
Однажды вежливый китаец поинтересовался стоимостью резинового браслета с надписью strong.
— Ту долларс ич, — сказал я, — ту фо три, фо фо фо.
— Фо фо фо, — повторил китаец, посмотрел на меня с укоризной и ушел.
Сейчас
Первые два съемочных дня проходили где-то за городом. На поляне, окруженной лимонными деревьями. Нас было человек сто. Нужно было изображать деревенский праздник в волшебном мире Диснея. Ходить приплясывая, раскланиваться друг с другом, делать вид, что общаемся и закусываем. И все это под пыточными лучами южнокалифорнийского солнца.
— Лэт ми хэ-э-э-э-эв, — выкрикивал мужчина в бейсболке и выдергивал из толпы несколько человек.
Он показывал им траекторию движения и выхватывал следующих. Я не понимал, что он говорит, и ориентировался по движениям остальных. После десятка дублей нас отпускали полежать под дерево, а потом снова тащили приплясывать, но уже каким-то другим зигзагом. И так 13 часов минус обеденный перерыв. Итого за день, считая ковидный тест, я заработал свою месячную карельскую зарплату. А еще под вечер я встретил Федю.
Федя
Федя научил меня главному. Не высовываться.
— Сиди дальше от входа, не спеши и не встречайся глазами с теми, кто расставляет бэкграунд на площадке. Иди всегда последним. Тогда, может, ты не понадобишься. Я недавно весь день в машине просидел, ни разу не вызвали, все свои дела по другой работе переделал — а деньги-то капают.
И правда, на следующий день мы с этим святым человеком шли последними и оказались лишними. В итоге часа три потом чудесным образом отдыхали под навесом. А там и обед подоспел. В общем, спасибо Феде. А под вечер на поляне началась чистая кашпировщина. Массовке велели танцевать без музыки. В кромешной тишине люди кружились, ходили юзом, струились змейкой и выбрасывали разнообразные коленца. Точно как под гипнозом незабвенного спайкорассасывателя. К счастью, нам с опытным Федей поручили просто ходить. А все потому, что не высовывались.
Тогда
В первой моей эмиграции из жизни полностью исчезло общение. Обычные пустые разговоры ни о чем. Так, чтобы созвониться с кем-то и пойти трещать о женщинах, спорте или политике. Чтобы обсуждать кино, флиртовать с незнакомками и получать удовольствие от совместной праздности. Вокруг были лишь замученные неопределенностью эмигранты, которые, если и беседовали, то только о еде и машинах.
— Не говори ерунды, — сказал мне на это знакомый Гена. — Здесь все так же, как дома. Завтра ко мне придет Леня Хорунжий смотреть Лигу чемпионов. Хочешь, тоже приезжай.
Утром я вскочил в машину, гнал 20 миль, приехал. Хорунжего не было.
— Он не смог, — объяснил Гена. — А я сейчас.
И ушел решать рабочие вопросы по телефону. Навсегда. А я, как дурак, сидел один и смотрел футбол. Непонятно только, зачем я ради этого ехал 20 миль.
Сейчас
Во второй раз я изображал баскетбольного болельщика середины XX века. Просили принести с собой какие-то пиджаки, белые рубахи, жилетки, черные брюки. Но я уезжал из дома без вещей. В ночь на 6 марта выехал в Петербург, там пересел на «Аллегро», доехал до Хельсинки, оттуда улетел к дочке в Лондон и через неделю отправился в США. Не хотел в такой сложный путь набирать много вещей. В общем, не было у меня ни белой рубахи, ни черных брюк. Стали подбирать из реквизита. Первые штаны оказались малы, вторые коротки, третьи не подошли к пиджаку. В итоге вместо пиджака мне, как Незнайке, выдали безумный зеленый галстук и бросили в бой. На съемочной площадке потом меня все время сажали в самый задний ряд, чтобы я, не дай бог, не попал в кадр.
Тогда
Однажды в колледже на перемене я разговорился с двумя русскими соученицами. Рассказывал что-то смешное. Они курили, слушали, смеялись. Прямо как раньше. Я снова чувствовал себя интересным, остроумным, востребованным. Потом они докурили, бросили окурки в траву и ушли, не дослушав мою чудесную историю. Блин! Дома я редактировал университетскую газету, ставил веселые спектакли в студенческом театре, играл в футбол, нравился женщинам. За что мне это эмигрантское счастье?
— Ты слишком долго жил хорошо, — сказала жена. — Хватит. Так люди не живут.
Папа
Мой папа прожил в эмиграции 25 лет. Написал за это время 15 книг. И ни одна из них не была про Америку.
— Здесь находится только мой живот, — говорил он.
Мысли же его навсегда остались дома. В Одессе, где он родился. В Ленинграде, где вырос. И в Петрозаводске, где прожил большую часть своей жизни.
Мы с ним очень похожи.
Сейчас
Меня позвали играть узника запрещенной в России организации. Выезжать пришлось еще в темноте. Где-то далеко вздрагивали молнии. Очень редкая для здешних широт штука. А я же, к стыду своему, боюсь грозы. Как-то с детства. Начитался, видимо, всякой ерунды. Ехал, дрожал. Но ничего, добрался. Мне выдали оранжевый комбинезон и на голову повязали тряпку, в которой я стал страшно похож на старую черепаху Тортиллу. Меня с кучей других «узников» завели в какой-то ангар и велели бояться девчонок с автоматами. Девчонки галдели, как чайки, тыкали в нас оружием, а мы боялись и трепыхались. Шаг вперед, два назад. И так восемь часов. А вечером я узнал, что утром в Лос-Анджелесе молния убила женщину и двух ее собак.
Тогда
Какое-то время я пытался подрабатывать в русскоязычной газете «Контакт». Мне поручили выпускать юмористическую страницу под названием «КоЗа». У меня не было ни интернета, ни компьютера. Юмор мне великолепной «Почтой России» присылали друзья из Петрозаводска. Вырезали из российских газет и журналов юморески, клали в конверт и, помолясь, опускали в почтовый ящик. Письма шли от восьми дней до трех месяцев. Как повезет. За выходившую раз в неделю козью полосу мне платили 40 долларов. Столько же дали за интервью с приезжавшим тогда в Лос-Анджелес создателем «Что? Где? Когда?» Владимиром Ворошиловым. Помню, я пришел к редактору «Контакта» — бывшему советскому поэту Петру Вегину — и сообщил, что приезжает сам Ворошилов. Вегин задумчиво посмотрел на меня и после мучительной паузы произнес: «Клим?»
Сейчас
Сразу после узника мне дали поизображать посетителя казино. Еще вчера я ходил в оранжевой тюремной робе, а сегодня разгуливал среди игровых автоматов в позаимствованных у шурина приличных брюках. Практически судьба графа Монте-Кристо. А еще в названии одного сериала я перепутал сикс с сексом. Был уверен, что снимаюсь в истории про шесть жизней, а оказалось, что вовсе не про шесть.
Тогда
Конечно, многие эмигранты рано или поздно добирались до степени вполне крутого материального благополучия. Покупали дома, отдавали детей в частные школы, брали машины в лиз, становились республиканцами и костерили новых эмигрантов за то, что вынуждены своими налогами содержать эту понаехавшую голытьбу. Я же честно не видел для себя никаких перспектив. Нарезал салаты для старичков в бридж-клубе, помогал филиппинцу Джерри развозить фотографии начинающих фотомоделей и продавал китайскую бижутерию на лотках того самого Гены, который так необычно смотрел со мной Лигу чемпионов. Все эти три дела я выполнял одинаково бездарно.
— Знаешь, — сказал мне однажды улыбчивый баптист Матусов, — мы с тобой шинельки, наброшенные на колючую проволоку, по которой пропущен электрический ток высокого напряжения, и по нам в светлое будущее пройдут наши дети.
Ему было пятьдесят. Мне тридцать. И я совершенно не хотел быть шинелькой. Через несколько месяцев я бросил всех и вернулся.
Сейчас
В середине августа массовку попросили прийти на съемки в модных пиджаках и светлых штанах. Мы должны были изображать гостей богатой вечеринки в Сиэтле, во двор к которым залетел торнадо. Купленный по такому случаю коричневый пиджак костюмеров не удовлетворил. Они выдали мне свой светло-розовый и сами же потом им восхищались.
— Вау! — говорили они. — Соу найс блейзер!
Весь съемочный день я должен был прятаться от торнадо за диваном. Пробегать мимо камеры, нырять за диван и бояться. Память выудила из детства Денискины «Сто лет под кроватью». Роль, думаю, вышла знатная. Тем более что торнадо в Сиэтле не бывает.
Тогда
Тогда, в первой своей эмиграции, я совершенно отчетливо понял, что уезжать имеет смысл только от войны или тюрьмы… И вот они обе постучали в наше окно.
Сейчас
На самом деле за эти пять месяцев я участвовал в съемках всего 12 раз. То я им не подхожу, то они мне. А все остальные дни просто проходят. Вернее, проскальзывают. Как елки за окном поезда… Я не взял с собой ничего. Много пересадок, остановок… Но дело не только в этом. Хотел все оставить дома так, как есть. Словно уехал на чуть-чуть. Ненадолго. На полу так и остался лежать чемодан, неразобранный с прошлой поездки. В серванте слоненок из папиного детства, которого я перевез к себе после его смерти. Его часы и вилка. Реликтовая детская энциклопедия 1914 года издания, которую мой прадед Соломон подарил папе к его рождению. Много тяжелых растрепанных томов. Волшебные родительские письма друг другу. Тарелка, которую родители подарили мне в первом классе. Там был целый набор, но выжила за столько лет лишь одна. Мои дорогие фотоальбомы. Вся моя жизнь…