Иметь силу жить: как волонтеры проводили детские смены в ПВР разных регионов России

Российские пункты временного размещения (ПВР), куда привозят беженцев из Украины, — очень разные: сельские и городские, спартанские и комфортабельные. Но везде живут дети, и всем им нужно внимание, которое зачастую не могут дать находящиеся в стрессе родные. Именно поэтому появилось волонтерское объединение «Свободная птица», которое все лето проводило детские смены в ПВР разных регионов страны; на этих сменах занимались 1246 детей. С ними работали учителя, психологи, художники, биологи — не только взрослые, но и студенты, и даже старшие школьники

Вера Башмакова, биолог, просветитель, основатель «Свободной птицы»

«Они же ради детей бегут»

До апреля 2022 года я не очень понимала, что происходит с беженцами из Украины. Даже что такое ПВР, не знала. Информации было много, но противоречивой и поданной довольно истерически. С одной стороны, звучало, что беженцев насильно вывозят в Россию, они живут в фильтрационных лагерях, куда невозможно пробраться внешнему человеку, который хочет им помочь. С другой — говорили, что они сами толпой хлынули и живут здесь припеваючи. А потом я прочитала спокойный, взвешенный пост какой-то девушки, которая писала примерно так: «Люди не знают, что происходит с беженцами в России, поэтому я поехала в один пункт временного размещения и узнала, что он выглядит так, так и так, а нужно там то, то и то». Это были очень бытовые, конкретные вещи и запросы. Я прочитала пост, и у меня совершенно изменился взгляд: я поняла, что это ситуация, в которой можно что-то делать.

Я обнаружила, что уже многие помогают беженцам — оформить документы, привезти нужные для жизни и быта вещи, есть даже психологи для взрослых. Но ведь, подумала я, у этих взрослых должны быть дети, многие же, наверное, ради детей бегут? А про детей никто ничего и не говорил. У меня в голове стало вертеться: как организовать им помощь так, чтобы она была не точечная, а системная, действительно нужная, и при этом не повредить?.. Помню, я красила стену в квартире и подумала: «А не попробовать ли мне сделать детские лагеря в ПВР?» В голове сразу сложился формат, потому что у меня есть опыт участия во множестве детских активностей. Я сразу написала об этой идее в одном закрытом сообществе: вот, мол, такая мысль, что думаете? И стала снова красить стену. А когда докрасила и посмотрела в телефон, там, в принципе, уже было все, что нужно. Кто-то предложил мне поездить посмотреть на ПВР, кто-то — помочь с административной поддержкой, многие сразу вызвались работать.

Я поездила немного простым волонтером по нескольким ПВР, чтобы лучше понять, как там живут люди и что нужно детям, и поняла формат лагеря. Надо было искать деньги. Я написала другу (он профессиональный фандрайзер) — не подскажешь, мол, как набрать денег на такой проект? Он мне сразу же ответил: «Могу пока дать 200 тысяч, а там посмотрим». Этой суммы хватило на первый пилотный лагерь, где я отработала схему, поняла, что таких денег хватает, что нет проблем с доступом в ПВР. И после этого написала большой пост о том, что мне нужны люди, которые будут работать, и деньги, чтобы это все вертелось. И то и другое я набрала.

Просто общаться

В одном из ПВР, куда я ездила волонтером, чтобы подготовиться к началу проекта, фокус был на учебе. Со стороны четко было видно, что это совершенно не то, что нужно детям. И обычным-то детям летом надо отдохнуть от обязательств, а детям, пережившим крах привычной жизни, уроки, школьные «долги» и прочие атрибуты школьной жизни просто противопоказаны.

Ведь что происходило с этими детьми? Представьте: у тебя совершенно перевернулась жизнь, и тебе не с кем про это поговорить. Даже не про боевые действия, а просто. Почти все дружеские связи из-за отъезда разорваны, привычной обстановки нет, бо́льшей части родственников нет, чаще только мама, реже они с папой, и родители в таком состоянии, что ни о чем разговаривать не могут: они сами решают огромное количество бытовых и экзистенциальных проблем. Детям очень-очень нужно было просто доверительно общаться. И, мне кажется, мы эту брешь закрывали.

Наши занятия были необязательные и скорее развлекательные: рисование, рукоделие, настолки, спорт. Были учебные занятия, но и они подавались как развлекательные. Дети могли и не приходить на них, но приходили в огромных количествах, и, рисуя или плетя фенечки, конструируя или играя в спортивные игры, они общались — и с нами, и друг с другом. Они на это общение набрасывались, как голодные на еду. Им было очень важно, что кому-то есть до них дело. Нужно понимать, что в некоторые ПВР привозили шикарную гуманитарную помощь: и классные игрушки, и крутые самокаты. Но потом ребята просто гоняли туда-сюда на этих самокатах с утра до вечера, и больше ничего. А наши лагеря давали какую-то суть, новые возможности.

Как войти в ПВР

У меня до «Свободной птицы» вообще не было опыта общения с чиновниками, но я понимала, что, если хочу сделать проект — придется этим плотно заниматься.

Одна крупная образовательная организация, в которой я несколько лет назад делала проект, предложила рассылать официальные письма от своего имени. Мне надо было узнавать, какая госструктура занимается ПВР в каждом конкретном регионе, и туда направлять письма.

Письма, о которых чиновники не были предупреждены, практически не работали. Официальный ответ мог занимать до 30 дней, а на тридцатый день отправлялась отписка: «Ваше обращение принято. Мы рассмотрим его целесообразность и пришлем вам уточнения в течение 30 дней». И так могло пройти все лето.

У меня никаких знакомств с чиновниками не было, и несколько раз в соцсетях я просила помощи с контактами в министерствах. Люди отзывались, рассказывали о нашем проекте своим знакомым чиновникам, многие из них помогали. Больше всего помогла Юлия Иванова, директор библиотечного комплекса в Тульской области. Благодаря Юле мы провели там девять смен, рекордное количество на регион; правда, в Тульской области в принципе больше крупных ПВР, чем в других областях.

Человеческий фактор

ПВР бывают очень разные. Есть ПВР на базе парк-отелей, и там красотища: домики для отдыха, к которым привык средний класс. А есть ПВР на базе заброшенных пионерлагерей, куда приходишь и чувствуешь, что все кончено.

Еще очень много зависит от администратора ПВР, потому что это человек, который обладает большой властью над беспомощными людьми. Вообще, многое решал человеческий фактор. В одном ПВР, например, не запирались двери комнат, где жили беженцы, потому что мало ли чего можно ждать от беженцев, думало руководство. Даже щеколду нельзя было повесить. Были ПВР, в которых вооруженная охрана, размахивая пистолетами, проверяла, чем дети занимаются. Хотя охрана нужна — и среди беженцев есть разные люди, и случается агрессия от местных жителей, — но вести она себя могла очень по-разному. И да, были ПВР, в которых очень хорошо относились к приехавшим.

Приехавшие тоже были разные. Кто-то принял взвешенное решение ехать сюда. Таких много было среди жителей ЛДНР. Там были дети раненые, покалеченные во время боевых действий — еще давно, до 24 февраля. Были люди, которые приехали сюда просто потому, что гуманитарный коридор был открыт только в эту сторону. Были мариупольские беженцы — это отдельная страшная история. Социальный состав приехавших тоже был разным: например, в нескольких ПВР разместили много цыганских семей, дети там почти не умели читать, писать. Насильно вывезенных в Россию мы за все время нашей работы не встретили.

«Когда ты видишь ребенка в беде, ты хочешь ему помочь»

Для волонтеров мы сделали анкету с ответом в свободной форме. Там не было вопроса о мотивации, но были вопросы про то, что кандидат умеет делать. Было очень много волонтеров, которыми двигало то же, что и мной: когда ты видишь ребенка в беде, ты хочешь ему помочь. Для некоторых это было что-то вроде искупления чувства вины. Мне такая мотивация нравится меньше. С детьми важно строить отношения на взаимном уважении, а если ты приходишь к ребенку изначально виноватый, то не сможешь такие отношения построить, чувство вины будет мешать.

У нас была памятка волонтера. Самое базовое правило: не начинать разговор о спецоперации самим. Не навязывать эти разговоры — но и не избегать, если дети их начинают. Это от педагога требует определенной выдержки и силы духа.

Большая часть волонтеров приезжала в ПВР из Москвы — просто потому что я москвичка, а это были либо мои знакомые, либо знакомые знакомых. Но и из регионов волонтеры тоже были. Я старалась, чтобы в каждом лагере работали местные — и общение с детьми не прекращалось после того, как лагерь закончился. И это получилось. Некоторые ПВР, в которых мы работали, уже расформированы, в некоторых полностью обновился состав проживающих. Но есть ПВР, в которых дети так и живут, ходят в соседние школы. А наши волонтеры продолжают с ними общаться. И это дает детям определенную поддержку.

«У меня погиб отец, у меня разбомбило дом, я из Донецка…»

Боялись ли мы разговаривать с травмированными детьми? Я получила примерно один совет от разных людей: не акцентировать внимание на травме. Все, что ты можешь сделать, — это создать островок нормального мира, чтобы ребенок восстановился, а главное — чтобы он мог в это место сам прийти и сам уйти, чтобы там он был хозяином своей жизни. И мы создавали такие островки.

По некоторым детям было видно, что они многое пережили, но они быстро оттаивали. Все-таки детская психика более гибкая. А некоторые дети не приходили: про них говорили, что они сидят у себя в комнатах, ни с кем не общаются. Что с этим можно было сделать в формате нашего лагеря, я не знаю. Уверена: если бы их заставляли прийти, было бы хуже, потому что это насилие. Иногда в самом конце лагеря такие дети все-таки приходили — и это невероятное чувство, когда ты понимаешь, что что-то получается изменить к лучшему.

Все смены были разные. Одна смена оказалась исключительно художественной: волонтерами были живописцы, скульпторы, аниматоры. И они с детьми издали книжку.

Была смена на берегу Азовского моря, в полузаброшенном пионерлагере. Там было больше ста детей, и команде удалось так «приручить» подростков, что они потом сами подхватили инициативу и стали заниматься с мелкими.

Было несколько смен в гостиницах в центрах больших городов. Казалось бы, в гостинице беженцы не должны бы чувствовать себя отрезанными от мира, но почти всегда получалось что-то вроде гетто. Родители еще выходили в город по делам, а дети почти всегда были заперты, и так проходило их лето. Мы старались изменить эту ситуацию.

Была смена очень тяжелая: детей из ЛДНР в этот ПВР привезли как бы по социальной путевке, родители отправили их одних из зоны боевых действий в безопасное место. Дети внезапно оказались безо всякой помощи, в совершенно новой обстановке. А базировался ПВР в лагере для трудных подростков, преподаватели там умели только орать и строить. Представьте себе самый ужасный пионерлагерь на свете — это будет та смена. Юридически за детей отвечали местные вожатые, они же проводили некоторые обязательные активности, а мы должны были просто дополнительно заниматься. У детей не было никакой свободы, мы пытались это хоть как-то скорректировать, но пришлось очень трудно. На других наших сменах у детей всегда был выбор, а тут детям нельзя было выбирать, их буквально насильно приводили на наши занятия.

Представьте, у кого-то из детей погибли родные, совсем недавно, а тут игра на командообразование, и преподаватель — не наш, а лагеря — говорит: «А теперь мы все будем играть в веселую игру, подбородками передавать друг другу шарик. Куда ты отошла, Вика? Почему ты плачешь? Вернись в строй!..» Был там эпизод, когда дети играли в «Две правды, одна ложь». И одна девочка говорит: «У меня погиб отец, у меня разбомбило дом, я из Донецка». А остальные дети начинают смеяться: «Мы же все знаем, что ты не из Донецка, ты из Горловки!..»

Я считаю, что «Свободная птица», может быть, самая лучшая вещь из тех, которые я за всю свою жизнь организовывала.

Лия Абдрахманова, культуролог, нарративный практик, ведущая подростковых групп «Привет, как ты?»

«Дети часто лепили пистолеты»

Последние семь лет я работаю с подростками. Про «Свободную птицу» узнала из социальных сетей, и, поскольку летом у меня были силы и время, я как тьютор поехала в ПВР в санатории «Краинка». Это был большой ПВР, порядка 170 человек, и детей там было много, разных возрастов.

Моей задачей было именно тьюторское сопровождение. Если какие-то дети «выпадали» из занятия, я их «подхватывала»: предлагала поиграть, с кем-то просто болтала, если кто-то плакал — успокаивала. Благодаря своей работе в благотворительном фонде «Шалаш» я умею взаимодействовать с детьми с трудностями поведения. Дети в ПВР ведь в стрессовом состоянии, и была агрессия, много обидных слов друг другу было сказано, но до драк не доходило.

Пережитое и стресс становились заметны, например, в том, что они рисовали или делали из глины. Это часто были пистолеты. Или, например, мы могли сидеть, лепить, и кто-то из детей начинал рассказывать, что у него в Украине осталась собака любимая, что ее не взяли.

Почти все родители были сильно вымотаны. Их стресс проявлялся и в том, как они общались с детьми. Я напоминала себе о том, что это взрослые, которые устали, взрослые, которым самим нужна помощь и которые при этом заботятся о своих детях, — но я могу проявлять заботу иначе. Малышей, например, я много носила на руках.

Помню, в ПВР приехал на два дня муж моей коллеги — он парикмахер и бесплатно всех там стриг. Первый день взрослые были настороже, а потом стали записываться в очередь. Какой-то был от этого терапевтический эффект — не столько от стрижки, сколько от заботы.

До приезда я думала, что мне будет непросто в общении с детьми, но оказалось, что достаточно просто быть рядом с ними. А вот «ударилась» я сначала о то, как общались взрослые — некоторые родители и сотрудники ПВР. Дети рисовали, что-то измазали краской, клей разлили, вовремя не помыли кран — и все, это огромная катастрофа для уборщиц. Казалось, им трудно было понять, что это дети. Но, мне кажется, и тут была положительная динамика. Праздновали день рождения одного мальчика, был торт, и сотрудницы ПВР сдержались, не сказали, что есть и пить нужно в столовой. Я склонна отмечать даже маленькие жесты доброты.

С февраля моим ответом на происходящее сначала было отсутствие ответа и бездействие. А «Свободная птица» — это действие. Мне важно, что я могу применять свои знания и навыки в сегодняшней ситуации. Я верю в то, что, на какой бы период ни приезжал в ПВР взрослый, это не зря — и ребенок, общавшийся с таким взрослым, помнит, что он может на кого-то опереться.

Анна Боклер, журналист

«Мой опыт там нужен»

До журналистики я занималась неформальным образованием, так что опыт в этом поле у меня есть. Моя первая смена была в ПВР на базе «Красный курган» в Павлово Нижегородской области. Замкнутый периметр, у людей там часто не было денег даже на маршрутку до Павлово, где можно было найти финансовые зацепки, заработать. Потом я была директором лагерей в Твери, в Казани.

В Твери я увидела вещь, которая была для меня тяжелой: некоторые люди воспринимают этот вынужденный переезд как шанс на лучшую жизнь. Я никогда не предполагала, что увижу такое, но, наверное, это неизбежно, если ты сталкиваешься с конкретными ситуациями реальных людей. Например, была одна девочка 11 лет с ЗПР и РАС. Ее семья из Мариуполя. Эта девочка практически никогда не училась, с ней не занимались по специальным программам — потому что не было таких возможностей у семьи. И, если исходить из интересов детей, конкретно у этой семьи ситуация улучшилась: в Твери с девочкой стал заниматься специальный педагог, и у нее гигантский прогресс. Конечно, это уникальный кейс. В целом же умение радоваться тому, что есть, скорее сопряжено с желанием побыть хоть какое-то время в спокойной обстановке, пусть и в чужой стране. В большинстве своем люди, конечно, скучают по дому, и дети не исключение: у них нет «своей» еды, «своих» людей. Знаю ситуации, когда дети, которые пошли в российские школы, не говорили, что они из Украины, чтобы не столкнуться с гноблением.

В Казани было гостеприимно, людей обеспечивали нужным, но там корпус, где жили беженцы, охраняла Росгвардия — для беженцев вооруженные люди были триггером страха.

Во все смены я ждала, что дети будут сложными. Ждала отторжения, а было принятие. Очень классные, открытые дети, готовые к общению. Но у многих из них были признаки людей, перенесших что-то страшное, — например, умение не плакать в тяжелых обстоятельствах, какая-то ранняя, не по годам, мудрость. В Казани перед нашим отъездом из ПВР туда приехал мальчик, который сидел на ступеньках и делал человечка из ткани и палочек; он делал, приговаривал, как это хорошо, но за все 20 минут, что я была с ним, у него ни разу не изменилось выражение лица — признак жесткого стресса.

Я помню, как мы с ребятами ездили в собачий приют. Хотели попасть только в отделение для щенков, но произошли накладки, и мы увидели взрослых травмированных собак: собаку без глаз, собаку без лап… Дети их жалели, но без лишней драматизации. А когда мы уезжали, нас не хотело сажать ни одно такси, и мы шли через лес к автобусной остановке, потом долго ждали автобуса на солнцепеке, ели крекеры, пили воду… Казалось бы, много провалов, но потом многие дети говорили, что самым лучшим за смену был этот пикник на автобусной остановке.

Я считаю себя травмированным человеком, который имеет силу жить. И поэтому, когда я вижу других травмированных людей, которые имеют силу жить, я знаю, чем я могу им помочь. Мой опыт там нужен. В таких обстоятельствах нужны люди, которые будут не только сочувствовать, но будут действовать рационально.

Юлия Иванова, генеральный директор Регионального библиотечно-информационного комплекса Тульской области

«Меня потрясала свобода общения»

Весной 2022 года в волонтерском чате я увидела объявление Веры о том, что она планирует организовать лагеря в ПВР. Я ей написала, что я в Тульской области и мне это интересно. Мы обе быстрые на контакт и действие, но Вера гораздо быстрее — мы списались, договорились, что да, делаем, — и вдруг Вера мне пишет: «А вот давай прямо со следующей недели, такого-то числа?» Так и закрутилось все. Потому что лето — вот оно, началось, и дети уже здесь, и с ними нужно быть.

Первый лагерь, который мы провели, был недалеко от Тулы, в ПВР, который размещался в санатории советского типа: унылый корпус и территория такая же. Там большая часть беженцев была из Изюма, цыгане, и мы попали немножко в табор. Славные дети, шебутные.

До этого момента я не контактировала с беженцами близко. Да, помогала информационно, пару раз встречала и провожала людей, которые проездом были в Туле. Это обычно очень короткий контакт: здравствуйте, до свидания, чем помочь. Не до расспросов, не до бесед. Но тут другое, тут дети. Я волновалась, что будут дети с очевидной травмой, с какими-то проблемами, дети, с которыми трудно контактировать. Но нет — внешне пережитое никак не проявлялось. Хотя надо понимать, что все дети разные. Одна девочка в том ПВР была, закрытая, осторожная. Она потом между делом, что-то рассказывая, говорит: «Когда мы сидели в подвале…» — и понимаешь тут, что ребенку на его долю выпало. Мы, кстати, подружились с этой девочкой, помогли ей записаться в музыкальную школу.

Со стороны администрации области и ПВР была поддержка и минимум бюрократии. Мне кажется, все были рады появлению «Свободной птицы», потому что дети действительно нуждались в опеке. Ведь директоры, администраторы ПВР отвечают за все, за безопасность в том числе. Ребенок полез на забор, свалился и сломал руку — отвечать будет администратор. А тут появились люди, которые с утра до вечера с детьми носятся, — как не порадоваться.

Лично мне на сменах «Свободной птицы» было непросто. Во-первых, я начальник — это накладывает отпечаток. Во-вторых, я относительно большинства волонтеров уже «пожилой» человек. И ничего не умею, кроме как книжки читать. Дети, к сожалению, книжки не очень хотели читать. В самом начале ребята-волонтеры придумали, чтобы дети бегали между станциями, а на каждой педагог им что-то рассказывает, показывает и вовлекает в ту историю, в которой он спец. Моя станция, конечно, была с книжками. И вот дети везде бегают, бегают, а ко мне никто не прибегает. Подбежит кто-то, я говорю: «Давай почитаем». — «Ну давай». Начинаем читать — и через пять минут ребенок уже убегает. Небольшой профессиональный крах. Но потом мы сделали в этом ПВР библиотеку — вернее, уже имеющуюся почистили, дополнили, привели в порядок, и она заработала.

Если говорить о том, какими были жившие в ПВР люди… Я точно не видела депортированных. Как бы мы ни относились к происходящему, я в Тульской области не видела ни одного человека, которого бы привезли туда насильно. И, если уж мы касаемся этой темы: когда мы возили детей с наших смен в Москву, для них это была радость — приезда, узнавания знакомых картинок — искренняя детская радость.

В наших сменах меня потрясала свобода общения. И еще то, какими талантливыми и творческими были все ребята-волонтеры. Я не педагог, не умею с детьми управляться, и была в полном восторге от того, как профессионально они это делают. Они так хорошо знают, что нужно, чтобы ребенок успокоился или, наоборот, развеселился, чтобы он заинтересовался тем, что ты ему предлагаешь, — или предложил что-то свое, показал, что он умеет. Кстати, последнее было очень важно. Одно из самых ярких событий наших смен — когда дети сами сделали концерт для родителей. Просто слово за слово: а давайте концерт? а давайте. Я побежала договариваться, и мы в центре Тулы, на одной из самых модных площадок, забабахали концерт. Дети играли на гитарах, пели, танцевали. С огромным удовольствием. Я продолжаю сейчас с ними общаться, и они меня просят: «Юля, давай повторим концерт!»

На одной из смен ребята-волонтеры придумали, что я заведую складом «город Тула». Надо гитару? Найду гитару. Нужно найти какого-то специалиста? Найду. Мне это понравилось. Я согласна быть заведующей таким складом — хороших людей и вещей.

Ася, художник

Космос и тигры в пять рук

Мой педагогический опыт заключался в том, что я в 2019 году работала волонтером с детьми в школе города Мванза в Танзании, преподавала рисование. Там были непростые условия, и дети находились в тяжелых эмоциональных состояниях. Но занятия давали им очень много. И я была уверена, что тем детям, которые попали в ПВР, тоже могут понадобиться такие занятия — как эмоциональная разрядка.

В самом первом лагере «Свободной птицы», где я работала, было около 20 детей — и очень разного возраста: от четырех до 16 лет. Мы составляли расписание, но не придерживались его жестко: если какая-то активность не заходила и детям хотелось заниматься чем-то другим, переключались. Это дает детям какое-то чувство контроля, выбора, очень нужное им.

Я планировала заниматься с детьми помладше — как в Африке, где я работала с детьми пяти — семи лет. Но, к моему удивлению, на занятия пришли подростки, и они с большим удовольствием рисовали и брызгали краской. Я давала им максимум свободы: показывала материалы, объясняла, как с ними работать. Еще рассказывала какие-то базовые вещи, потому что, например, ребята из цыганских семей, которые не ходили в школу, не знали, как смешиваются цвета. Но им было страшно интересно. Рисовали они чаще всего абстракции, что-то космическое.

Я не психолог, но, по моим ощущениям, это были обычные дети, которые пережили тяжелую ситуацию. И некоторым нужно было об этом говорить: они периодически возвращались к одним и тем же историям, рассказывали, как они ехали, что в дороге с ними было, что они видели. Но при этом и хулиганили, шутили, веселились.

Я как-то решила, что было бы здорово сделать хной временные татуировки детям. Сначала опасалась, что родители не разрешат, но они сами стали приходить за такими татуировками. Потому что оказалось, это терапевтично: тебе на руках рисуют, ты расслабляешься и можешь в это время что-то рассказать. И они рассказывали — иногда тяжелые воспоминания. А нарисовать просили разное. Помню, в пять рук рисовали тигров.

Вообще, на сменах была атмосфера детского лагеря. И это отчасти оксюморон. Ведь детский лагерь — это что-то позитивное: лето, дети, веселье, свобода. Но существовало это все внутри абсолютно ненормальной ситуации. Люди не должны в такой ситуации находиться. И даже если детям с нами было хорошо и весело, я бы очень хотела, чтобы этого не было. Но мне было важно, чтобы люди, жизнь которых так страшно перевернулась, не чувствовали себя здесь чужими.

Нина и Алексей, преподаватели

«Все было сильно проще, чем в Москве»

У нас был опыт проведения городских детских лагерей, мы решили, что нам лучше работать в городских ПВР, — и были на двух таких сменах.

Первая — в Туле, в гостинице «Москва», рядом с железнодорожным вокзалом. 15 детей от четырех до 17 лет. Мы довольно много готовились: распределили детей по возрастным группам, подготовили курсы — и математика, и занимательная лингвистика… Но после первого дня стало понятно, что никакие учебные курсы не получатся, потому что дети уже озверели от сидения в гостинице. Родителям с ними гулять некогда: они или работают, или ищут работу, или оформляют бумаги, а рядом с гостиницей только стоянка и дороги. И мы детей отвели на обычную детскую площадку с качельками-карусельками — и они были счастливы, даже подростки качались. Так что пришлось перестраиваться на ходу: прогулки, мастер-классы, на которых можно было что-то делать руками.

В первый день мы устроили родительское собрание, заготовили речь: что мы будем делать, как, зачем. Родители вежливо выслушали и задали два вопроса: когда приводить и когда забирать. И еще — можно ли к вам двухлетнего, «он у нас очень самостоятельный». Все было сильно проще, чем в Москве. Два мальчика подрались, один другому выбил молочный зуб. И мы, и коллеги хорошо представляем, что было бы в московской школе: пришли бы мамы, были бы выяснения… А тут родители вообще не нагнетали: ну выбил и выбил — зуб молочный, вырастет.

Второй лагерь был в Нижнем Новгороде — в хорошей гостинице, рядом красивая набережная, там дети были «нагулянные», и им как раз нужно было дать какое-то содержание. Мы запланировали кучу мастер-классов, почти все они попали в уровень, в потребности. Интересно, что там к нам в основном ходили дети от девяти до 12 лет, а с 12 лет они считали себя взрослыми и всякими глупостями вроде росписи каких-нибудь грибочков не занимались.

Еще почти на каждом мастер-классе надо было преодолевать сопротивление парней — им казалось, что это все для девочек. Но потом и они увлекались. Дети там были интересные — визуально хваткие: мы показывали им разные мультфильмы, и они могли понять довольно сложный сюжет, но вот игры, завязанные на слова, у них вообще не шли. Ни «Контакт», ни «Крокодил», ни «Шляпа». Единственное, что хорошо шло, — игра в «Лягушку»: все встают в круг, ведущий в центр, один участник, выбранный лягушкой, должен очень быстро показать язык, кто его увидел — садится, а ведущий должен лягушку вычислить. В общем, в «Лягушку» можно было играть долго, с азартом и смехом.

Ребята из Тулы потом дважды приезжали в Москву, мы с ними гуляли: Красная площадь, парк «Зарядье» — это был их запрос. Во второй раз специально пошли в парк Горького на детскую мегаплощадку: помнили, что им нравилось. В конце декабря мы собираемся приехать к ним — погуляем, поделаем елочные игрушки. Что дальше — не очень понятно, но ПВР, судя по всему, закрываться не будут…

• Теги:
• беженцы из Украины
• волонтеры
• дети
• психология
• социальная помощь