Наталия Мещанинова: «Крутая опция, что твоя жизнь становится больше, чем твоя жизнь»

Наталия Мещанинова — режиссер и сценарист, снявшая «Комбинат “Надежда”» и написавшая сценарий для «Аритмии» Бориса Хлебникова. Недавно в онлайн-кинотеатре START закончился первый сезон ее нового сериала «Алиса не может ждать» — про девушку-подростка, которая обречена ослепнуть. «Такие дела» поговорили с Наталией о разнице между писательством и режиссурой, о подростках и опыте отношений с мамой, которая не замечала насилия над дочерью

«Нам смешно и весело — всем остальным, наверное, нет»

— У вас в фейсбуке стоит статус: «Нормальная такая». Почему?

— Когда я регистрировалась, надо было что-то написать о себе. Вот и висит с тех пор. Ничего особо не значит. Я впала в ступор, скорее всего, и решила, что просто как-то средне надо написать. Нормально.

— Если бы регистрировались теперь, написали бы: «Успешный режиссер, сценарист, обладательница наград»?

— Такого я никогда не напишу, не люблю выпячивать заслуги. Поэтому, скорее всего, статус остался бы тот же. Просто все и так знают, зачем говорить еще раз. Для меня это… заходишь на страницу к человеку, а там сразу: режиссер, сценарист, обладатель всего на свете. Как-то сразу закрыть хочется. (Смеется.)

— Возникает ощущение, что вам немного неловко за свои награды и успехи.

— Я правда испытываю чувство неловкости, когда меня излишне хвалят. Не люблю, когда вокруг меня устраивают танцы с бубном.

Думаю, со временем я научилась с холодным носом воспринимать как победы, так и провалы… Ой, у меня их, наверное, не было. (Смеется.) Но бывают внутренние провалы, что-то не получается, ты себя ругаешь: недоделал, недоработал, недодумал, поленился. У меня трезвое к этому отношение.

Когда я получаю какой-нибудь приз — это приятно на полсекунды. Дальше ты думаешь, как ты его повезешь в чемодане — ****, тяжелый. Приятно, когда человек, посмотревший кино, пишет что-то восторженное. Ты думаешь: это работает, не зря старался. Значит, ты правильно выбрал путь, что ли? У тебя получается. И это дает силы на следующие проекты.

Но. Когда я начинаю новый проект, чувствую себя самозванцем и дебютантом. Мой опыт не довлеет надо мной настолько, чтобы я сказала: «Ребята, я все знаю. Сейчас я буду творить, а вы будете меня слушать, потому что у меня есть “Ника”». Мне кажется, это сохраняет психику — не чувствовать себя великим демиургом, творцом. И каждый раз ты не уверен, получится у тебя или нет, будут это смотреть или нет, возьмут тебя на фестиваль или нет и так далее. Важное чувство, чтобы не превратиться в человека, который потерял связь с реальностью и самим собой.

— А что происходит с наградами — такими, ****, тяжелыми — дома?

— У меня дома кабинет, там есть стол с большим количеством полок. И где-то на самом верху, где не особо видно, стоят награды.

— А вот это ощущение в начале проекта, что вы самозванец и снова дебютант, не мешает работать?

— Это помогает, потому что, подвергая сомнению свое… прости господи, творчество, ты задаешь себе массу неприятных вопросов, и они помогают сделать фильм или сценарий более качественным и подробным. То есть ты сидишь над текстом, записываешь первое, что пришло в голову, а дальше опрокидываешь внутрь себя. Нет мысли, что твой текст сразу прекрасен, и сомнение дает быть подвижным, живым, обучающимся.

— Пока автор трудится над проектом, он способен оценить, насколько проект будет успешным и востребованным? И как-то предугадать реакцию публики.

— Думаю, только от одного проекта, после того как я его сняла и смонтировала, у меня было ощущение, что он будет успешным. От сериала «Алиса не может ждать», который сейчас идет на START.

По поводу остальных… Когда мы с Хлебниковым написали «Аритмию», сидим, он говорит: «Слушай, нам надо найти продюсера, не знаю, конечно, кому это все надо. Куда бы нам податься». Было полное ощущение, что это какой-то глубокий артхаус, который никому не нужен, только нам. Нам смешно и весело — всем остальным, наверное, не будет. История с «Аритмией» — с большим прокатом, заработком и так далее — меня очень удивила.

То же самое с «Пингвинами моей мамы». В моей голове этот проект был недорогой, маленький, хулиганский. То, что нам нравится и что мы просто по приколу делали. Я совершенно не ожидала каких-то призов, наград. «Золотой орел», что?! Все это было удивительно.

— Подозреваю, что съемки фильма — это сложный процесс и еще сложнее им управлять. Каково это вообще — быть режиссером, что самое неприятное для вас в работе?

— Я не люблю актерские пробы. Чувствую себя неловко, что надо выбирать людей, кому-то отказывать. Звонишь, говоришь: «Братан, слушай, ну так получилось…»

— Лично звоните?

— Если это актер, которого я первый раз вижу, просто пришел на кастинг, — ему говорит кастинг-директор. А если с этим актером я в дружеских отношениях, он приходил ко мне три-четыре-пять раз, а я его не выбираю, то я считаю нужным найти его телефон и сказать почему. Актеры это ценят. Но это создает для меня большую психологическую сложность, поэтому этап проб очень изнурительный.

Что касается выбора объектов и прочего, тебе, конечно, нужно постоянно принимать решения, и страх ошибиться давит. Зато на площадке ты уже как поезд под горку несешься, там надо просто быстро все делать. Я очень спокойный человек на площадке, я мегатанк. В принципе, даже если на нас будет лететь метеорит, я успею жахнуть сто виски и что-нибудь придумать. Но я ужасно устаю и нервничаю от нездоровой атмосферы. Когда, например, чувствую недоверие со стороны продюсеров ко мне и тому, что я делаю. Поэтому я не пускаю продюсеров на площадку.

Я всем говорю: «Ребят, если вы хотите испортить проект, приезжайте на площадку, я буду максимально херово все делать из-за того, что буду все время смотреть на вашу реакцию и перекладывать ответственность на вас».

А так, в принципе, это уже вопрос, наверное, привычки. Раньше у меня было ощущение, что я все должна делать сама, каждую пуговку проверять. Но потом поняла, что надо делегировать полномочия, иначе ты быстро закончишься. Есть исполнительный продюсер, второй режиссер, оператор, главный художник. И это оказалось отличным решением для самосохранения.

Главное, чтобы люди, которых ты выбрал, хорошо работали. Чтобы они были за тебя и тоже искренне страстно хотели снять вместе с тобой кино.

«Стараюсь бить себя по рукам, когда вылезает неправда»

— Немножко, возможно, дурацкий вопрос, но что вам нравится делать больше: писать сценарии или снимать фильмы?

— Мне нравится чередовать. Знаете, когда у тебя умственная деятельность превышает все допустимые нормы, то надо пойти полы в подъезде помыть. Вот это похожая штука. Когда пишешь сценарий, у тебя огромное количество сомнений, рефлексии, ты сидишь, не двигаешься, мучаешься. Это сложный самоедский процесс.

А когда ты на площадке, будто сплавляешься по реке. Ты в лодке, тебя несет, главное — лавировать.

Мне нравится и то и то. Когда я устаю писать, я думаю: «Блин, вот бы сейчас что-нибудь снять. Уже компьютер видеть не могу и эти буквы». И ты идешь, снимаешь, чувствуешь адреналин. Ты не можешь спать, не можешь есть, потому что очень много адреналина. Потом надоедает бешеная гонка — и: «Так, все, я писать».

— Сколько обычно пишется сценарий?

— Мы года два с половиной писали фильм «Снегирь» [про жизнь на корабле] для Бори [Хлебникова]. Он скоро выйдет на экраны. Это не значит, что я каждый день сижу восемь часов и пишу. Это с перерывами, с параллельной работой. У меня всегда одновременно несколько проектов плюс еще какое-нибудь преподавание. Мне кажется, это правильно — долго писать сценарий, он успевает быть осмыслен. Если, например, ты пишешь сериал, то вот год.

— А потом написанное не страшно отдавать режиссеру, ведь будет резать?

— Благодаря тому, что я еще и режиссер, я понимаю важную вещь: сценарий не является сам по себе предметом искусства. Он лишь промежуточная стадия для того, чтобы кино случилось. Я пишу обычно для режиссера и с режиссером, прошу его принимать участие.

Не то чтобы режиссер пишет руками — мне нужно получить от него его мир. Что он хочет от этого текста, что он хочет от фильма? Что главное для него, какие чувства? Я предложу на этот запрос миллион вариантов. И он скажет: «Вот этот вариант, мне кажется, крутой».

За счет такой парной работы вы приходите к финалу с абсолютным пониманием друг друга. И я сопровождаю, как правило, сценарий на съемках по просьбе режиссера. Не то чтобы сижу и отслеживаю свои реплики — плевала я на эти реплики. Я вообще свободно обращаюсь со своим текстом. Бывает такое, что на площадке ты разводишь сцену и понимаешь, что появилось пространство, появились актеры, текст не работает, надо менять. Да пожалуйста, я только за! Иду и переделываю без всяких рыданий.

— Режиссер главный?

— Абсолютно. Только режиссер видит целостность картины. Текст — это всего лишь повод собраться. А все остальное — в голове только у одного человека. Чтобы получилось хорошо, этому человеку должно быть хорошо.

— Вы учились у Марины Разбежкиной и вообще начинали с документального кино. Скучаете?

— Бывает.

— Допускаете, что когда-нибудь вернетесь в док?

— Мне кажется, я разучилась, честно.

Если говорить про тот документальный метод, который преподает Марина Александровна, который близок мне по духу и которым я тоже пользовалась, — безоценочное наблюдение. Ты выбираешь героя и с камерой наблюдаешь его жизнь, стараясь не вмешиваться в эту жизнь.

Режиссер игрового кино имеет много искушения залезть своими руками в живую ткань, сконструировать что-нибудь, подмять под себя реальность, потому что очень трудно сидеть и просто ждать. Фильм «Мать» Паши Костомарова и снимался, по-моему, три года.

Ты думаешь: «Блин, ну что вы сидите, давайте я вам текст напишу, твою мать, сидят, молчат и ничего не говорят. Сколько я буду с вами сидеть, у меня ребенок некормленый». Ты начинаешь думать, что ты, твоя голова и есть ретранслятор сюжета. А в доке ты не ретранслятор — ты фиксатор, ты должен уметь увидеть очень тонко и точно драматургию внутри жизни других людей. И из этого сделать что-то зыбкое. Или незыбкое.

Понятно, что так или иначе личность режиссера присоединяется к личности героя, и все равно интонация, почерк, не знаю, выбор реплик зависят от личности режиссера. Но очень сложно не запустить туда свои игровые ручки.

— Если сравнить один из ваших первых фильмов — «Комбинат “Надежда”», который и снят практически как док, и те сериалы, которые вы сейчас делаете, — разница получается заметная. Это какой-то естественный процесс, когда меняется подход, или вы просто используете разные инструменты для разных целей?

— Вот смотрите. «Комбинат “Надежда”». Все спрашивают: «Почему ты отказалась убирать мат?» Объясню. Ты снимаешь гиперреалистичное кино. Мне хотелось сделать так, чтобы люди путали с доком, перестали воспринимать меня как посредника. И такой фокус произошел: зрители не могли понять, что это актеры.

Подобная манера подразумевает максимальную честность. Эти люди не говорят тургеневским языком. То есть прием тащит за собой огромное количество условий, которые ты не можешь нарушить. Речь, поведение камеры, монтаж — в документальном кино у тебя не может быть дублей. Очень много правил, которые, если ты честным путем идешь — не прикалываешься, не прикидываешься, — надо соблюдать. На мой взгляд, в «Комбинате» эта задача была выполнена процентов на восемьдесят.

В этой форме я высказалась, второе кино мне захотелось сделать тоже реалистичным по существованию актеров, но с другой художественной надстройкой над реальностью. «Сердце мира» уже в другой манере. Мне просто было интересно посмотреть, как я такое сделаю. Дальше — сериалы: понятно, что у них другие законы и надстройки над реальностью еще больше. Так или иначе, все равно я очень стараюсь бить себя по рукам, когда вылезает какая-то неправда.

Например, мне как сценаристу ужасно удобно, когда ты что-то такое придумываешь оголтелое, лихое. Но это неправда, так не бывает, так люди себя не ведут. Но эффектно. И в этой ситуации я убираю эффектность и пытаюсь пойти путем достоверности.

Возьмем фильм «Аватар». Есть же достоверность эмоции, которая не вызывает сомнения. Если на выдуманной планете ты даешь что-то, на что может опереться зритель и сказать: «Блин, вот это правда, так и есть». Тогда это для него становится реальностью. А все остальное — поле экспериментов.

— А на вас влияют ваши фильмы? После выхода «Сердца мира» — фильма про притравочную станцию и охотников — вы в интервью как будто защищали героев художественного фильма от критики со стороны зоозащитников.

— Отношения к жизни глобально это не меняет. Но поход туда расширяет сознание. И, наверное, именно общение с охотниками на «Сердце мира» произвело огромный переворот внутри меня. Твой мир становится гораздо более объемным.

Поэтому мне дико нравится этот способ ходить в среду, которую иначе я бы вообще не узнала. Сейчас, например, я изучаю такую лютую тему — про человека, который выходит из комы. Там столько всяких подробностей. И это, конечно, крутая опция, что твоя жизнь становится больше, чем твоя жизнь. И документальное кино тоже в этом смысле делает тебя человеком, который видел, знает, чувствует больше и сильнее.

«Не быть холодным взрослым, который обесценивает»

— Вы много снимаете про подростков, а еще написали книгу про то, как сами в юности подвергались сексуализированному насилию со стороны отчима. Ваш личный опыт и есть причина, почему вы все время обращаетесь к теме подросткового возраста?

— Наверное, из-за того, что я была очень несчастным одиноким подростком, этот возраст меня продолжает увлекать. Мне интересно разобраться, что-то проорать от имени подростка.

— И не страшно идти к ним?

— Мне уже ничего не страшно, на самом деле, после того, как я написала книгу и сняла кино на эту же тему.

Подростки дико интересные. Вот Лиза [Ищенко], которая сыграла роль Алисы, — мы почему-то стали дружить. Ей 16 лет, и это выглядит, наверное, со стороны странно. Мы сейчас в Турции, снимаем сериал, она приехала в гости. И, конечно, удивительно наблюдать за ней: с одной стороны, ей как будто уже 40 лет, а с другой стороны, как будто пять — всего так намешано.

— Вам удается говорить с подростками на их языке?

— Нет никакого отдельного языка. Важно, как ты смотришь на этого человека. Если ты разговариваешь с ними с позиции взрослого, который знает, как жить, что делать, как держать нож и вилку, они тебе не откроются никогда в жизни. Так и будут воспринимать как дяденьку или тетеньку: «мы, конечно, из вежливости поулыбаемся, но открываться не будем».

А когда ты на равных с ними… Ну то есть они слушают другую музыку, и у них другие сердечные приступы по поводу других немножко дел. При этом я все это очень хорошо помню и понимаю. На уровне энергии.

Режиссер, мне кажется, должен обладать этим умением, особенно документалист. Это происходит само собой, естественным образом — вдруг человек начинает с тобой разговаривать, говорит: «А у меня мама — мент». И ты вдруг уже все знаешь про его жизнь, и вы уже вместе поржали. Произошел естественный контакт, который ты не вымучивал. Они прям дико интересные люди.

— Интереснее, чем взрослые?

— Часто интереснее, чем взрослые, особенно — чем взрослые актеры. Ой, не записывайте это…

— Я правильно понимаю, что ваша дочь как раз скоро станет подростком?

— Ей будет десять в марте, да. Плюс, там, два-три года — и начнется подростковая жизнь.

— Есть ощущение, что работа с подростками поможет вам в будущих отношениях с ней?

— Очень надеюсь. Самое хреновое — потеря связи с типом переживания, характерным для этого возраста. Потому что ты, как взрослый, совершенно по-другому все видишь. Там человек живет в жанре древнегреческой трагедии, потому что ее подружка подвела. А ты не понимаешь, отчего человек плачет или отчего он в ярости. Хочется верить, что я эту связь как-то сохранила, что я смогу не быть холодным взрослым, который обесценивает эти чувства.

— И в сериале «Алиса не может ждать», и тем более в вашей автобиографической книге «Рассказы» хватает взрослых мудаков. Не страшно было заводить ребенка в мире, про который точно знаешь, что в нем множество мудаков?

— Было так. Я долгое время категорически не хотела ни семьи, ни детей. Именно по этой причине — потому что не понимала, зачем семья, которая может быть подобной моей. Я была уверена, что буду режиссером, на 100 процентов. Уверена, что я смогу влюбляться и любить. Но также была уверена, что мне не надо выходить замуж и заводить детей. И долго придерживалась этого плана.

Но когда я познакомилась со Степой (Степан Девонин — муж Наталии и актер, участвовавший во многих ее фильмах. — Прим. ТД), что-то произошло. Я перестала думать про себя плохо и про то, что семья — это что-то ужасное. Не сразу — года через два наших отношений. Во многом благодаря его очень твердой уверенности, что у нас должны быть семья и дети, я поймала себя на том, что захотела ребенка. Конкретно вот от этого мужчины. И с этого момента у меня не было сомнений.

— В «Рассказах» вы пишете, что мама не замечала насилия со стороны отчима и в целом как будто заблокировала для себя эту часть реальности. Какие у вас сейчас с мамой отношения?

— Очень много было бурь. Когда я попробовала выяснить, почему она ничего не сделала. Почему она не видела.

Точнее, не так. Я хотела сообщить, что я знаю, что она знала. Был очень жесткий период, когда мне хотелось больше всего, чтобы она сказала — набралась смелости и сказала вслух эту мысль. В итоге мы не разговаривали полгода. Сейчас я выстроила нужную дистанцию. Слава богу, мы живем в разных городах и видимся редко.

Мы общаемся. Но я отодвинула ее на расстояние, на котором мне комфортно с ней общаться. И ей пришлось это расстояние принять. У нас спокойные, ровные отношения. Мы обмениваемся новостями, фотографиями. Я поняла, что больше не мучаюсь от того, что я ее не люблю. То есть глобально я ее люблю, но никакой нежности и прочего я не могу проявлять. И я перестала себя дергать по этому поводу.

— Она так и не ответила на ваш запрос поговорить об этом?

— Я от нее хотела только одного, но она на это не способна просто в силу своего склада. Она не может идти на боль в отличие от меня. Я хотела получить ответ, но поняла, что не получу его никогда вообще. И смирилась с этим.

— С внучкой она общается?

— Да вы знаете, нет. Она не знает ее номер телефона.

— У вас было желание как-то оградить дочку от общения с бабушкой или, наоборот, добиться этого общения?

— Я ничего не делала насильно. Если бы моя мама попросила Сашин телефон, я бы ей дала, но она не попросила.

Она раньше приезжала к нам, до пандемии. Раз в год на неделю-две. Саша знает, что у нее бабушка в Краснодаре. Она приезжает и что-то привозит, и какие-то они поют вместе песенки. Но с пандемии мы не виделись. И я не скучаю, если честно.

— Почему у вас получилось стать мамой лучше, чем ваша мама?

— Интеллект. Человек анализирует, учится, рефлексирует. Жизнь — это бесконечное принятие разных решений. Когда Саша родилась, я решила, что не буду ее наказывать вообще никак. Не то чтобы там физически, а в принципе системы наказаний у нас не будет.

Другая опасная сторона — когда ты постоянно оцениваешь себя: а какая ты мать? А сейчас какая? Как твоя мать? А вдруг из твоего рта вылезет слово, которое тебе твоя мать говорила, — боже мой! Надо вытравить из себя свою мать, чтобы быть лучшей матерью. Это путь к неврозам. Это тоже такая штука, от которой надо избавляться. Надо перестать сравнивать себя с матерью.

— Вы пока не перестали?

— Мне кажется, это многим свойственно, особенно с первым ребенком. Человек старается быть таким родителем, чтобы он сам, не дай бог, не заподозрил, что он «мать не очень».

— В сериале «Алиса не может ждать» мама героини скрывает от дочки, что та скоро ослепнет навсегда. А еще не говорит мужу в командировке, что у их дочерей проблемы. Зачем мать выстраивает такую стену вранья? Вы бы сами как мама как поступали бы?

— Это такое малодушие. Сперва ты не знаешь, как сказать, потому что боишься реакции, боишься горя, боишься сделать больно и ребенку, и себе. Потом откладываешь, откладываешь, а потом уже как будто лучше и вовсе молчать… Там даже мама этот примерно механизм и объясняет Алисе. На что Алиса совершенно справедливо говорит, что мама думала о себе [а не о дочери].

Глобальное вранье мамы — это тоже побег от реальности, тщательно выстраиваемые фотообои. Но посмотрите на нас, что мы слышали в детстве — это во многом про стыд. Стыдно быть пьяницей, стыдно выносить сор из избы, стыдно быть больным, стыдно ссориться на людях, стыдно признаться, что у тебя не все под контролем, что ты не справляешься. Это наша ментальность: рожаешь — не ори! Муж бьет — не рассказывай! Заболела — не жалуйся! Отсюда и все ноги растут, мне кажется.

Я знаю, что надо говорить правду. И стараюсь делать так.

— Как вы отнеслись бы к решению дочери продать девственность? Какими способами, словами попытались бы вразумить ее?

— Тут изначально из-за вранья случилась полная потеря доверия. И дальше как снежный ком: «чем хуже, тем лучше». Мама, которая запирает Алису, действительно не видит иного выхода, ведь дочь точно не станет с ней разговаривать и слушать ее. Потому что потеря доверия случилась раньше — когда Алиса узнала о диагнозе.

Я не буду примерять на себя ситуацию, при которой моя дочь решила бы это сделать. Я знаю только, что когда человек это придумывает, то у него сильно не все в порядке. И тут надо бегом восстанавливать отношения и пытаться прежде всего понять и помочь.

• Теги:
• дети
• женщины
• психология