В прямой речи некоторых героев используется нетолерантная лексика.
Одна из главных бед России — химическая (алкогольная и наркотическая) зависимость. По данным Росстата, в 2021 году в стране зарегистрировали почти 50 тысяч смертей из-за употребления алкоголя и более 10 тысяч смертей из-за употребления наркотиков. Специалисты говорят, что реальные цифры в разы больше.
Зависимость появляется из созависимости — и наоборот. Это тесная связка деструктивных ролей и поведенческих паттернов, где участники становятся отражением друг друга. Поэтому я сняла своих героев через отражение в зеркале. И во время съемок каждый раз я видела в этих отражениях себя.
Евгения
Я всю жизнь созависимая. Отец был шахтером, в 25 лет он получил инвалидность. Сколько я его помню, он всегда пил. И мама с ним пила. Мать говорила, она меня родила, чтобы он бросил пить. Пили запоями, по несколько дней, потом дрались. Помню, мама босиком со мной на руках бежит к соседям. Я ругала родителей, следила, чтоб не пили, ходила за мамой на кухню, подглядывала, говорила ей: «Опять?»
Если они пьют зимой, приду со школы — холодно дома. Брат печку натопит, накормит меня — добрый был, красивый. После десятого класса он подрался, его посадили в «малолетку», потом вышел, техникум окончил, женился, работал на заводе, деньги появились, начал пить. Жена с ним развелась, он опять сел в тюрьму. Вернулся оттуда — выглядел страшно. Наверно, там и начал наркотики употреблять, глаза были звериные. Потом он умер, а я у него в комнате шприцы нашла спустя какое-то время. Потом родители развелись, и мать перестала пить. А потом они хотели сойтись, а я влезла, не захотела, чтоб они вместе были. И я так себя виню: чего я всегда везде лезу? Я матери говорила: «У меня никогда не будет мужа-алкоголика».
С мужем мы учились в одной школе. После армии он поступил в военное училище. Когда приезжал в отпуск, приходил ко мне всегда пьяный, объяснял: «Ты попробуй в этой казарме посиди целый год». Мы поженились и переехали в Мариуполь. Там я увидела его во всей красе. Он стал выпивать все чаще. Я драться лезла от бессилия, но терпела. Когда я забеременела, хотела от него уехать, но свекровь отговорила. А он пил беспробудно. Я вызывала ему капельницы, потому что иначе он не останавливался. Раз в день хотя бы его из ложки кормила, потому что думала: «Вот он умрет, скажут: я его голодом заморила».
С рождения мы тряслись над дочкой. У нее были проблемы со здоровьем. У бабушек было соревнование, кто лучше за ней ухаживает. Не думала, что с ней такая беда будет. Я вроде и не контролировала ее особо. Я думала, что началось в институте. А в реабилитационном центре сказали, что в шесть лет она попробовала алкоголь, а в 14 — наркотик. Я заметила в институте. Со второго семестра у нее внешний вид изменился. Она попробовала героин. В первые полгода изменилась до ужаса. Похудела, страшная стала. Я не верила сначала. Спрашивала, что с ней. Она говорила, что выпила пива.
Мне соседка сказала, что она с плохими ребятами общается. Я позвонила мастеру по ремонту телефонов, спросила, можно ли как-то телефон прослушивать. И он вмонтировал в пилот прослушивающее устройство. Потом специальный телефон домашний купила, включала ей эти записи. Пробовала и по-хорошему, и по-плохому, дралась с ней. Я позвонила в центр. Они говорят: «Смысла нет ее класть. У нее сейчас розовое употребление (так говорят про человека, который еще не увидел никаких проблем от своего употребления. — Прим. ТД). Просто деньги выбросите».
У меня почему-то пунктик был до третьего курса хотя бы ее довести, потом же, думаю, она опомнится. Я думала, сейчас с этим парнем ее разлучу — и будет все нормально. И к участковому я ходила, с мужем в машине ее караулили, переодевалась, надевала парик, куртку, следила, куда она ходит, где берет.
Заметила, что есть магазин, где ничего не продают, а наркоманы все время там крутятся, звонила на горячую линию, ругалась, требовала, чтоб их закрыли. Потом я как-то хорошо выпила, взяла молоток, пошла громить этот магазин. Через неделю ее поймали с наркотиками. Адвокат сказал, что надо ее на реабилитацию отправить, тогда ей дали условно. Там она пролежала полтора месяца, вышла и начала в открытую: «Да, я наркоманка, пошла ты на фиг со своими группами, пошла ты на фиг со своей учебой. Дай денег только». Бабушке один раз об голову банку разбила. Постепенно все золото у меня пропало. Ее опять ловили полицейские, я им деньги отвозила, чтоб ее отпустили.
Я работала в банке. Когда с дочерью это все началось, я уволилась с работы. Там все про детей рассказывают, а я не могу. Выйду в туалет и реву. У меня все мысли были, как спасать дочь, я о себе совсем не думала. Я думала, что просто умру от этого горя. Я ничего не чувствовала. У меня ни слез не было, ничего. Я просто лежала и в телевизор смотрела. Я еще с мужем развелась. Я какая-то ненормальная. Я думала: я умру, а он все пропьет — и дочери ничего не достанется. Пусть лучше она проколет все.
Год, как она говорит, она была в трезвости. Я ее отселила, но у нее всегда были претензии: у той есть машина, эту хорошо одевают. Я устроилась на вторую работу, пошла полы в подъезде мыть. Купила ей машину, оплачивала бензин, покупала вещи. Она была уже шесть раз в центре. У меня уже недоверие к ним. Однажды я позвонила в центр Валентины Новиковой, известного специалиста по зависимостям. Они меня на место поставили, сказали: «Мы насильно не берем. Просите прощения у нее за то, что с ней творите». Но я не готова ее хоронить. Сейчас она в центре.
Я так рада за тех, кто выбрался, — до слез. На группы я сама ходила, только когда она в центре лежала. Потому что говорили, что надо. Ходила, чтобы показать ей пример. А сейчас сама захотела ходить. И стала прислушиваться, пришла почерпнуть что-то оттуда. Говорят, изменись ты — и все вокруг тебя изменятся.
Я бросила курить. Много за нее молюсь. Люблю ходить на службы — там я чувствую какое-то уединение. Муж перестал так часто уходить в запой. Раньше я ругалась, контролировала. А сейчас он сидит, пьет, мне не до него.
Светлана
Мой сын химически зависимый. Хотя у меня сначала было полное отрицание. Я находила в его комнате огрызки от пластиковых бутылок с фольгой. Я тыкала ему в лицо, кричала: «Что ты принес в наш дом?» В моем доме этого быть не могло.
Почему родственники последними узнают? Потому что отрицание построено на синдроме хорошей девочки. Как? Я такая хорошая — и такое в моей семье? Это стыд. Я находила, кричала, а мозг отрицал. Однажды сыну стало плохо в ванной. Я выломала дверь, все было в рвоте. Я вызвала скорую. Когда они уехали, он пошел на балкон и дальше употреблял этот спайс.
У нас все было как у приличной семьи с химически зависимым. Он начал употреблять со школы, два раза на второй год оставался. У меня была идея фикс, чтоб он окончил школу. Была иллюзия, что он окончит школу — и я освобожусь. Когда я искала первый реабилитационный центр, я спрашивала, может ли он окончить у них 11 классов. Они говорили: «Вам важно, чтобы он жил или чтобы он школу окончил?»
Это у меня от иллюзии собственной хорошести. Хоть как, но воткнуть то, что я хочу. Это неистребимо у нас, у созиков. Если разобраться, то зависимые нелюбимы в семье как личности. У меня была тетрадка «Мои ожидания от сына». Он родился, чтоб удовлетворить чьи-то потребности. Я считала, что я своего сына люблю. Это все пустые звуки, пока ты не принимаешь человека таким, какой он есть.
А он должен был быть таким, как я хочу. Любовь — это когда он приходит с разбитой коленкой, а ты жалеешь его, а не говоришь: «Ты опять штаны порвал». Я предавала сына. Его ругала учительница, а я стукнула его прям при классе. Когда я орала, обижала его, я была уверена, что делаю ему хорошо, потому что так делали мои родители. Но это не снимает с меня ответственности. Это осознание с большим чувством горечи и бессилия.
У меня есть понимание, что нет тяжелых и легких наркотиков. Мой употреблял очень давно. Последние три года я не отправляла его в центры. Он прошел их восемь. Он жрал все подряд. И соли, и спайсы, и таблетки. Сейчас он сидит в тюрьме. Психолого-педагогическая экспертиза показала, что все у него в порядке с головой. Мамашки говорят: «Ой, тяжелые наркотики, надо спасать». А я говорю: «Не надо прикрывать свое спасательство тяжелыми наркотиками. Это не от меня и не от вас зависит. Это зависит только от высшей силы». Я знаю это на собственном опыте.
Он мне пишет сейчас письма, но за всей этой болезнью я вижу человека. Надо сотрудничать. Сейчас я такие отношения строю с собой. Потому что, когда мне чего-то не хочется, я начинаю договариваться с собой. Я выросла в семье, где папа был алкоголик, мама была страшная соза, все эти ругачки постоянные. У меня тело как-то дрыгалось, чего-то хотело, но назвать это жизнью было сложно. Что я могла дать своему сыну? Я его ругала, обзывала, унижала. Человек не может действовать иначе, чем так, как было в его семье, если только он не начинает заниматься собой. В программах 12 шагов, с психологом — как угодно. У Бога миллион путей, чтоб человек себя нашел. Это понимание сняло с меня огромный кусок вины, но не сняло с меня ответственности. Когда сыну было плохо, он шел не к маме. Если ты не друг своему ребенку и он тебе не доверяет, жди беды.
Я спасала не сына, а свою репутацию. Чтобы никто не сказал, что Света — плохая мать. Когда я его первый раз отправила в реабилитационный центр, через неделю у меня умерла мама. Я бухала полгода, ни с кем не разговаривала, у меня была полная изоляция. Я боялась вопроса: «Где Миша, как он?» Пока не поехала в антинаркотический лагерь. Там я выговорилась, выплакалась, наслушалась, наобщалась. Только после этого я пошла на группы, но я еще пила.
Я всегда звонила в центр пьяная. Они мне однажды сказали, что им жалко отдавать мне моего сына. И тут меня пробило, с тех пор я уже семь лет не пью никакой алкоголь. Я ходила к анонимным алкоголикам, все ныла там про сына, они говорили: «Иди к созикам и там ной».
Самые страшные люди — это созики, потому что они жрут людей. Когда я отправила сына в первый центр, мне сказали: «Отстаньте от сына, идите становитесь счастливой». Я сказала: «Как я могу быть счастливой, когда у моего сына такая болезнь страшная?» Почему нужно убрать руки от зависимого? Потому что я убиваю его быстрее, чем этот наркотик. Если это до созависимого дойдет, шансы у зависимого повышаются. Да, мой в тюрьме. Зато живой, и даже башка варит. Последние два с половиной года я не давала ему ни копейки. Даже когда он плакался, что спит мокрый в подъезде.
Единственное, я говорила: «Миш, я в тебя верю, ты справишься». А это действительно так. Но добавляла «если ты захочешь», а заставить его захотеть я не в силах. И добавляю честно, что я его люблю. Когда он хотел сбежать из центра, я сказала, что не приму его домой, он возмущался, что прописан тут. Я подумала: «Хер тебе. Вернее, не тебе, а твоей болезни», пошла и выписала его.
Выздоровление созависимого — это не когда твой сын выздоравливает, а когда твой сын на помойке, а ты живешь свою жизнь и понимаешь, что он со своим Богом и Бог так работает с ним. Это тяжело. Вот он ушел из центра, звонит: «Я голодный, мне холодно». Потом пропал на месяц. Я страдала, живой он или нет. А он, оказывается, доехал до своей подруги в Казани — и у него там все хорошо. Однажды я проснулась, села на кровати и поняла: я больше не могу переживать. От меня все равно ничего не зависит.
У меня был страх, что он умрет, а я не буду знать где. Мне же надо похоронить его достойно. Это к вопросу о красивых страданиях, о хорошей девочке. Я купила ему комнату, чтоб, если он сдохнет, я нашла его хотя бы. И я его заблокировала, а в начале декабря у меня появилась навязчивая мысль, что мне его надо найти, я стала рассылать СМС на все знакомые номера, и мне перезвонил какой-то дядя Леша и позвал его к телефону. Сын потом рассказал, что в тот день хотел совершить самоубийство, его остановил мой звонок. Это абсолютное доказательство, что от меня ничего не зависит. Я могу только молиться. Говорят: обрежьте пуповину. Да это невозможно. Но важно, что я туда транслирую. Страхи, тревогу? Я выбираю транслировать спокойствие, уверенность.
Основа выздоровления — честность. Если он валяется в притоне, ему это хорошо. Это надо принять. Это мне хорошо, когда я в тепле пью чай с конфеткой, а ему хорошо в притоне. Не надо навязывать свое «хорошо».
У меня нет конечной цели. Я ничего не жду. Будет жить — хорошо, умрет — ну что же. Сложатся отношения — хорошо, нет — тоже неплохо. У меня нет больше этой иллюзии, как он идет в белой рубашке с дипломом и падает мне на грудь со словами «прости меня, мама». Когда ты себя винишь, это красиво. Не надо себя виноватить. Хорошо, я хоть сейчас узнала, что такое душевный покой. Я ничего не жду и живу только сегодня.
Алиса
В нашей семье все праздники отмечались с алкоголем и всегда напивались и мама, и папа. И я себе говорила, что я пить не буду никогда. Когда они трезвые — нормальные люди, мама интеллигентная вся из себя, папа начальником работал. А когда они напивались, я не знаю, что в них просыпалось. Для других детей праздник был праздником, а я в 11 лет на праздник ехала как на каторгу. Думала: «Щас они набухаются, потом их тащить через весь город, позориться, они будут орать друг на друга».
Последний год отец пил каждый день. Он утром похмелялся и шел на работу, вечером никакой возвращался. Мать ругалась на него, а я — на нее. Однажды она не дала ему похмелиться, он пошел на работу, ему стало плохо, он грохнулся с высокой лестницы, разбил голову, его увезли с сотрясением мозга, в больнице у него начались глюки, он пролежал там неделю, у него началась белая горячка — и сердце не выдержало. Я всем говорила, что отец умер от инфаркта, мне было стыдно сказать, что он от алкоголизма умер.
После похорон у меня мама забухала. Мы с братом — мне 14, ему 13 — две недели не ходили в школу. Однажды она попыталась повеситься: зашла в ванную, залезла уже там, веревку прикрутила. Не помню, как я вырвала дверь. Я ее держу и кричу ему: «Давай быстрее отвязывай ее. Если отпущу, она умрет. Ты че ревешь, дурак?» А он стоит, трясется, ничего сделать не может. Кое-как отвязал ее. Я говорю маме: «Еще раз такое будет, я от тебя сама откажусь, в детский дом поеду. Сидеть больше с тобой не собираюсь. Завтра я в школу иду». И она после этого пришла в себя, пошла работать.
И я всегда говорила: «Чтоб я бухать? Да никогда в жизни».
С первым мужем я познакомилась по объявлению в газете — назло своему бывшему. Когда я забеременела, он начал пить, буянить. Я дверь открывала, он падал с порога и начинал блевать. И вот у меня в комнате грудной ребенок, а я с тазиками бегаю. Его в комнату затаскиваю, марганцовку готовлю. Потом он начал руку на меня поднимать. Дожидался, чтоб дома никого не было. Однажды он решил, что я с кем-то переписываюсь. Взял меня за волосы, пинал в живот. Я взяла ребенка, попыталась выбежать из квартиры. Он меня опять за волосы затащил, начал пинать, телефон выкинул в окно. Я закрылась в комнате. Он бы убил меня. Меня спасло только то, что брат случайно вернулся домой. И после этого мы развелись.
Через год я стала общаться с мужчиной. С ним начался у меня серьезный алкоголизм. Мне потом сказали, что ему было удобно, что я употребляю. Вот я хотела бухать, а он плакал, бился головой о стену, вставал на колени передо мной, чтоб я не пила.
Однажды мы поехали к друзьям, он сидел с девчонками, смотрел сериал, а я с мужиками сидела бухала. В итоге я с ними поспорила, выпила стакан водки залпом. Потом я выползла к нему и говорю: «Это ты виноват. Сидишь тут с бабами, слюнтяй. А я мужик». И упала. У меня была алкогольная кома. Я не дышала несколько минут, ни на что не реагировала. А мы далеко были, в деревне. Меня положили в какой-то комнате, он меня начал бить по лицу. Я только в три часа ночи очнулась, меня трясло. Я выхожу: «Дайте пивка опохмелиться» — а они все сидят с траурными лицами. Они все думали, что я умерла. Получается, теперь я была в роли зависимого, а мужчина у меня был созависимый. И мне тогда по фигу было. Самое главное — я не помню, как я начала употреблять в таких количествах. Я у близких воровала деньги. Днем спала, ночью воровала у них деньги и шла бухать. Таким я была чудовищем.
Я с 17 лет работала журналистом, работала в трех ведущих изданиях. Однажды я не вышла на работу, потому что пила. Звоню редактору, говорю: «Я на задании, тут тема интересная». А сама у тети сижу, бухаю дальше. Взяла ей ногу намазала чем-то, сфотографировала, написала статью, что женщину покусала бешеная собака. А мне лень было имя, фамилию героине придумывать, я ее имя-фамилию и написала. И это опубликовали в «Комсомолке», чуть ли не на первой полосе. Ей все родственники, друзья начали звонить. Тетка на меня злая была, со мной месяц не разговаривала.
А потом в мае прислали редактора из Москвы, она уволила меня за то, что я пью на рабочем месте. Я ездила и бухала за рулем. У меня вся машина была забита этими коктейлями. Я вообще не понимала, как я живу. У меня стоп-крана вообще не было. Я только понимала, что мне надо зайти в магазин, купить это пойло — и тогда мне станет лучше.
Когда меня прав лишали, я приехала пьяная на суд, потом еще добавила и уже еле стояла на ногах. Вышла оттуда, села в машину и поехала дальше бухать. Когда меня уволили из очередной редакции, я напилась, села за руль и со всей дури врезалась в угол дома. Все двери заблокировались. Выбежали коллеги, кто-то вызвал полицию, меня не могли достать. Ехали мимо журналисты, начали это все снимать. Потом показали даже по местному каналу, что экс-редактор газеты «Жизнь» пьяная врезалась дом. Вот такая у меня была репутация. Я год никуда не могла устроиться. А мне ничего не надо было. Я хотела только бухать. Можно даже не есть. У меня самоуважения не было совсем.
Дочку у меня мама воспитывала в основном. Я ее почти не видела. Иногда она подходила ко мне, плакала: «Мам, ну не пей. Ну зачем ты так пьешь?» Она всегда была недовольна, я всегда на нее орала. Мне тяжело было найти с ней общий язык. Наше общение заканчивалось тем, что я ей подарки дарила. Когда у меня выходной, я уезжала. Что ребенок со мной хочет побыть — это меня вообще не волновало. Я думала: «Ну какая разница ребенку, с кем сидеть?»
Мой второй муж — музыкант и алкоголик. Когда мы познакомились, я в первый же день уехала к нему и пропала на неделю, никого не предупредив. Я просыпаюсь, время — четверг. А уехала я в воскресенье. Мама была очень против наших отношений.
И тут у меня задержка. Я думаю: «Не может быть. Я столько бухаю, я не могу быть беременной». Он сразу закодировался. А я еще втихую продолжила пить. Он меня забрал к себе, говорит: «Либо сейчас остаешься и больше не бухаешь, либо уходишь отсюда, бухаешь — и я тебя не знаю». Если б в тот момент я была в состоянии уйти, я б ушла — бухать жутко хотелось. Но я осталась. Он пообещал решить все мои проблемы, носил меня на руках, готовил завтрак, набирал мне ванну. Летом у нас родился ребенок, а в сентябре я начала пить. И когда я напивалась, мне было по фигу, что он орет. Я выпивала и падала. Однажды я просыпаюсь, время — два часа ночи, ребенок орет, муж ходит злой, дочка плачет: «Мам, ну проснись, его же покормить надо».
Однажды он мне сказал: «Или едем тебя кодировать, или разводимся». Ну я, конечно, выбираю развод. Какая я алкоголичка? Я пожаловалась подруге, а она посоветовала поговорить с ее парнем. И он мне стал рассказывать свою жизнь: как он пил, валялся, обоссывался, что он был в долгах, у него родители умерли, он просрал все квартиры, купил дом в глухой деревне и там пил. А я слушаю и понимаю, что это про меня. Потом он пошел к анонимным алкоголикам и мне предложил пойти к ним на группу.
Я решила спросить у этих людей, как у них получается не пить. Я там увидела фотографа, который бухал в мою молодость по-черному. Я думала, он умер давно. А у него пятеро детей, сидит трезвый, тварь такая. Он меня не узнал, а я его узнала.
Мне было стыдно говорить, я подумала, что я случайно туда попала, ведь у меня все нормально. Но потом меня так понесло. Я говорю: «Я скотина бухая, я хуже вас тут всех вместе взятых, я детей бросала, от меня все отворачивались, мужики меня бросали из-за того, что я бухаю. И я не останавливалась». Ко мне подошли, обняли. Я тогда ничего не поняла, кроме того, что мне надо ходить на группы каждый день, чтобы оставаться трезвой. Я поверила им, что можно вообще не бухать. Можно жить, улыбаться, смеяться и не хотеть бухать. Я готова была делать все, что мне скажут, хоть землю есть, лишь бы не бухать. Никогда. Нисколько.
Мне сказали брать служение — я брала. Я читала книги, которые мне рекомендовали. Я ничего не понимала, но мне говорили: «Просто ходи». И я ходила и оставалась трезвой — это было чудо. Я жила от группы до группы. На четвертом месяце я нашла себе спонсора (наставника, который имеет значительный опыт выздоровления. — Прим. ТД), мы с ней дошли до четвертого шага, и тут у меня сорвался муж. И я в панике пишу в чат группы, что мне надо мужа спасать. Мне отвечает одна девочка — я ее вообще не знала: «Я заеду, помощь сегодня нужна тебе». И пока я была на группе, она гуляла с моим ребенком.
Я вернулась домой, мне звонит свекровь, говорит, что муж на лавочке во дворе пьяный, надо забрать его. Я говорю: «У меня есть ребенок, он спит рядом. Вашему ребенку 40 лет. Когда он устанет валяться, придет домой». И вот с этого момента у меня началось второе выздоровление — от созависимости. Я не знаю, откуда у меня это открылось. Я выключила телефон и легла спать. В два часа ночи звонок в дверь, открываю — муж лежит на лестнице, говорит: «Затащи меня». Я говорю: «Если через две минуты сам не заползешь, я закрываю дверь». Он сразу встал и зашел.
Он привык, что все вокруг него пляшут, когда он бухает. Когда он срывался, свекры приезжали и жили у меня, ходили тут, вздыхали. До моего выздоровления я его отовсюду вытаскивала: прикрывала на работе, перед родителями, закрывала долги, однажды тащила со свекром его из больницы, когда он напился и попал под машину. Родителям он спектакли устраивал. С балкона кидаться собирался, манипулировал. Бабушка и дедушка не с внуком сидели, а с этим взрослым мужиком нянчились.
Я отправила его в центр, но он продержался после него три месяца и сорвался. Тогда я пошла на группу для созависимых. Меня потянуло в храм. Я начала следить за собой. Мне присылали спикерские по созависимости — монологи людей с большим опытом выздоровления. Из них я услышала, что это его жизнь, он несет за нее ответственность.
Я сняла квартиру, стала жить с детьми отдельно. Я понимала, что, если буду рядом с мужем, начну бухать. Позже я решила, что мне надо развестись для его и моего выздоровления. Мы развелись, он продолжает пить. У меня уже пять лет трезвости, стабильная работа, хорошие отношения с детьми, я купила квартиру.
Ирина
У меня не было зависимых близких. Я росла счастливым ребенком. Мама нас особо не контролировала. Мой папа — военный, мы постоянно переезжали, подолгу его не видели. Говорят, что в семьях военных, учителей дети подвержены созависимости. Я до конца не могу понять, что пошло не так, как я оказалась женой зависимого.
Мы поженились через два месяца после знакомства, и он сразу слетел с катушек. Он начал без остановки употреблять, но я не понимала, что с ним происходит. Я вообще не знала, что такое наркотики и как они проявляются. Он был неадекватным, навязчивым, с какими-то безумными идеями, всех вокруг винил. Я рассказала его родным, они куда-то позвонили, им сказали: «Мы приедем и заберем его — это наш клиент». Приехали и забрали.
Я в таком ужасе пребывала. Просыпалась и думала: «Опять этот долбаный день. Опять его надо как-то прожить». Я была одна ходячая большая боль. В реабилитационном центре, где лечился муж, мне сказали про группы для созависимых, и я сразу стала их посещать. Группы с психологом помогли мне понять, что такое зависимость и созависимость. Я прошла шаги со спонсором (наставником). Это расширило мой кругозор. Мне кажется, их можно постоянно проходить и вскрывать в себе что-то новое. Я увидела в себе черты созависимого: контроль, преследование, желание навязать что-то свое.
Потом мы с мужем вместе стали ходить в школу трезвости. Когда это случилось, я собрала силы в кулак и рассказала своим родителям. Для меня было поддержкой, что они не навязывали мне свое мнение, хотя переживали и хотели мне другой жизни. Я бы хотела прийти к ним в гости, но пока я даже имя его при них не произношу. Я знаю, они сразу напрягутся. Я вижу их пренебрежение. Это нездоровая ситуация, но я приняла это так, как есть. Я хочу, чтобы это изменилось.
За пять лет наших отношений у него было три срыва. Я думаю, он срывается из-за того, что не работает, не может никуда себя применить, накручивает себя и не знает, как это внутреннее напряжение скинуть. Он потеряшка. Я злюсь, что я работаю, а он — нет. Он сидит дома, боится встретиться с соупотребителями, меняет симки.
Последний раз он сорвался летом, после того, как у него умер папа — на алкоголе. И я уже подумала: хватит. Я почти приняла решение расстаться, но он падает, разбивает голову, попадает в больницу. И это мое решение отодвинулось. И я иду из больницы, плачу и думаю: «Господи, слава тебе, что ты его остановил вот так». Я шла и Господа благодарила за то, что это случилось…
Когда он срывается, я звоню батюшке, который нас венчал. Мне больше некому. Я бы хотела позвонить папе, у нас настоящие отношения папы и дочки, но этим я не могу с ним поделиться. Когда мне тяжело, батюшка мне советует причащаться часто. И я держусь на ногах благодаря причастию. Он всегда говорит, что трудности меняют тебя, приближают тебя к Господу, что он близко в этот момент.
Елена
Вспоминать про детство больно и страшно до мурашек: скандалы, крики, кровь. Хотя я не считала, что у меня папа — алкоголик. Вообще, он был добрым, всем хотел помочь, не разрешал маме нас наказывать. Нас было три сестры. Когда папа приходил с работы, ложился на пол, мы втроем на него валились. Такая куча-мала — это самое теплое воспоминание из детства. Со стороны мамы я любви не чувствовала. Она его провоцировала, нарывалась, он руку на нее поднимал. Когда он выпивал, мама не пускала его домой — он ночевал в подъезде.
С мужем мы познакомились случайно, и я сразу поняла, что это мой человек. У нас совпадения были во всем. Но через неделю после знакомства он пропал, не выходил на связь. Через три месяца объявился и признался, что он бухал. Он мне сказал: «Мне нечего тебе дать, за плечами развод и большие долги». Но мне важен был человек, а не его финансы. У меня была дочка от первого брака и комната в коммуналке. Мы очень быстро сошлись, он уговорил меня, чтобы я продала свою комнату и дала ему деньги на бизнес. Он не только алкоголик, он еще трудоголик, поэтому вкладывался в работу, проблем с деньгами у него никогда не было.
Каждые три месяца у него был срыв. Он все время искал повод, чтобы хлопнуть дверью и пойти пить. Он пропадал на месяц минимум. Но я его пьяным не видела. Этим занимались его мама и сестра. Они давали ему побухать какое-то время, потом клали его в клинику, ставили капельницы для вывода из запоя. Он много лежал в центрах, кое-где его уже не принимали после «белочки». Но он никогда не проходил лечение до конца: его забирали через месяц, как только им нужна была его помощь. Но специалисты говорят, что абстиненция держится месяца три-четыре. И по большому счету психолог может работать с пациентом только спустя это время, с чистой головой. Но родственники просто физически его состояние улучшали немного и забирали его, чтоб он помогал им в семейном бизнесе.
Когда у нас родился ребенок, муж не смог встретить меня из роддома, потому что был в реабилитационном центре. Мне было обидно. Тогда я не понимала, что это зависимость — семейная болезнь: помощь нужна всем членам семьи, не только зависимому.
Муж считает, что я не созависимая, потому что я не делаю то, что делают его родственники. Я не пытаюсь его спасти. У меня другое убеждение: с зависимым человеком здоровый человек жить не может. В периоды трезвости он был злым. Мы ругались, дрались. Тут мое болезненное поведение срабатывало, я сама его провоцировала. Я не принимала и не понимала его таким.
Когда нашей дочери был годик, я так устала от такого режима, что решила развестись с ним, попросила его оставить нас с детьми в покое. Я ушла. Подружка знала, что у нас конфликты из-за алкоголя, скинула мне видео об анонимных алкоголиках, о группах для созависимых и молитву о прощении. И когда я на него злилась, я проговаривала эту молитву по 50 раз в день. И мне захотелось пойти на группу.
Первые группы для меня были до мурашек. Я сходила сначала к алкоголикам. Я была удивлена, восхищена, поражена, какие это крутые ребята. Они со дна выбрались. Там мне подсказали, что есть группы для созависимых. На первой группе я плакала, не могла сказать, какое у меня горе, что у меня муж — алкоголик. На второй группе я услышала самые важные слова: что я в этом всем не виновата. С меня как будто груда кирпичей упала и выросли крылья. Я такая счастливая домой ехала. Меня стало отпускать. Я кайфовала. Я узнала, что есть я. И продолжала ходить на группы.
Через пять месяцев муж мне позвонил. Он по-доброму так со мной разговаривал, спросил, может ли он увидеться с ребенком. Он рассказал, что тоже начал ходить на группы. Приехал и больше не уехал. Конечно, без лечения болезнь — его и моя — будет прогрессировать, поэтому мы продолжаем заниматься выздоровлением.
На сегодняшний день я шесть лет в программе. Муж не употребляет.
Ксения
У меня была деструктивная семья, хотя никто и не употреблял. Папа всех контролировал, он был скупой на эмоции: не слышу, не вижу, не чувствую. Родители ставили высокие планки, требовали, чтоб я была отличницей. Отец лупил меня ремнем до 15-16 лет. Еще меня заставляли учиться играть на аккордеоне. Для меня это было насилием. Я плакала, не хотела. Но самое ужасное происходило в праздники: приходили гости, и я должна была для них играть. Я шла как на эшафот. Ни с одним из родителей у меня не было теплых отношений. Только сейчас за счет полученных знаний я смогла наладить отношения с папой. С мамой не успела.
Мой бывший муж — алкоголик. Его проблемы с алкоголем начались до брака. Когда появились деньги, он стал пить каждый день. Я настолько была слита с ним. У меня вся жизнь крутилась вокруг мужа: какой он пришел, в каком настроении. Он говорил, что он не алкоголик, потому что работает, а не валяется под забором. А меня очень долго это сбивало с толку. Мне тоже представлялось, что алкоголик не может быть социально устроен.
Были ситуации, когда он доходил до нечеловеческого состояния. Если он падал пьяный посреди квартиры, он требовал, чтобы я его раздевала. Он требовал максимального внимания. Его надо было любить до беспамятства. Но мне было настолько противно, что я не подходила. Внутри у меня была очень сильная жалость к себе, к человеку, страх, безысходность, что это никогда не закончится.
Я стала искать информацию и узнала про созависимость. Я разозлилась, мне показалось, что это бред. Прошло еще три года. И мне попались лекции Валентины Новиковой о созависимости, я сразу стала внутренне меняться. А ему стало еще хуже рядом со мной находиться. Через две недели муж заявил, что со мной жить невозможно, и мы разошлись. Я все держала в себе. А когда уже после развода я стала рассказывать папе, что муж у меня пил, он сказал, что это моя вина. Что я его недостаточно контролировала, отпускала. Я знаю, что муж завел вторую семью и он там продолжает пить.
После развода я попала в отношения с наркоманом. Я была в шоке и захотела разобраться, почему около меня еще и это оказалось, что со мной не так. Я почувствовала такое глубокое разочарование. Разочарование в себе. И я испугалась. И я понимала, что ответ можно найти на группе.
Я заблокировала общение с этим человеком. Но через год он сам опять объявился, сразу сделал мне предложение. Снялся с наркологического учета. Я думаю: почему он опять появился в моей жизни? Для чего? Я читаю книги, хожу на группы, держу контакт с выздоравливающими созависимыми. Я поменялась. У меня нет страха, мне стало комфортней с самой собой, у меня углубились отношения с Богом.
Моя проблема, что я свою жизнь все время пытаюсь закрутить вокруг какого-нибудь мужчины. Мне надо думать о ком-нибудь, а не заниматься своей жизнью. Я долго не могла простить себе, что занималась мужем, вместо того чтобы заниматься ребенком. Плоды сейчас налицо. Сын меня стимулирует к собственному выздоровлению. Я стараюсь заставить его жить своей собственной жизнью.
Наталия
Я всегда была как мальчик. Мой брат — долгожданный ребенок, а я последыш, донашивала все за ним. Я помню, как в очереди меня кто-то спрашивает «Мальчик, ты за кем?» — а я оборачиваюсь и со злостью говорю: «Вы что, не видите, у меня сережки. Я девочка». Моя мама была ближе с братом, а я — с отцом. Папа возвращался поздно, сидел, голову опустив, а мама его ругала. Мне было жалко его, и потом я жалела всех мужчин.
Я всегда старалась заслужить любовь. Я хорошая, только если делаю что-то одобряемое. Только сейчас я поняла, что меня можно просто так любить. Не обязательно что-то для этого делать.
С первым мужем я развелась, потому что у них с моей мамой не сложились отношения. Хотя он был из моей среды.
Со своим вторым мужем я познакомилась, когда он сидел в тюрьме за хранение наркотиков, четыре года я к нему ездила. Когда говорят, что тюрьма — это плохо, я возражаю, что для меня тюрьма — это лучшие годы моей жизни. Я настолько хотела быть нужной, я была для него воздухом там. Когда он вышел, мы стали жить вместе. Все удивлялись, что я — аленький цветочек, грамоты губернатора, два образования — и вдруг вот это. Он стал красной тряпкой для родителей, когда я восстала против них.
Однажды я нашла шприц на полке, потом муж стал приходить с синяками от инъекций, но он мне что-то врал, и я верила, потому что хотела верить. В конце концов мне его друзья сказали напрямую. Я испугалась, хотелось подойти и сказать: «Ну объясни мне это как-нибудь». Это было неприятие, нежелание понимать, что я с таким человеком, что у меня ребенок от такого человека. Я его везде прикрывала, делилась только с его мамой. Со всеми остальными я улыбалась. Своим родителям до сих пор не сказала.
Как-то он сказал: «Я через мать и через дочь перешагну, но, если мне надо будет уйти за дозой, я уйду». Тогда я нашла центр, отправила его лечиться. Я потратила все деньги на лечение, мы с детьми сидели совсем без денег. Зато у меня было три месяца свободы. Я планировала оставить его там на полный курс. Он передал мне письмо с человеком, который выпустился. Там было написано, что он все понял, просил забрать его, манипулировал, и я поддалась. Я встречала его как героя, купила и поклеила обои, постирала занавесочки. Скоро он снова начал колоться.
В реабилитационном центре мне посоветовали пойти на группы. И я пошла, но не ради себя, а ради него. Это связывало меня с ним. Какое-то время все было хорошо, потом однажды он сел и сказал: «Я сорвался». Я ответила: «Не знаю, сколько смогу терпеть. Но я сейчас ухожу на работу, дверь закрывать не буду. Если ты сейчас уходишь, то мы больше не вместе. Если ты готов выздоравливать, я тебе помогу».
Видимо, во мне была тогда абсолютная решимость, которую он считал. Он лежал на раскладушке и выл от ломки. А я решила, что не могу это с ним переживать. Я поехала с девочками в баню, потом попала на концерт. Я заходила домой, спрашивала, все ли у него нормально, и уходила дальше тусить. Потом у него пошел отсчет месяцев чистоты.
Я ему говорю спасибо за то, что он чистый и трезвый, и за то, что познакомил меня с главным человеком в моей жизни — со мной. Но мы с ним расстались по моей инициативе. Потом стали встречаться два раза в неделю, я понимала, что он мой героин. Я его употребила, и какое-то время он мне не нужен. Я ему сказала: «Я пытаюсь выздоравливать, а у меня на расстоянии вытянутой руки наркотик. Давай с тобой не будем общаться совсем». И через какое-то время я узнаю, что он в отношениях с женщиной и она ждет ребенка. Мне было больно, но я сказала: «Слава Богу, теперь эту болезнь можно обрубить окончательно». Он хороший учитель. Я только сейчас начинаю узнавать себя.
Ирина
У меня советская обычная семья. Мама с папой никогда не ругались, но они много молчали, у нас не было открытых теплых разговоров. Я сейчас узнала, что детские травмы бывают, когда родители духовно не близки. Обо мне заботились, но не озвучивали, что меня любят. Если брать вектор, то агрессия — с одной стороны, безразличие и эмоциональная холодность — с другой.
Однажды в школе мне поручили провести собрание. Из-за того, что у меня не было навыка говорить, я стояла и не могла ни слова произнести. Мне кажется, с того момента меня замкнуло. Тогда ни один взрослый не проговорил это, не обсудил это со мной. Я закрылась, это просто осталось внутри.
Я не умела понимать, что я чувствую, и не умела говорить об этом другим. Я за то, чтоб подросткам в школе объясняли, что такое семья. Потому что, пока ты себя не поймешь, как ты будешь строить отношения с людьми? Ты заходишь в отношения с мужчиной, не понимая себя, не понимая его. Формируется модель социального общения, которую описал психолог Карпман. В ней общаются 80 процентов людей. Это три роли, которые формируются с детства: кто-то больше агрессор, кто-то — спасатель, кто-то — жертва. Формируются в зависимости от обстоятельств, темперамента, сценарных штук. Это не твое ядро, это не ты. И когда ты не знаешь себя, то общаешься через эти роли. А когда ты заходишь через агрессию, или через спасательство, или через жертву, находится партнер для этой роли. Если ты жертва, значит, найдется насильник. Ты агрессор — найдется жертва.
В свои отношения, в семью я зашла инфантильной девочкой. Супруг был взрослее, опытнее, мудрее. Я смотрела на него с восхищением, но у нас тоже не было общения по душам. А потом, когда я стала проявлять себя, заняла мужскую позицию, мы стали сталкиваться. Кричать и ругаться не могу — и я ушла в бизнес. Я свою мягкость потеряла. Он выпивал, как все, в праздники: танцы, компании. Потом это стало для меня большой проблемой, я стала понимать, что у него зависимость. От этого я перестала развиваться, закрывалась. Я начала понимать безвыходность ситуации, когда захотела родить второго ребенка. Я думала, что рожу ребенка и это его остановит. Я впадала в жертву, плакала, говорила, что я несчастная. Он очень ревнивый, контролировал меня, никогда меня не поддерживал, все запрещал, у нас были постоянные скандалы. У меня не было моей жизни, я все держала в себе. Сказать, что сейчас этого нет, — это лукавство, но я ставлю границы. В итоге его работа сошла на нет. Он нас хорошо обеспечивал, потом началось «все плохие, все виноваты». Он лишился денег. Я занималась спасательством, говорила себе: «У него трудный момент, ему надо помочь». Если муж в хорошем настроении, то и у меня все нормально.
Слава Богу, я заболела. Болезнь меня вытащила. С детства я привыкла замалчивать эмоции, у меня боль застревала в горле, поэтому она там и проявилась — рак щитовидки с метастазами. Когда я заболела, дочке было три года. Я думала: ну сейчас-то, наверно, это его остановит. Но он усердно делал вид, что ничего не происходит. Хотя ему было страшно. Когда я вышла из больницы, ничего не поменялось, даже хуже стало. Я начала искать ответы. Я понимала, что так не выживу. У меня не было никого верующего. Я зашла в часовню, купила Евангелие, стала узнавать что-то, изучала, душа-то мучилась. Мне хотелось там лечь и калачиком свернуться. Хотя сейчас у меня и нет своего храма. Я к Богу хочу прилипнуть в его непостижимом воплощении. К батюшке я приходила плакать, он говорил: «Ты что, в блуд собралась?» Если в этом не разобраться, можно погрязнуть в чувстве вины. Я каждое воскресенье причащалась. Только это сил и давало, но я не получала ответов. Дома все рушилось. Ребенок маленький. Мне хотелось спрятаться. Я еще не жила, не узнала, что такое быть счастливой, а уже уходить.
Как-то муж решил кодироваться, мы приехали с ним в центр, и там мне посоветовали слушать аудиолекции Зайцева о созависимости. Я послушала и поняла, что надо бежать. Что мы идем в тупик, я чувствовала давно. Я понимала, что вместе и мне смерть, и ему смерть.
И я обратилась за помощью к психологу. Она мне рассказала, как выйти из созависимости, и все стало еще хуже. Я стала освобождаться, он закатил такой скандал. И мы ушли с дочерью, сняли квартиру. Через три месяца он предложил поговорить, созависимость меня потянула обратно. Я пришла — он плачет. По всем правилам этой игры спасатель во мне должен был сдаться. Но я понимала, что, если останусь с ним, умру. А если выйду, у меня будет хоть какой-то шанс. И я ушла. Я стала заниматься собой, своим состоянием — душевным и физическим. Я полюбила одиночество, стала ходить в бассейн и много плавать. Там, под водой, какая-то другая реальность. Я пишу стихи, я начала возрождаться. На сегодняшний момент я в ремиссии, рака у меня нет.
Как только мы разошлись, муж перестал употреблять сразу. Но он был агрессивен. Он меня подозревал. И я решила переехать в Питер, потому что понимала, что он не даст мне жизни. Но мне сестра подарила паломническую поездку на Корфу. Из-за нее переезд пришлось отложить. Оказалось, что у мужа появился друг-священник. Когда я вернулась, муж меня встретил. Было три часа ночи, мы ели итальянский сыр, он улыбался. Мы первый раз разговаривали как живые люди. Я не собиралась с ним сходиться. Иначе как чудом я это назвать не могу. Он мне начал писать слова, которые я никогда от него не слышала. И я два дня плакала, потому что очень боялась жить с мужчиной вне созависимости. Но я попробовала. Сейчас я учусь с ним взаимодействовать.
Созависимость — это когда ты все время думаешь об этом человеке. Не знаю, стал ли он другим человеком, но я стала другой. Я не спасаю его. Может ли в отношениях один человек повзрослеть, а другой — нет? Нет, это невозможно. Сейчас я знаю, что не смогу жить в больных отношениях. Я получила профессию психолога и теперь помогаю женщинам в сложных ситуациях. Планирую написать книгу «Я выбираю жить, или Как я умирала», где хочу попробовать научить людей слышать свои эмоции.
Екатерина
Когда говорят: «Вспомни себя в детстве», я сразу представляю, как я сижу на корточках в коридоре и плачу. Я слушаю, как папа, пьяный, оскорбляет маму, и ненавижу его. Трезвый он был просто злой, а пьяный — злой и неадекватный. Он мог ударить меня не только дома, но и где-то в общественном месте. И я чувствовала боль и обиду, но больше — стыд. Было стыдно за него перед людьми. Мы все время угадывали его настроение и боялись сказать лишнее, чтобы его не разозлить. Мне было стыдно, если кто-то из моих подруг видел его пьяным, стыдно было ходить с ним в гости. Я с детства привыкла молчать о том, что происходит у меня дома.
В подростковом возрасте я попробовала алкоголь, и он дал мне облегчение той боли и напряжения, что я испытывала постоянно. Тогда я стала понимать, почему отец пьет. Думаю, повернись жизнь немного иначе, я могла бы стать зависимой. Говорят, что дочь алкоголика непременно найдет себе в мужья наркомана. У меня так и случилось.
Я подсознательно искала привычную мне модель отношений. Хотя сначала мне казалось, что это просто баловство. Но уже были звонки — эгоцентризм, нежелание брать ответственность, патологическая ревность, агрессия. Я выбрала привычные для себя роли жертвы и преследователя. В итоге он все время проводил со своими соупотребами — так в терапевтических группах называют тех, кто вместе употребляет. А я воспитывала детей. Поэтому я постоянно была одна.
Конечно, я упрекала его в том, что он плохой муж и отец. Все кругом внушали мне, что я должна все терпеть и смиряться. В том числе религия. Еще в подростковом возрасте я пришла в храм из-за алкоголизма папы. Вера в Бога имеет большое значение для меня. Я много молилась, читала акафисты. Периодами становилось лучше, он даже переставал употреблять, но потом все возобновлялось. Зависимость, как любое заболевание, без лечения прогрессирует.
В конце концов жизнь превратилась в бесконечный ад. Все деньги уходили на наркоту, он был агрессивным, все сдал из дома, постоянно врал, его увольняли с работ, к нам домой приходили полицейские, я даже отдавала им последние деньги, чтоб его не посадили, по всему дому у нас были спрятаны использованные шприцы. Но он отрицал проблему.
Своим родным сказать я стеснялась. Говорила его семье, что его нужно лечить, но они отмахивались, мол, я на него наговариваю и вообще сама во всем виновата. Никакого просвета я не видела. Была сплошная боль. Чтобы избавиться от нее, я сама стала пить — в одиночестве, варилась во всем этом одна, никому не хотела рассказывать — было стыдно признать.
Однажды я увидела объявление в храме, что там проходят группы для созависимых. С этого началось мое выздоровление. Я наконец получила информацию, что есть какой-то выход. Я узнала, что есть литература, лекции, прохождение шагов со спонсором (так называют человека, который прошел программу и теперь делится своими знаниями и опытом). Я приходила туда, слушала истории выздоравливающих людей, но мне казалось, что в моей жизни никогда такого не случится, — настолько беспросветной казалась моя ситуация. Самым большим облегчением было услышать, что я в этом не виновата.
Действовать по-новому было тяжело, меня корежило. Муж постоянно манипулировал своим самоубийством, а для меня самый большой кошмар был — представить, как дети стоят на краю могилы папы и кидают в нее горсти земли. Я не хотела, чтоб они переживали эту боль. Но я переступила через свой страх и перестала его отговаривать, отдала ему ответственность за его жизнь. Он сам уже устал от этого безумия, говорил: «Хочу сделать последний укол, чтобы вас не мучить». Он пытался переломаться, я даже ездила с ним за закладками — чтобы он закрылся дома и постепенно уменьшил себе дозу. Но он не выдерживал.
Однажды во время очередной его попытки слезть он приставил к себе нож и потребовал, чтоб я отвезла его за дозой. В тот момент внутри меня как будто захлопнулась железная дверь, я сказала: «Даже если ты нас всех тут перережешь, я никогда больше не буду помогать твоей болезни. Если хочешь, я вызову тебе специалистов». Он согласился. Дрожащей рукой я набрала номер, и муж уехал на реабилитацию, которая длилась около года.
Видимо, мы хлебнули такого дерьма, что лечение ему очень хорошо зашло. Он воспринимал реабилитацию как обучение новой жизни. Поначалу тяжело было учиться выстраивать отношения в трезвости. Я сама отслеживала, что мне не хватает прежнего треша. Но это как ездить на велосипеде: нужно научиться, потом пойдет само собой. Скоро будет три года, как наша семья в ремиссии. Сейчас у нас отношения, основанные на доверии, уважении и честности. Я постаралась прервать эту цепочку деструкции, передающуюся из поколения в поколение. Мои дети получили отличный шанс на здоровую и счастливую жизнь. У меня даже наладились отношения с папой. Говорят, что близкие как сообщающиеся сосуды: если начинает выздоравливать один, выздоравливает вся семья.
Анастасия
Детство у меня было хорошее, оно пришлось на 90-е годы, родители в разъездах были, много работали. Мы с сестрой все время одни сидели.
Мой будущий муж мне сначала не нравился. Я не хотела с ним встречаться. Он был лысый, ушастый. Как-то у него был день рождения. Ему исполнялось 20 лет, мне тогда было 18. Он всех друзей позвал на турбазу, и они все приехали к моему дому, потому что он сказал, что без меня не поедет. А я выключила телефон, пряталась от него, но поддалась на его уговоры. С тех пор мы и не расставались ни разу.
Когда в компании выпивали, он был самый пьяный, вел себя некрасиво. Потом начались клубы, там продавали наркотики. Он начал пробовать в школе. Хотел уважения, одобрения, чтоб его любили, хотел крутым казаться. В детстве у него был друг старше его, и он его привлек к продаже таблеток. В начале 90-х наркомания процветала. И тогда они все подсели, но его друг умер от наркотиков в новогоднюю ночь — это впечатлило моего будущего мужа, и он тогда притормозил с наркотиками, испугался. Долгие годы он понимал, что это катастрофа для него. Ему вообще нельзя было пить, он сразу в драку лез, задирал всех. Сейчас бы я на него посмотрела и не полезла в такую историю.
Однажды мы поехали в Турцию. Мы были невоцерковленные. Поехали в Ликию. И как раз в этот день был праздник святителя Николая. Мы попали на молебен. И тут мне подумалось, что надо загадать ребенка. И когда мы приехали домой, началась череда знакомств с людьми, которые нас привели в храм. И как будто я давно ждала этих открытий. Мы познакомились с отцом А. Он посоветовал мужу дать обет, и только это его и сдерживало. Он не пил тогда. А мне ставили бесплодие. Я ходила по больницам, лечилась. Однажды батюшка поехал на Афон в храм Святой Анны, матери Богородицы, молился там и привез нам оттуда правило — поститься 40 дней и читать молитвы. А мы устали на тот момент, ругались постоянно, приехали к нему сказать, что мы разводимся. Мы постеснялись сказать, зачем приехали. Пришли с одной целью, а ушли с другой. И мы стали все это читать, поститься, и месяца не прошло, как я забеременела. Я так ревела тогда.
Я всегда бежала домой — проводить время с ним. У нас был катер, водные лыжи, потом он мотоцикл захотел, в Архангельск за ним поехали. У него были какие-то мечты все время. И если мечта, то она должна быть самая крутая. Я его во всем поддерживала. У него друзья появились — байкеры, с другими интересами, но все равно он возвращался в рюмочную. Он свою самооценку так поднимал. Там все говорили, какой он крутой. Он хотел быть лучшим, но делал это не так, чтобы пойти и чего-то добиться. Он ходил в рюмочную, чтобы быть самым крутым среди алкашей. Искал простые варианты.
Мне было жалко его, потому что у него потенциал огромный. Он мог горы свернуть, если подпитывать его уверенность: «Ты справишься, ты справишься». Может, какое-то время мне удавалось это делать, а когда я забеременела, он всю беременность пил беспробудно. И когда дочка родилась, я не могла с ним на байке поехать, не могла его поддерживать, он очень сильно загулял, у него любовница появилась, она с ним фото выкладывала. По-хамски делал, даже не скрывал. Потом он винил себя. Это было, когда я перестала его во всем поддерживать. Мне капец как больно было. Я о себе тогда совсем не заботилась. Это был кошмар, тихий ужас, я такая худющая была. Никакого интереса не было, мне было ни до чего.
Просто зависимость — это болезнь, ее надо лечить, а у нас менталитет ее видит как прихоть. «Да что там плохо тебе? Возьми себя в руки. Ты расслабился». Как он себя в руки возьмет? Это болезнь. Органы у него все внутри болят. Надо было лечить его, к психологу ходить, а мы его просто ругали.
Когда дочери был год, он стал пить беспробудно, с катушек слетел. Он пил, ел, колол, что можно было, пустился во все тяжкие. Ему постоянно было плохо, он пачками ел обезболивающее. Я ездила с ним в эту аптеку, он говорил: «Все, это последний раз. Мне срочно нужны эти таблетки». Он искал варианты, как остановиться. Мы его просили в церковь вернуться. Отец А. сказал: «Давай грузить его, отправим на лечение». А я сказала, что он не поедет. И он почувствовал мою слабину, зацепился за это, начал кричать: «Я не поеду». Надо было молчать мне.
Мы пару раз были на группах. Меня тоже надо было лечить. Я ж тоже герой, мне надо было спасать все время, это давало отрицательный эффект. На работе он бросал что-то, я брала его за руку: иди доделывай. Надо было, чтоб его уволили, тогда бы он понял. Когда появился ребенок, для меня его загулы стали катастрофой, потому что мы ребенка этим калечим. Какая я идиотка, говорила: «Встань, возьми себя в руки». Это как безногому сказать: встань и иди.
Когда это все происходило, он в туалет заходил и сидел там долго, а я думала: «Хоть бы он оттуда никогда не вышел». Так и произошло однажды. Я себя очень виноватой считаю, потому что знаю, что могла бы туда зайти и разбудить, откачать его, а я этого просто не сделала. Он тогда работал много, заказов была тьма. Он пришел уставший, туда зашел и больше не вышел. Его надо было разбудить. Я слышала, как он захрапел, говорю дочери: «Тише, папа спит». Потому что я знала, что его надо вытащить, а тут ребенок, я не хотела, чтоб она это все увидела. Я его откачивала уже до этого. Когда я ее уложила, пошла его откачивать, стала делать массаж сердца, а из него только воздух вышел. Диагноз написали «кардиодистрофия»: сердце было полностью изношено.
С дочерью мы всегда говорим про папу. У нас куча фото, я ей показываю, как он вокруг нее ползал, ему нравилось с ней возиться. Я говорю ей, что у папы сердце заболело, это самый важный орган, он уснул. Мы не придумывали какие-то небылицы. Поехали на кладбище, показали, где спит папа. Ей не хватает отцовской любви. Я ей говорю, что папа ее очень любит, что он был.
Обиды никакой у меня на него нет. Просто очень жалко его. Надо было просто знать, как с этим справляться. Никто же не знает, что с этим делать. Психологически в основном лечить нужно, потому что это проблема из детства.
Вероника
Созависимость — болезнь семейная. Бабушка у меня цыганка, она забеременела в 13 лет от женатого мужчины, ее выгнали из табора. Она ходила беременная по деревням. Кому погадает, кому станцует, чтобы хлебом накормили. Она была зеленоглазая, рыжая. Ее приняла одна женщина, заметила, что она приглянулась ее сыну. Говорит: за родную выращу, выучишься, будешь жить хорошо. Все юбки, монисто сожгла. Ты, говорит, про это забудь. И не смей языку своему учить. Так и прожили всю жизнь, общих детей у них не было. Мой отец про это узнал, только когда паспорт получил. И вот эти умалчивания, когда тебя не растят в твоих родовых традициях, — это боль, родовая боль. И она выплеснется рано или поздно.
У отца это вылилось в то, что на каждой женщине, с которой он переспал, он женился. У него жены по всему Союзу были. Он сначала рожал своих детей, потом из детдома начал брать, потом стал жениться на женщинах с детьми.
У моей мамы травма нелюбви. Она средний ребенок, всегда говорила, что ее не любили в детстве. Он яркий, страстный мужчина, а она не тактильная, правильная. Он не пил, но бил ее. Я маму защищала, он ей разбил бровь, а я стояла внизу, и на меня капала кровь. Созависимость так рождается — в детских травмах. Травма, накладываясь на травму, разрушает человека. Ты не понимаешь, где начало, где конец этой нитки.
Однажды мама взяла меня к себе на завод, мне там руку замотало в станок. Было семь переломов, а мне говорят: «Не смей говорить, что ты на заводе была. Молчи, ври». Посадили бы не только маму, но и всех, кто был на производстве. В пять лет меня изнасиловал родственник. Я рассказала маме об этом только недавно, она мне не поверила. Папа не платил алименты, поэтому мама отдавала меня ему, я жила с его женщинами. Я ревновала к брату, что он с мамой остается. Мне надо было бороться за любовь. Я не могла постоять за себя, не могла обозначить несправедливость, не могла всего того, что умеют дети в полных семьях.
В одиннадцатом классе я бросила школу, потому что встретила своего первого мужа, через месяц забеременела. Я три раза лежала на сохранении, а он начал встречаться с замужней женщиной. Он первый раз поднял на меня руку, когда я была на четвертом месяце беременности. Я была жертвой, а жертва всегда найдет тирана. Я была на пьедестале, он меня добивался, а после свадьбы я проснулась с чужим человеком.
Он начал пить, у меня было три сотрясения, он пробил мне голову, у меня до сих пор в голове дырка. Я почему-то терпела, не уходила, прощала. В 20 лет я выглядела хуже, чем сейчас, в 45. У меня была инсулинозависимость, 100 чириев за год, я резко худела, резко поправлялась. Я на фото смотрю: какой-то щенок забитый. Я была фиолетовая от побоев. Я у мамы спросила, почему она меня не забрала. Она говорит: «Ну ты замуж вышла — терпи». Свекровь говорила: «Радуйся, что он не бросил тебя беременную, а мог бросить». Я с ним развелась и потом узнала, что он подсел на героин.
Во второго мужа я влюбилась еще в третьем классе. Я подала ему мяч и посмотрела на него снизу вверх. Вот так, снизу вверх, я и смотрела на него всю жизнь. Что он героиновый наркоман, я узнала через много лет. За 13 лет, что мы жили вместе, он три раза сидел в тюрьме. Я один раз сходила к следователю, муж мне таких звездюлей выписал: «Не смей никуда ходить. У меня есть кто принесет поесть, выпить и *********. Ты должна сидеть дома и воспитывать детей».
Он был в бандитской бригаде, не работал ни дня. Я понимаю, что такого терпилу, как я, еще поискать. Он был на горе, а я херня под плинтусом. Я его добивалась. Я хотела, чтобы он был со мной. Его не было по два-три дня, в три часа ночи приходил. Я не спрашивала, где он был, а, пока он руки мыл, котлеты ему жарила. Я настолько удобной женщиной была. Он пришел однажды, сказал: «Я что-то подцепил, ты мне отдельно постели», и я думаю: «Как он обо мне заботится». Это была рабская любовь. Его убили, ударив где-то монтировкой по голове. Я сходила с ума без него. Организм полетел тогда совсем. В тот год я похоронила и первого мужа.
Я думала, наркоманкой станет старшая дочь. Она видела наркоманию отца, отчима, мои страдания. Но она не употребляла никогда. Зато стала младшая. Это залюбленный ребенок, зацелованный до 18 лет, вся сублимация любви к ее отцу. Я старшую дочь так не любила, потому что так не любила ее отца. А этой пяточки целовала. У меня дети были на первом месте, а я — потом. У старшей дочки появился айфон в 18 лет, а я со старым телефоном ходила.
Младшая дочка призналась мне сама, что употребляет, сама попросила помощи. Приползла ко мне вообще без всего. Я лежала и просто умирала за своего ребенка. Я думала: «Устала страдать, не хочу больше жить». И мне написал папа. И вот это было самое такое, ****. Вот на хрен не надо никаких подарков, никаких алиментов. Сообщение: «Доченька, у тебя что-то случилось? Можно я позвоню?» Я читаю, и как будто из воды меня поднимает. Он сказал: «Я просто почувствовал, что ты уходишь».
В первую реабилитацию я забрала дочь через месяц, хотела перевести ее в бесплатный центр, потому что случилось 24 февраля, и у меня денег не было вообще. Но она не захотела ехать, стала много ходить на группы, но все же сорвалась. Сейчас она в центре второй раз. Я купила книгу Мелоди Битти, слушаю лекции 12-шаговой программы. Я иду, куда Бог меня ведет. Я стараюсь сейчас быть честной с мамой, со своими детьми. Хотя, может, на восьмом десятке и не нужно человеку знать о действиях наркомана? В розовых очках умереть всем хорошо.
Не знаю, за что Господь наказывает, что у меня ребенок — наркоман. Может, я однажды подумала плохо про наркоманов, и он мне дал это прочувствовать на собственной шкуре? Потому что это такие же его дети.
Константин
Отец выпивал по вечерам каждый день, потом засыпал за столом, и мы с мамой относили его в кровать. Мне было четыре года. Он меня очень строго наказывал, лупил смертным боем, глаза у него были дьявольские. Мы слушались беспрекословно. В такой строгости нас держал, что я боялся что-то сказать. Из-за этого я сейчас неуверенно себя чувствую. Он с нами не занимался, гулять не отпускал. Он меня подавлял все время. У меня в детстве такое отторжение к нему было, я думал: «Когда вырасту, уйду от него».
Мама у меня была как рабыня. Она думала: «У всех мужья пьют, они терпят. И я буду». Он был деспот. Потом у него случилось обострение, стал голоса слышать. Его забрали в психбольницу. Лечили год, потом он вышел и стал поспокойнее. Теперь я понимаю, что это виноват не он, а болезнь. Было стыдно перед друзьями за то, что он пьет. Я старался не приглашать друзей. Мама обзывала его, говорила: ты такой-сякой алкаш. У меня все родные так жили. Все дяди пили, а тетки терпели. И умерли от этого. Ну крест такой.
И когда я поступил в институт, он очень гордился, что я хороший, послушный, в институте учусь. Потом Господь свел меня с супругой. У нее была дочь 11-летняя. Я ее воспитывал как свою дочку. Теща очень любила внучку, не хотела, чтобы у нее были конкуренты, и уговаривала нас не заводить больше детей. Жена с ней соглашалась, говорила: «Она у нас такой особенный ребенок, мы потомственные педагоги, мы ее вырастим правильно». Она жила в баловстве. Никто ее не нагружал.
В 90-х годах началась вседозволенность. Дочь начала гулять с 14 лет. Она со мной делилась своими похождениями даже больше, чем с мамой. Я говорил ей, что так нельзя. Для жены это был шок. На свой выпускной вечер дочь напилась так, что ее отвезли в больницу. Жена либо все разрешала, либо очень сильно ругала. Однажды они так поругались, что дочка закрылась в ванной, сказала: «Я сейчас себе вскрою вены». Я пришел, выломал дверь. И с тех пор ее вообще перестали наказывать. Она уже начала гулять направо и налево. Я не родной ей, я ее должен был содержать, а воспитывать права не имел.
Однажды я попал в больницу, а когда вернулся, жена меня выставила за дверь, сказав, что ее брат полностью расплатился за нашу квартиру. То есть она со мной жила только потому, что я за квартиру платил. Я не знал, что делать. Я зашел в храм. Когда я исповедался, мне показалось, что кто-то дотронулся до моего плеча. А никого не было. И с тех пор с Богом мне стало легче жить.
Супруга — педагог. Она не любит, когда ее учат. Она самая умная, самая главная. И когда у нас конфликты, я молчал и молился. И Господь ее вразумил: что-то случалось, что она понимала, что без меня не сможет, и она переставала со мной конфликтовать.
Дочь влюбилась в одноклассника, забеременела, вышла за него замуж. Теща с женой сказали ей: он тебя не достоин, такой-сякой. Она с ним разошлась, родила ребенка. Мы ее полностью содержали, хотя она работала. Она к этому привыкла. У моей жены безумная любовь. Она как с младенцем с ней, та не успеет сказать — исполняет все ее желания. Она очень избалованная. Ей нужно все самое лучшее было. Она выросла потребителем, не готовила, посуду не мыла. Привыкла к этому.
Дочка начала выпивать, это вошло в правило, брала ребенка и ходила по гостям. Уходила в пятницу, ее тянуло на подвиги, люди стали жаловаться. Внук со временем начал ее стесняться, не хотел с ней идти. Говорил: «Ты опять напьешься». И произошел скандал. Она, пьяная, вцепилась в ребенка, а он кричит: «Я с тобой не хочу идти». Жена — учительница, не хотела ее лечить, боялась, что в школе узнают, что у нее дочь — алкоголик. Она ее кодировала, но дочь пила запоями.
У нас была комната в коммуналке, и дочка ушла туда жить, сказала, что мы мешаем ее личной жизни. Она там пила водку из горла и занималась сексом чуть ли не при ребенке, он кричал: «Не мешайте мне спать». Он нам об этом рассказывал. Она фотографировалась чуть ли не голая при нем.
Сейчас ему больше 20 лет. Он свою мать ненавидит. У них дело до драки доходит. В школе он был изгоем из-за нее, она в школу пьяная приходила. Он стал ее материть, швырять. Он женоненавистник. Сейчас он начал жевать насвай, стал агрессивным. У тестя была квартира, я ходил за ним, ухаживал, а дочка наша спрашивала: «Когда же он загнется?» Она все ждала, когда квартира ей достанется. Потом переехала туда с ребенком. Она начала его баловать, все покупала, купила ему котенка. И когда он с ней ругался, приходил к нам с котенком. Этой квартиры ей тоже было мало. Дочь уговорила жену, чтобы мы продали дачу, которую я построил, и мы купили ей квартиру лучше. Она посадила сына за компьютер, говорила ему: «Забей на все и живи для себя». Приносила ему тарелку с едой, мыла за ним посуду, стирала. И он вырос таким же эгоистичным, как она.
Однажды она пришла со сломанной ногой. Мы ей оплатили операцию, после этого ее уволили. С тех пор она нигде не работает. И вот мы их вдвоем содержим — дочку и внука. После очередной пьянки она пришла к нам с повреждением позвоночника. Опять ей сделали операцию, с тех пор она еле ходит. У нее штук десять было операций на позвоночнике. Когда в больницу ложится, обкладывается иконами. А однажды я увидел, что она идет быстрым шагом с пакетиком с бутылкой. Жена говорит: «Она несчастный ребенок, ей надо помогать, лечить». Я говорю, что лечить надо от алкоголизма. А жена говорит: «Между детьми и тобой я выбираю детей».
Я ей объясняю, что мы не вечные, надо их приучать к самостоятельности. А дочка самостоятельно только развлекается, а содержим ее мы. Все продукты покупаю я. У меня инвалидность, я пенсионер. Я их 40 лет содержу, не могу уже физически. Я работаю главным инженером, кроме того, снабжаю два монастыря. Жена ничего не хочет знать, чуть что, говорит: «Все, разводимся». Вера учит милосердию, а с больными людьми нужна и жесткость. Надо любить человека, а с болезнью — бороться.