«Наши папы были на работах, — пишет Марина в предисловии к проекту. — Наши папы уходили из семей. Наши папы болели и умирали. Их убивали в подворотнях лихих девяностых, наши папы — это те, о ком мы ничего не знаем, но так хотим думать, что они были, есть, будут. Что я знаю о папе — проект реконструкции памяти. Проект-воспоминание и проект-посвящение».
Яна Новак. Я возле дома, выходи
Он всегда был невероятно вежлив с людьми. Он проигрывал большие суммы в покер и был зависим от ставок на спорт. Папа никогда не имел вредных привычек, не курил и не пил даже по праздникам. Он воровал деньги у своей жены и детей. Он никогда не поднимал руку на меня, сестру или маму и даже не повышал на нас голос. Он втянул в миллионные долги всю семью. Папа готовил нам ужины, делал уборку, отводил и забирал нас с детского сада. Он тайно продал квартиру своего отца и не общается с ним уже больше 10 лет. Он всегда был терпелив, внимателен и чуток: слушал проблемы, давал советы, хранил секреты. Он делал тайно дубликаты ключей у детей, чтобы приходить в квартиру, пока никого нет дома, когда мама сменила замки.
Анна Гераскина. День отца
Мы забрались в «буханку», сели рядом на деревянной лавке, на поворотах нас жутко мотало, и я один раз чуть не свалилась в гроб — Инна придержала. В окошко было видно, как за нами едет наш дядя Толя, который, правда, не дядя, а тоже не совсем понятно кто. Потом наши дороги разошлись: Толя свернул направо и поехал сразу в церковь, а нас выгрузили у морга.
— Заходите, забирайте, — женщина в собачьем платке пихнула ногой полуприкрытую дверь и пошла к Низкому разговаривать. Мы с Инной и Димоном зашли внутрь. Железные полки стояли пустые, только с одной торчали тапки, а с другой — ботинки.
— Какой наш? — спросил Димон.
Я не знала, что ответить.
— У вас мужчина — значит, вот тот.
«Собачий платок» просунула голову в проем и кивнула на ботинки.
— Идите ждите, сейчас оформим. Коля, неси!
Мы пошли отираться около машины, пальцы на ногах у меня уже отмерзали, зато я знала теперь, что Красавчика зовут Коля. Хотя это меня не грело. Да и в принципе если бы меня спросили, как это — похороны, то я бы сказала, что похороны — это холодно. Снаружи и внутри.
Яна Верзун. Папа
Мой отец мог бы быть поэтом, ученым, художником или сапожником. Мог быть кем угодно, если бы не случай. Случай — это издевка над обстоятельствами. Случайно тебя может сбить машина, укусить клещ или толкнуть прохожий. Ты годами строишь планы, идешь, насвистывая, к цели, пока какой-нибудь дурацкий случай не перейдет тебе дорогу.
За случай никто не несет ответственности — гласит гражданское право. Посмотрим, что скажет уголовное.
Мужчина, 36 лет, сел в поезд и поехал в Москву по рабочим вопросам. Ранним утром он встретил на вокзале бывшего однокурсника. Завязался диалог. Мужчины вместе сели в такси. У однокурсника импортные сигареты и собственный водитель. Вдруг машину останавливает милиция. Через час мужчины уже в отделении, через месяц — в тюрьме. Восемь лет. Дело случая.
Маша Добычина. Папа из коробки
В первом классе у меня зеленое платье с белым воротником. Я дружу с одной девочкой, но вдруг она перестала со мной разговаривать. И весь класс перестал. Я долго грущу, папа говорит подойти и спросить прямо, в чем дело. И утром, перед уроком, перекатывая карандаш в ладонях:
— Почему ты со мной не дружишь?
— Мои родители не разрешают с тобой дружить.
— Почему?
— Потому что твои родители — евреи.
— Передай своим родителям, что их родители — негры.
Папа смеется громко. Говорит, что я молодчина. И еще — что я на четверть русская.
Я болею коклюшем, мы с папой каждый день ходим на море и берем с собой черный хлеб. Зимой чайки со всех сторон острые, как сложенные из бумаги. Орут и дерутся. А море — шелковая простыня. Кто-то на том конце встряхивает ее — и получаются волны. Волны бьются о пирс с шумом и ошалело разбрасывают пену, а в воде колошматит жирных медуз. Я бегаю туда-сюда по пирсу в дурацкой бордовой шубе и дразнюсь: «Абе-бе-бе, абр-р-р-р! А меня вам не достать, не достать!» Папа показывает морского огурца и рассказывает о кальмарах, но половина слов застревает в волнах и чайках.
Потом мы идем домой, я доедаю хлеб, и мир — большой, с добрыми светло-синими глазами.
На день рождения папа подарил мне кухню. Я мечтала о ней всю жизнь. Там и маленькие сковородочки, и кастрюльки, бутылочки, баночки, и еда как настоящая. Бифштексы, яичницы, помидорки, хлебушки. Все это я раскладываю полдня. Мясо на нижнюю полочку холодильника, банки — на верхнюю, и чтоб ничего не упало и осталось место для пирога, который лежит в духовке. Пришла двоюродная сестра. Я, как старшая, сразу сказала: «С кухней осторожно». А она взяла холодильник и давай трясти. Я ее отлупила и поставила в угол. Она наябедничала, и меня отругали. Папа сказал — всего лишь кухня. Драться нельзя. Я снова расставляю баночки, но внутри горит, толкается несправедливость. Папа сказал, что ангелы видят все. А я сказала — не все.
Новый год. Папа приволок сосну, обложил ее ватой, из простыни сделал сугроб. Вот тебе, говорит, лесная опушка. Купил мне маленький синтезатор и песенник. Гости расселись на диване и креслах, папа играет, я пою. Хороший у нас дуэт. Потом салюты, мы кричим «С Новым годом!», и детское шампанское заливается в нос. Папа включает наш любимый Ace of base и танцует только со мной, а я прыгаю и ору «О-о-ол вот ю вонт эмене сиинг…»
Утром мы с ним лежим под сосной и щекочемся дождиками. Смотрим «Обыкновенное чудо», «Мюнхгаузена» и разыгрываем все диалоги.
— Я, барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен, не летал на Луну…
— Пап, так он летал или не летал? Я не поняла.
— Летал!
И я снова рыдаю ему в локоть, когда Мюнхгаузен поднимается по лестнице в небо.
Мир изменился, когда мне исполнилось десять. Он оказался стеклянным шариком и дал трещину. Папа пошел работать учителем в необычную школу, а меня перевели туда учиться. Там он оказался очень нужным, его захватили новые идеи, а все наше с ним время кто-то украл. После уроков я часами брожу по пустым коридорам, жду, жду, жду. Наконец он выходит из учительской, воодушевленный, горящий, и мы идем домой. Уже фонари, и за желтыми окнами кто-то жарит картошку. Но я хочу, чтоб дорога была длиннее.
Однажды мы пошли и купили собаку — и мама сказала, что это последняя капля.
Мир безглазый, у него злой искривленный рот и желтые зубы. Я крашу волосы в рыжий — с подружкой, без света, под свечкой, зубной щеткой. Убегаю из дома, переписываюсь с арабами, отключаю телефон назло маме. Мама звонит миллион раз, папа — ни разу. У него первый класс. И любимица Аня, и любимица Катя, и еще одна, которая стала его приемной дочерью почти сразу, как он ушел. Он много о ней рассказывал. «Она необычная! Она очень красивая! Она уже умеет печь блины!»
Плевала я на ваши блины!
— Ух ты, вот молодец!
Не плакать!
— Заходи к нам, попробуй блины! Они очень вкусные.
— А я курсовую защитила. Получила отлично. Меня расхвалили всей кафедрой.
— Ну молодец. Но лучше б ты поступила на биофак.
Ваши блины пересоленные.
Маргарита Полонская. Открытка
Лучший способ понравиться мальчику — сказать, что у меня страшное горе. Так я думала в детстве.
Черно-белая сценка в голове начиналась примерно так: я иду грустная, в черной толстовке с капюшоном, опустив взгляд на серый асфальт, и он, мальчик, видит грустную меня и влюбляется.
— Что у тебя случилось?
— У меня <…> умер.
Но кто у меня мог умереть? Все пока были живы. Произнести такое про маму, бабушку Г., бабушку Л., тетю Н. мне было страшно, ведь мысли материальны.
И тогда я говорила: «У меня папа умер».
Папа — это для меня просто слово. Иногда голос по телефону. Еще фамилия. И плохое зрение, которое мне от него досталось. Если бы он умер, то я бы ничего не почувствовала.
Сергей Сызганцев. Дыхание
Я ни разу не говорил отцу, что люблю его. И он никогда не говорил этого мне.
Всю жизнь отец проработал водителем. Когда приходил домой, ложился на диван и смотрел телевизор. А в выходные отец выпивал и придирался к каждой мелочи. Один раз я не стерпел и вылил остатки бутылки в раковину, а когда отец узнал, то замахнулся на меня. В другой раз, на волне митингов, мы поссорились и я назвал его «терпилой». А однажды он выпалил, что зря меня родили. Из кухни тогда прибежала мама и в ужасе стала его тормошить: что он такое говорит. Отец наконец опомнился и обнял меня. А я не помню, обнял ли я его.
Когда ему поставили диагноз «рак пищевода», я был с ним. Подумал, что в этот момент нужно быть рядом, что будет неправильно, если он примет этот удар только на себя. Мама ждала дома. Она была к этому готова. Однажды мы лежали с ней на кровати и думали, какая жизнь будет без него, хотя, может быть, было неправильно так думать, ведь он был еще жив. Мама часто плакала. А я все никак не мог принять это. Несколько раз говорил в пустоту, что у отца рак, у моего отца рак, говорил, чтобы слышать, чтобы эта фраза наполнила тишину, чтобы была осязаема, а не копошилась в мыслях, но все равно ничего не чувствовал.
Отцу сделали операцию, и довольно успешную, но она не смогла исправить его привычки. Он снова стал пить, пил каждый день, потому что на этот раз не было работы, которая его сдерживала, стал пить с утра до вечера, мы начали прятать водку в шкаф, он покупал еще и стал прятать ее у себя под диваном. Он не переставал курить, каждый день покупал сигареты, а когда он уже с трудом ходил, просил покупать меня, но я говорил, что не буду, не хочу, ни разу не покупал и не буду покупать даже для тебя, потому что скоро, скоро, скоро… И когда вот это «скоро» случилось, он лежал на диване, очень худой, хрипел и дышал так тяжело, что стало ясно, что уже не скоро, а сейчас. И тут я сказал ему, что люблю его. Сказал, но так и не был уверен, что он услышал меня. А потом всё.
Александр Семенов. Рукадор
Я вспоминал 1984 год — как я сижу один в машине, в старой темно-синей «Вольво. Мне четыре года. Машина стоит перед пятым корпусом 23-й больницы на Таганке – через 20 лет я сам буду работать в этом корпусе. Я сижу и жду папу — мы едем от дедушки с бабушкой, где я живу на неделе, домой к родителям, куда меня забирают на выходные. И вот мы заехали на папину работу, хотя никогда раньше этого не делали. Папа говорит, что быстро вернется, и уходит.
Но мне начинает казаться, что его нет уже очень долго, как будто прошло уже несколько часов. Мимо машины проходят две девушки. Я ловлю момент, кручу ручку стеклоподъемника и спрашиваю у них: «Вы не видели моего папу? Он скоро придет?» Девушки уверенно отвечают: «Видели, уже очень скоро». Я сижу и жду дальше, но он еще долго-долго не приходит.
Анна Кавалли. Уважительные причины
Мой папа не умер. Мой папа умер. Это не загадка, не игра «Подчеркни нужное», не два противоположных утверждения. И то и другое верно. Мой папа не умер и умер одновременно. Мой папа есть — и нет.
Мой папа больше не выходит из дома сам. Инвалидная коляска с трудом входит в лифт, приходится вставать, втягивать живот и не дышать, пока едешь вниз, зажатый железными колесами. А потом на первом этаже — лестница. И это хуже всего.
Она слишком крутая, а папа — слишком тяжелый. Приходится просить кого-то спускать коляску, а самому сползать вниз по перилам, ступенька за ступенькой — испытание в духе «Форта Боярд». Это не моя шутка, а папина. Я так и не научилась шутить над его болезнью. Психолог говорит, у меня затянувшаяся стадия отрицания.
Мой папа живет в своем мире. Мир состоит из двух комнат, кухни, ванной и туалета. Из собаки, кофе и птиц, прилетающих к кормушке. Из мамы, и иногда — из меня. Когда мы созваниваемся.
Мой папа есть — и нет. Мой папа теперь немножко отец, немножко вещь в себе, немножко вещь по ту сторону себя и меня.
Мой папа пишет. Все-таки — пишет. Новые стихи, новую книгу, новые сообщения — мне в соцсетях. Мой папа за три тысячи километров — с тех пор как я переехала в другую страну. Мой папа никогда ко мне не приедет.
Елена Королькова. Папа приехал
Папа сказал, хомяка нельзя было мыть.
Он замерз.
Наверное, мыла холодной водой.
Он так замерз, что стал каменным.
И папа куда-то его унес.
Но назавтра хомяк вернулся!
Оксана Васякина. Эти люди не знали моего отца
от СПИДа умирает кто угодно
чужие наркоманы
чужие рок-звезды
чужие манекенщицы
чужие геи
чужие люди
но не чьи-то отцы и братья
вот он умер от СПИДа
и никто об этом не знает и не узнает если не прочтет этот текст
потому что когда его друг узнал что отец умер от СПИДа он удивился и сказал: ведь я с ним из одной кружки пил и ничего здоров
есть официальная версия смерти моего отца менингит
от менингита может умереть
твой ребенок
твой отец
твоя мать
твоя сестра
твоя жена
твой муж
кто угодно твой
то что он умер от СПИДа держится в строгом секрете
мне непонятно зачем
хотя когда у меня редко спрашивают от чего он умер таким молодым 47 лет
я смотрю на человека и думаю что ему ответить
не знаю почему
но иногда мне кажется что я думаю что выбрать именно от того что есть официальная версия
на самом деле когда меня спрашивают чаще всего я отвечаю что это была ВИЧ-инфекция
это не так страшно звучит как СПИД
от СПИДа не умирает твой отец
а ВИЧ-инфекция может вызвать смерть твоего отца