Я начала снимать эту историю в прошлом марте. В закрытом ПНИ-3, психоневрологическом интернате в Петергофе Санкт-Петербурга, живут друзья Миша и Гена. Они вместе уже почти 12 лет, и это дружба-симбиоз. У Гены — ему 57 лет — ДЦП. Он передвигается на коляске, у него проблемы с речью и моторикой. Миша — ему чуть больше тридцати — не говорит вовсе, зато физически почти здоров. Миша заботится о Гене: перекладывает его с кровати на коляску и обратно, осуществляет уход за ним и помогает ему в быту. Гена говорит, что делать и куда идти.
* * *
Раньше Гена жил «на двенадцатом отделении» — тут говорят именно «на отделении». Большинство проживающих в этом «сильном» отделении дееспособные, и многие из них работают — в основном в интернате же: помощниками по кухне или уборщиками. Гену перевели в десятое, более «слабое» отделение, потому что он на коляске — или он попросился туда сам, но этого не помнит никто, включая самого Гену. Сейчас «на своем отделении» Гена один из самых умных и оттого считается авторитетом.
* * *
В само отделение попасть непросто, а знакомиться с Геной пришлось долго. Впервые я увидела его в компьютерном классе — одном из помещений фонда «Перспективы», которому в интернате выделили целый флигель. Гена смотрел документальный фильм BBC про психоневрологический интернат и периодически восклицал: «Что за херня! Ну что за херня!»
Со мной Гена держался очень отстраненно. Спрашивал, что за материал я делаю, точно ли у меня есть разрешение, точно ли я могу пройти «на отделение», точно ли директор мне разрешил. Мы пошли прогуляться по территории, и он показывал мне то одно, то другое — все это было очень обрывочно. Молчит — и вдруг: «Смотри, тут снова приехала труповозка, это уже третья за неделю».
Однажды мы забрели на дискотеку. Три десятка человек раскачиваются — кто на колясках, а кто просто так — под русскую попсу, прямо на улице, в углу одной из интернатских дорожек. Они видят меня и просят сфотографировать, кто-то пытается вырвать у меня из рук фотоаппарат. Неожиданно Гена говорит: «Я устал», и Миша тут же перестает раскачиваться и сразу везет его к интернату.
Так мы гуляли все лето, и все, что я узнавала, я узнавала вскользь. «Тут у нас отделение милосердия. Только так себе милосердие — вот тебе директор популярно расскажет, что это за милосердие», — мог сказать Гена, а дальше в подробности вдаваться он не хотел. Постепенно я получала крупицы информации. Вот у них банный день, а в банные дни есть всего два сотрудника на 50 человек из отделения, хотя большинство на колясках. Что в интернат приехала комиссия, потому что кто-то из проживающих пожаловался на персонал, и теперь «на отделение» пройти нельзя. Что у Гены есть друзья и вне интерната — однажды он обмолвился, что решил не ехать на чей-то юбилей, потому что не хочет на следующий день лежать с похмельем.
* * *
Миша везде был с нами. Он все время молчал. Рукопожатие у Миши крепкое — кажется, что он ненароком может сломать тебе пальцы. Иногда мы водили его на тренажеры, но в основном он просто ходил за нами.
* * *
Однажды Гена сказал: «Была одна женщина, я с ней чуть не уехал из интерната, но не уехал, потому что стало страшно». Он повторял эту историю несколько раз: иногда она звучала как полуромантическая история про влюбленную в него женщину-волонтера, которую Гена бросил, иногда — что женщина просто предложила, а он «не захотел поехать, потому что не захотел покидать интернат, но предложил вместо себя поехать своему другу, который жил на том же отделении».
Сотрудники «Перспектив» говорят, что то, как Гена «побоялся», — довольно распространенная история. Люди привыкают к предсказуемому распорядку дня, к тому, что не нужно принимать никаких решений, к знакомой атмосфере, а внешний мир представляется пугающим и полным опасностей; часто им внушают это и в самом интернате. Генин друг вскоре после того, как уехал из интерната и переехал в тренировочную квартиру (один из проектов «Перспектив» — квартира, в которой живут бывшие подопечные интерната вместе с волонтерами и учатся жить вне системы), умер от ковида.
* * *
В само отделение мне удалось пройти много позже, и то Гена был недоволен: «Ну что еще? Ну что тебе еще?» Первое, что чувствуешь, — тот самый специфический стойкий больничный запах. Коридор очень узкий, в нем люди — в основном на колясках. Кто-то тянет меня за рукав, кто-то — за ремешок камеры, торчащий из рюкзака. Когда мы зашли в палату, в маленькое смотровое окошечко в двери стал биться кто-то из проживающих. Гена громко крикнул: «А ну-ка брысь отсюда!» В палате шесть одинаково заправленных кроватей, никаких вещей на тумбочках. Выглядит это как нежилое помещение.
* * *
Про этот интернат говорят, что он один из лучших в стране. Под этим обычно подразумевается, что подопечные находятся в чистоте, персонал их не бьет и у них есть какие-то свободы — например, ходить за территорию, предварительно отпрашиваясь. Только и всего. Есть волонтеры, которые работают в интернате, ведут в нем секции и кружки. Волонтеры говорят, что не знают, что происходит в интернате, когда они оттуда уходят.
* * *
В соцсети мне написала девушка. Она рассказала, что раньше жила в одном отделении с Мишей и Геной, но вот уже несколько лет живет самостоятельно. Девушка жила в системе всю жизнь: сначала в доме малютки, потом в детском доме, а потом во взрослом интернате. Она записывала мне голосовые сообщения, в которых рассказывала, чем отличается детский дом от взрослого интерната и как в детском доме их били за все подряд и пугали интернатом, говоря, что там будет еще хуже. Детям за провинности «назначали уколы», а однообразие жизни в системе было невероятно выматывающим. Она тоже говорит: «Все меняется, когда в интернат приходят люди со стороны, и никто не знает, что там происходит, когда никого нет».
И Миша, и Гена живут в системе всю жизнь: сначала в доме малютки, потом в детском доме, затем в нескольких взрослых интернатах. У Гены «на воле» (так здесь называют внешний мир) есть родственники: тетка и двоюродная сестра. Раньше они его навещали, но уже почти десять лет — нет. У Миши нет никого.
* * *
Гена говорит, что чувствует за Мишу ответственность: он заботится, чтобы Мишу никто не обижал, и следит за его эмоциональным состоянием. Миша занимается бытом: перекладывает Гену из кровати в коляску и обратно, возит его, куда он скажет, готовит еду и всячески за ним ухаживает. Пока Гена говорит мне об этом, Миша кивает головой. «Миша покладистый, но очень ранимый, — говорит Гена, — и иногда может взорваться, если сильно перенервничает, и тогда караул».
С течением времени мы с Геной сблизились, он стал мне больше доверять, рассказывать обо всем более свободно и беседовать на отвлеченные темы. Он рассказывал про своих друзей вне интерната. Вспоминал, что у него был приятель, который тоже раньше жил в интернате, и что он поссорился с ним, потому что тот хотел взять с него денег за прогулки с ним. А однажды Гена, не спросясь у руководства, уехал на чей-то юбилей, заехал в сугроб и застрял на коляске, и его вызволяли сотрудники «Перспектив».
* * *
Других жильцов из их палаты я никогда не видела. Кажется, там живут еще три человека, но Гена всегда выбирал такое время, когда в ней никого не было, — он знал, что у меня есть разрешение снимать только их двоих, и очень заботился, чтобы так оно и было. Как только мы заходили в крыло, где находится их отделение, чувствовалось, что люди, живущие там, держат его за авторитета — едва ли не расступаются перед ним. На кого-то он мог шикнуть, с кем-то из них — пообщаться, но скорее формально. Гена очень закрытый, такая «вещь в себе».
Персонал интерната эту парочку практически не трогает. По сути, такое существование в симбиозе, которое есть у них с Мишей, удобно и персоналу в том числе, ведь им и самим от этого меньше забот. «Проживающие» — это зачастую, по сути, досадная бытовая единица, которую нужно кормить, ухаживать и за ней следить. Гена говорит, что долго учился выстраивать свою жизнь так, чтобы его никто не трогал, там, где нужно, идти на компромисс и по возможности не отсвечивать. Он часто ругается на систему, говорит, что она не изменится еще долго, а может, и вовсе никогда, но делает все, чтобы не иметь от нее проблем.
