В трудные времена социальный капитал — надежные родственные, дружеские, соседские связи — самый ценный актив. Он как настоящая сеть, сплетенная из прочных нитей, — страхует от падения на дно. А если ты оступился, эта сеть смягчит падение, не дав опуститься ниже определенного уровня — ни материально, ни психологически.
Пожалуй, самый наглядный пример в пределах России, демонстрирующий, как работают такие связи, — это Северный Кавказ. Правда, тут есть один нюанс. Для многих, кто близко не знаком со спецификой региона, его общественное устройство в первую очередь ассоциируется с ужасами дремучего патриархата и диктата традиционных ценностей: с домашним насилием, различными формами дискриминации, подавлением свободы воли. Таких случаев действительно немало. И это большая проблема, особенно для отдельных территорий. Но лежит она совершенно в другой плоскости, подпитываясь по большей части невежеством и догматизмом.
В этом же тексте речь пойдет именно о горизонтальных связях, основанных на традициях взаимопомощи, тесных взаимоотношений и солидарности. Глубина и насыщенность таких связей тоже имеет свои минусы. Но плюсов определенно больше. По крайней мере если судить по Северной Осетии.
Соседи как родные
«Я никогда не видел, чтобы человек оставался один, когда ему плохо, — говорит Батраз, объясняя, что социальные связи в Осетии сами по себе уже гарантия минимального уровня благополучия. — Они не сделают тебя богатым, но, как бы ни было трудно, от голода ты точно не умрешь. И тут неважно, какой ты национальности.
Возьмем бабушку, у которой здесь совсем нет родственников, что с детьми — непонятно: то ли умерли, то ли уехали. С огромной долей вероятности она будет под опекой соседского сообщества. Найдется кому принести ей хлеба, купить лекарства и организовать похороны. За ней будет кому присмотреть».
Отношения между соседями в Осетии по своему характеру и значимости зачастую не уступают родственным связям. Даже если речь идет о многоэтажных домах. Один из символов и главный показатель силы такого соседского сообщества — хадзар (или его аналог — кабис). Как правило, это одноэтажное строение, где принято устраивать совместные мероприятия: поминальные застолья, свадьбы, юбилеи, национальные праздники. Большинство хадзаров не пустует и в будние дни. Старожилы двора проводят здесь время по вечерам за партией в нарды или шахматы, за бутылкой чего-нибудь сосудорасширяющего или долгими неспешными разговорами.
Внутренняя обстановка чаще всего не отличается изысками. Главное — практичность. Длинное помещение, где за деревянными лавками и столами могут с комфортом разместиться десятки, а то и сотня человек. Из атрибутов цивилизации — электрический чайник, запас чая и кофе, иногда даже мягкая мебель, газовая плита и телевизор.
«Постройка кабиса — это первое, что мы стали обсуждать с соседями, как только я въехал в новый дом, — рассказывает Батраз. — Без него сложно представить полноценное дворовое комьюнити. И дело не только в совместных мероприятиях и досуге. Здесь мужчины собираются, чтобы решить общедворовые вопросы, откровенным разговором сгладить какие-то бытовые конфликты, которые неизбежно возникают у людей, живущих рядом. Когда еще были выборы, агитаторы и кандидаты в депутаты ходили не по квартирам, а именно по хадзарам. Коммуникация между властью и активной частью общества происходила именно здесь».
В последнее время, случается, внутридворовые сообщества теряют прежнюю силу, а то и вовсе распадаются. Из-за того, что старые жильцы умирают, в доме начинает сдаваться много квартир, и их жильцы постоянно меняются. Но и тут бывают исключения.
Алик пять лет прожил в доме, где многие, как и он, снимали квартиры. Среди соседей было немало командированных в Осетию по службе, в основном русских. И, за что бы ни брался весь двор — за постройку кабиса, например, или организацию похорон, — они всегда оказывались в числе самых активных участников общего дела.
«Почему так? Я как-то поинтересовался у одного из них. «Надо быть полным кретином, чтобы в этом не участвовать, — ответил он. — Только тут мне стало понятно, что по-соседски можно жить как родственники. Я спокойно живу. Знаю, что во дворе за моими детьми всегда кто-то присмотрит. А если понадобится помощь, я уверен, что она будет».
Дети в таких дворах, глядя на взрослых, тоже образуют свое сообщество. Возможно, даже более крепкое.
«Когда на улице идет дождь, ты можешь вернуться домой и застать там полдвора детворы: племянник позвал их к себе. Тут же кто-то может сказать: “А у меня дома PlayStation” — и все они сорвутся в другую квартиру. Так эта куча-мала может бесконечно перемещаться по дому: родители абсолютно спокойно на это смотрят. А если вдруг ребенок поставил телефон на беззвучный, найти его можно, только обзвонив всех соседей, но чаще ты просто спокойно ждешь, когда он сам вернется.
Когда погода хорошая, дети постоянно во дворе, иногда до двенадцати, до часу ночи — рядом всегда есть кто-то из взрослых. Во время коронавируса мы постоянно большой компанией что-то готовили во дворе допоздна. И вот ты снимаешь с огня казан с пловом, оборачиваешься — а сзади уже детвора стоит с пластиковыми тарелками, ждет».
Батраз Мисиков и Алик Пухаев — осетинские блогеры. Оба в свое время, окончив учебу в Москве, вернулись в родную республику. Они — мои главные проводники в мир осетинских традиций, обычаев, истории и современности.
Дела родственные
Близкие взаимоотношения между родственниками — штука понятная и естественная. Но чтобы представлять силу родственных связей в Осетии, нужно понимать, что прошло не так много времени с тех пор, как они здесь были ни больше ни меньше основой физического выживания.
В XVIII и даже в XIX веке (не говоря уже о более раннем времени) в одиночку здесь выжить было попросту невозможно. Даже когда государство уже начинало кристаллизоваться в городах, Осетия по большей части продолжала оставаться аграрной территорией, где действовали общинные законы. Семья обеспечивала благополучие. А идти против нее было равносильно смерти. Медленной или быстрой.
«Если от человека отказывалась родня, ему не то что руки — кусок хлеба никто не подавал, — объясняет Батраз. — Его мог любой безнаказанно ограбить или убить. Все, что ему оставалось, — смириться и, как зверь, жить отшельником, по сути, медленно умирая. Другой вариант — уходить в абреки, собирать шайку таких же изгоев и терроризировать население. Тогда убьют быстрее».
Сейчас механизм фамильного бойкота практически не работает. Даже полный разрыв отношений с родственниками не влечет трагических последствий: в самом крайнем случае можно просто переехать в другой регион. Это скорее минус, если речь идет о возможности влиять на асоциальное поведение отдельных членов семьи. Но, безусловно, плюс как способ порвать связи, которые стали токсичными. Изжившие себя традиции — один из частых поводов для конфликтов с домашними. Например, запрет на брак не только внутри одной фамилии, но и среди представителей родственных фамилий.
«Есть фамилии, которые восходят к одному предку, — рассказывает Алик. — Причем речь может идти о предке 200—300-летней давности. Количество потомков колоссальное. Генетический анализ ничего общего не покажет. И во всем остальном мире никто это не будет считать кровосмешением, но в Осетии такая свадьба обязательно закончится большим скандалом. Есть примеры, когда влюбленные пары, столкнувшись с такой проблемой, просто уезжают из республики».
Иногда камнем преткновения становится слово старших, сказанное в эмоциональном запале.
«У меня есть история моего дяди, которому отец запретил жениться на его возлюбленной. Причина — давний конфликт его деда и деда его девушки. У них была абсолютно бытовая ссора с взаимными оскорблениями. Дед тогда сказал: “Мы с той семьей больше не общаемся”. И это слово стало законом, в том числе и для будущих поколений. Дядя вынужден был подчиниться. А у них была настоящая любовь. Женщина эта так и не вышла замуж. Она преподает в МГУ, интеллигентный, приятный человек. Так фактически две жизни были испорчены из-за каких-то старых обид».
Словом, большая семья — это отдельные нити, связывающие родственников. Часто они сплетаются в настоящий клубок, где есть место противоречиям и рудиментам патриархальной архаики, взаимным обязательствам и взаимной ответственности. Необходимо уметь принимать разные точки зрения, выслушивать советы и наставления от старших родственников, посещать семейные мероприятия, осознанно отказываться от части личной свободы. Неудивительно, что кому-то — особенно это касается молодежи — такой уклад жизни не по душе.
Алик вспоминает, что в годы, когда чувствовался рост благосостояния и постепенно отступал страх перед будущим, родственные связи потихоньку ослабевали. «У многих в Осетии появлялись иллюзии, что можно прожить и без этого. Работать где-нибудь в бюджетной организации, получать зарплату, взять квартиру в ипотеку, жить в одиночку и ни от кого не зависеть. Но коронавирусные годы показали, что такая стратегия не работает: если надеяться только на государство, ты умрешь с голоду.
Во время карантина мы развозили помощь разным семьям, в основном старикам, которые не могли выйти из своих квартир. И чаще всего это были не осетинские семьи. Их дети живут где-то далеко — кто в Москве, кто в Питере, кто в Норильске. А родственников, которые могли бы купить продукты и лекарства, просто нет.
Как только пик пандемии прошел, многие из нас стали задумываться о том, чтобы восстановить тесные контакты со всеми своими родственниками. Один парень мне сказал: “Я опять уеду в Москву, а здесь останутся мама и папа. Двоюродных братьев у меня нет, лишь троюродные, с которыми я только в детстве виделся. Случись что-то подобное, мне не к кому больше обратиться, чтобы переслать денег на карту, чтобы моим родителям кто-то принес еды. Но как я могу требовать от них родственной солидарности, если я сам не уделял им никакого внимания?”»
150 троюродных братьев и сестер
Фатима Кусова всегда знала, что по материнской линии у нее очень много родственников (у прадеда было 15 детей, и только двое из них не оставили потомства), но связи с ними давно и, казалось, безвозвратно разорваны.
«Мы жили в Беслане, а большинство из них — в Дигоре, — рассказывает она. — Сейчас расстояние в какие-то 50 километров кажется смешным. Но лет двадцать назад, когда у нас не было машины, а соцсетей не существовало в природе, все мамины попытки восстановить связи были безуспешны. Я помню, как очень переживала по этому поводу. Мы были как будто оторванные от своих корней. Как будто сами по себе».
Чувство одиночества только усилилось, когда Фатима переехала в Питер. За семь лет она успела отучиться на банковское дело и начала работать по специальности. Карьера обещала быть успешной и приносить неплохой доход. Но не радость.
«В большом городе ты будто один-одинешенек, в состоянии постоянной борьбы с внешним миром. Даже соседей не знаешь. Ну да, есть друзья, пара родственников, но в целом не покидает ощущение, что тут ты сам за себя. Не очень приятное чувство, оно мне не понравилось».
Она вернулась во Владикавказ и в итоге смогла объединить все разрозненные ветки своей родни. На это ушло четыре года.
Все началось с одной фотографии из семейного альбома. На ней был запечатлен ее дед в окружении своих братьев и сестер. Стандартный черно-белый привет из двадцатых годов прошлого века: 13 человек в два ряда с максимально серьезными выражениями лиц.
«На обратной стороне почерком моего дяди были написаны имена, но мы с мамой не знали, кто из них кто, — вспоминает Фатима. — И однажды решили это исправить».
Владимиру Корнаеву — самому старшему из братьев ее мамы, на тот момент было уже 78 лет, и он был единственным, кто мог в деталях рассказать обо всех своих родственниках. Фатима стала наведываться к нему и планомерно составлять список.
«Первоначально не было никаких глобальных целей, лишь осознание того, что жизнь дяди не бесконечна и все, что он знает, может бесследно исчезнуть. Потом, когда список стал внушительным, появился азарт закончить его. Это как пазл, который надо собрать полностью. В свободное время мы с мамой начали ездить по городам и селам к родственникам из списка — некоторых мы знали, с некоторыми приходилось знакомиться, они давали нам новые имена — и мы ехали дальше. Так пазл и собирался».
С помощью друзей-дизайнеров Фатиме удалось превратить список в большую наглядную схему. Она показывает ее мне. Ветвящиеся линии связывают сотни имен, Фатима сама не знает точного их количества. Отсчет начинается от поколения ее деда — с тех 13 человек, которые дали начало своим веткам. Второе поколение — еще около 60 человек. Третье, включающее и саму Фатиму, около 150. А у некоторых веток есть четвертое, пятое и даже седьмое поколение.
«Моя мама — самая младшая в своем поколении, а я — в своем. Мы с ней поздние дети, потому получился такой временной сдвиг, и когда я познакомилась со своими троюродными братьями и сестрами, то обнаружила, что многие из них довольно преклонного возраста. Еще интереснее получилось с моей подругой. Мы с ней дружим уже давно — и вдруг выясняется, что она моя племянница. То есть ее мама — моя троюродная сестра».
Фатима подчеркивает, что работа, которую она проделала, не вполне соответствует критериям родословной в классическом понимании, где, например, не учитывают дочерей и жен. Но у нее и не было такой цели. «Была простая, такая теплая задача — собрать семью». И это получилось.
«На каком-то этапе я предложила всем собраться — и тогда мои троюродные братья и сестры, которые намного старше меня, сказали, что это очень трудно, практически невозможно. Они смотрели на это по старинке. Пришлось приобщать их к современным технологиям. А так как все очень хотели встретиться, этот процесс пошел быстро и эффективно. 60—70-летние узнали, что такое гугл-аккаунт, и разобрались, как загружать фотографии из семейных архивов в облачное хранилище, быстро освоили интернет-банкинг, когда пришло время собирать деньги на совместное мероприятие. Я создала большой семейный чат в мессенджере. И когда его накрыла волна этих ужасных картинок и анимации с пожеланиями доброго утра и тому подобным, пришлось заняться жесткой модерацией. Так все узнали значение слова “бан”».
На встречу смогли приехать около 150 человек, представляющих все 13 веток. Кто-то обрывочно знал друг друга, но большинство родственников были незнакомы между собой.
«Все тогда очень сблизились. И это чувство объединения невозможно описать — как будто у тебя корни вырастают. Конечно, сейчас меня не хватает на близкое общение с каждым. Но само осознание, что рядом живет столько родных людей, дает необыкновенный психологический комфорт. Да и просто на бытовом уровне удобно иметь целую сетку людей, разбирающихся буквально во всем: кто-то даст совет по ремонту машины, кто-то поможет с медицинскими вопросами. А если вдруг случится что-то серьезное — на них всегда можно положиться».
Можно сказать, что в деле объединения людей Фатима нашла свое призвание. Два года назад она с сестрой открыла во Владикавказе общественно-культурное пространство «Лампа». Это небольшое уютное помещение, где проходят мероприятия для интеллектуального досуга: встречи книжного клуба, дискуссии с интересными спикерами, психологические занятия. Место, где зарождаются новые горизонтальные связи. Уже на основе общих интересов.
Разделение горя
«Однажды я призналась маме, что мне нравится ходить на похороны, — рассказывает Фатима. — Она посмотрела на меня как на сумасшедшую. Это было как раз после возвращения из Питера. Поначалу я сама не могла понять, почему так, теперь понимаю. Похороны дают чувство силы, позволяют почувствовать связь с семьей, с соседями, родственниками.
А еще я поняла, что разделить чужое горе — это не просто такой оборот речи. У коллеги умерла бабушка, я ее знать не знала, но я иду на ее похороны, чтобы поддержать коллегу, чтобы разделить ее горе. Если ты человека совсем не знал, ты забираешь какую-то маленькую часть. А чем ближе он тебе был, тем большую часть абстрактного общего горя ты берешь на себя. Когда папа умер, у нас было очень-очень много людей. И я буквально чувствовала, как мою боль разделили на много кусочков».
Как правило, счет идет на сотни людей. Родственники и друзья, коллеги со всех мест, где когда-то работал усопший, соседи, которые берут на себя все организационные вопросы. Численность людей на похоронах, кроме прочего, еще и своего рода показатель социального статуса. От местных Алик слышал историю (и ему не кажется, что она уникальна) об одном отце, который, выдавая своих дочерей замуж, приговаривал: «Теперь я спокоен, на моих похоронах будет много народу».
«Похороны играют одну из ключевых ролей в формировании и сохранении горизонтальных связей, — объясняет Алик. — Огромное количество дальних родственников большинство осетин видит именно на похоронах. На свадьбу можно не прийти или будет кто-то один от семьи. А на похороны желательно появиться всем. Даже если ты лично не знал человека из своей фамилии и тебе просто кто-то сообщил о его смерти, не пойти на его похороны неправильно».
Мало повлиял на эту традицию даже коронавирус. Несмотря на реальную опасность заразиться, люди все равно шли на похороны, и нередко пожилых людей выкашивало целыми улицами. Те же самые социальные связи, которые помогали относительно безболезненно переживать изоляцию, во многом стали причиной повышенной смертности.
«Это был настоящий геронтоцид, — вспоминает Батраз. — По пути на работу я всегда встречал бабушек. Но в какой-то момент я заметил, что они просто пропали как явление. Каждый день — и это не фигура речи — в этом районе были похороны».
В Осетии это сразу заметно. Если кто-то умирает в частном доме, движение на этой улице останавливается и шатры, где проходит поминальное застолье, ставят прямо на проезжей части: ни один двор не способен вместить столько народу. Когда свирепствовал коронавирус, по владикавказским улицам с частной застройкой было не проехать: они были постоянно перекрыты.
Коллективное действие
«Взаимопомощь у нас на генетическом уровне, — говорит Слава Джанаев. — Издревле так повелось. Это на равнине построил дом — и живешь. А в горах быт суровый. В некоторых местах даже дерева не найдешь — кизяком топили. Так что без взаимной поддержки было никак не выжить».
Он рассказывает, что осетины с давних пор контролировали горные перевалы, через которые проходили торговые пути, и смеется над версией некоторых историков, которые считают осетин не автохтонным народом, а насильственно загнанным в горы. «Кто станет загонять своего врага к источнику его силы и благосостояния? Все народы, которые пытались захватить Кавказ, напротив, пытались освободить от аланов горы. Потому что тот, кто контролировал перевал, управлял Кавказом».
Слава — художник, реставратор, вместе с единомышленниками восстанавливает древние святилища и может часами рассказывать об истории, традициях и духовных практиках осетин.
Он объясняет, что принципы взаимовыручки находили свое отражение даже в архитектуре. Пример тому — средневековые осетинские башни, остатки которых в великом множестве можно встретить в ущельях республики.
«Башни строились так, чтобы поддерживать друг друга, а не мешать. У них есть особенность — мертвые зоны, которые трудно оборонять. Эти мертвые зоны должны были брать на себя соседние башни. Именно поэтому башни старались ставить не где придется, а четко выверяя их расположение. Везде, где строились башни в большом количестве, они строились только по взаимному согласию».
Традиционные осетинские ритуалы тоже всегда предполагали коллективное действие.
«У осетин вера особая, в ней нет отделения материального от духовного. Кувд — это стол, это еда, но и без молитвы не обходится. В другом месте мы не молимся, мы всегда молимся за столом. Даже если идем на святилище или в какое-нибудь святое место, мы с пирогами идем. Слово “молиться” мы не произносим. У нас есть слово “кувн”, что означает “приобщаться, соединяться”. “Кувд” (“стол”) — как раз производное от него».
Еще одно яркое проявление осетинской взаимопомощи — зиу. Это обычай, позволяющий совместными усилиями легко справиться с делом, которое потребует колоссальных усилий от одного. Слава рассказывает, что перед каждым праздником они с близкими людьми делают зиу у святилища Реком: обновляют, красят, очищают территорию. При этом он сетует, что люди стали забывать этот добрый обычай. Интересно, что больше ста лет назад то же самое с печалью отмечал и Коста Хетагуров. Но зиу до сих пор жив.
«Последний зиу, в котором я участвовал, был летом позапрошлого года в Беслане, — рассказывает Батраз. — Объявил его даже не сосед, а знакомый моего соседа. Нужно было поменять крышу на его большом доме. Откликнулось человек сорок — пришли люди с соседних улиц, знакомые, родственники, кто-то даже из Владикавказа приехал. Крышу разобрали, обновили опоры, поменяли старую кровлю на металлочерепицу. На все ушло два дня».
«В отличие от индивидуальной просьбы тут нет обязательств, — объясняет Алик. — Кто-то не может принять участие и присылает сына, кто-то помогает деньгами на материал. Никто тебя не осудит, если ты не откликнешься, особенно если на то есть причина. Но как правило, это находит у окружающих активную поддержку. Да, мы становимся городской нацией, поэтому в прежнем формате зиу действительно отмирает, но он проявляет себя в новом качестве. Для многих сейчас зиу ассоциируется с благотворительностью».
Трансформация общества
Столкновение традиционных и современных институтов иногда очень болезненно. Но Батраз уверен, что рано или поздно тут будет найден баланс. «Сейчас происходит процесс переформатирования самого осетинского общества. Мы в середине этого пути, и эта посттрадиция рождает интересные феномены». Например, постепенно уходит в прошлое непререкаемый авторитет фамильных старейшин — или старших, как их называют в Осетии.
Алик вспоминает «дело Джабиева» (Инал Джабиев скончался после пыток и побоев в здании криминальной милиции МВД Южной Осетии в августе 2020 года), которое вызвало огромный общественный резонанс. Расследование убийства Инала началось во многом из-за принципиальной позиции его вдовы и матери. Старшие же, напротив, старались сгладить ситуацию, обвиняя женщин в том, что они поступают неправильно.
«Когда подобное происходит, сотрудники МВД идут к старшим, многие из которых сами были сотрудниками органов или партработниками, и оказывают на них давление. И старшие занимают примирительную позицию — мол, нужно успокоиться и все забыть. Тем самым полностью дискредитируя фамильный институт и вызывая дикое раздражение, особенно у молодежи. Мой друг говорит: “Получается, если меня убьют, моя жена, моя мать будут пытаться добиться справедливости. А какой-то там чувак, у которого просто со мной одна фамилия, будет говорить, что моя мама не права. Да чтоб они все в аду горели”».
«Раньше старший отвечал за весь род, но сейчас осетинские фамилии стали очень большими — тысячи человек, которые физически не могут знать друг друга, — Батраз объясняет, что это создает некоторые проблемы. — Я никогда не видел старшего нашей фамилии. У меня есть свой собственный старший — мой отец. Когда был живой дед — старшим был он. И для меня куда важнее, что сказал бы мой дед, чем какой-то неизвестный мне человек, пусть даже авторитетный».
При этом Батраз признает, что кавказский патриархальный культ, идеализирующий мудрость старших, часто играет с людьми злую шутку.
«Многие просто отказываются воспринимать критически слова старшего поколения. А если ты это делаешь, со стороны такое поведение может восприниматься не как критика определенных позиций, а как нападки на саму личность, как отсутствие уважения к старшим. Поэтому возможны такие диалоги:
— Я не знаю, что здесь правда, что нет, но мне мой дед сказал, что при Сталине был порядок, я из уважения к своему деду буду придерживаться такой точки зрения до конца.
— Посмотри, вот документы…
— Нет, у меня есть дед, ему виднее.
И его дед — отличный мужик. Но он крестьянин с тремя классами образования, который, будучи хорошим мужиком, занимался своим колхозным трудом и больше ничем. И я ведь не призываю ставить под сомнение его авторитет. Но в каких-то вопросах, наверное, стоило бы иметь альтернативную точку зрения».
«Чтобы не было как в Кущевке»
В Осетии до сих пор живы традиции кровной мести. По своей сути это варварский и жестокий обычай, и, казалось бы, у этой медали не может быть второй стороны. Но она есть.
Алик рассказывает о нескольких таких случаях. Часто месть бывает публичной, и тот, кто на нее решился, смиренно принимает уголовное наказание. Но иногда все происходит иначе. Человек, которому нанесена смертельная обида, не кричит на каждом углу о своем желании отомстить, а тихо перевозит семью в другой регион, находит там работу или открывает бизнес. Периодически приезжает в республику, и каждый раз МВД сильно напрягается, подозревая, что у него может быть на уме. Так может длиться много лет. А потом его обидчики вдруг пропадают.
«Рано и поздно кровная месть себя изживет. Но не раньше чем начнет нормально работать правоохранительная система и действовать принцип неотвратимости наказания. Надо понимать, что в большинстве случаев люди идут на такое не в состоянии аффекта. Это взвешенное и тяжелое решение. Никто не хочет брать на себя грех и оставлять своих детей расти без отца. Но как правило, перевешивают аргументы: “Я должен это сделать, чтобы все мы не оскотинились”, “Каждый должен знать, что есть некие границы, которые пересекать нельзя”, “Иначе будет как в Кущевке”».
Многими это воспринимается как своего рода обязательство перед обществом. И вынужденное насилие идет в ход не только когда дело касается личных обид.
«В Осетии очень тяжело приживался институт воров в законе. Так, в общем-то, и не прижился, — рассказывает Батраз. — Я знал одного парня, он был не самым плохим человеком. Но попал не в ту компанию, отсидел, и его назначили “смотрящим” за небольшим осетинским городом. То есть он должен был собирать дань с торговцев и отправлять “взгрев” на зону. И вот подходит он к первой же палатке на рынке и говорит:
— Это моя территория, ты должен платить.
— Понял, — отвечает хозяин палатки. — Постой тут, сейчас я за деньгами схожу.
Возвращается через несколько минут с ножом и молча втыкает его в живот вымогателю. В итоге тот все-таки выжил. А через какое-то время попытался повторить подобное с другим торговцем, и тогда его уже застрелили».
Балц
Есть в осетинском языке слово «балц», которое в прежние времена имело одно значение — «военный поход». От него происходит слово «амбал» — «друг, товарищ, с которым пройдены все тяготы этого похода». Считалось, что стать мужчиной и обрести настоящих друзей можно только в таком походе и эти друзья станут ближе братьев, объясняет Алик. Со временем это понятие трансформировалось и стало означать в том числе некий интеллектуальный и духовный поиск. Учеба, заработки, обретение нового опыта.
«Помню, когда я уезжал на учебу в Москву, собралась вся семья, накрыли стол. Сел старший — мой дедушка — и, обращаясь к Всевышнему, сказал: “Мы нашего младшего посылаем в балц, пусть этот балц будет удачным, и пусть он вернется оттуда мужчиной”. Мне тогда было 16 лет, я эти слова мимо ушей пропускал. И уже с годами понял, что это такая метафора о твоем жизненном пути».
Отходничество — это тоже балц. Уехать на заработки, набраться жизненного опыта, чтобы потом вернуться, жениться и завести детей, — распространенная практика. В этом же контексте воспринимается и эмиграция в США, которая в последние годы среди осетин приобрела массовый характер. В основном едут нелегалами, через мексиканскую границу, счет идет на тысячи.
«Экономика Осетии довольно слабо развита и сильно зависит от бюджета, — говорит Батраз. — Поэтому все, кто может, стараются хвататься за бюджетные потоки. У кого не получается — а места там мало — за бортом жизни. Твоя фамильная структура не даст умереть с голоду, но и перспектив не предложит. И вот ты живешь так годами, пока не осознаешь, что надо куда-то уезжать. И осетинское общество будет на это смотреть вполне хорошо: он ушел в балц, молодец. Только проблема в том, что он не вернется».
Вот уже больше года, как балц стал восприниматься многими в своем изначальном значении. В так называемой СВО сейчас принимают участие очень много осетин, и большинство из них — добровольцы. Этому есть простое объяснение.
«Если в ситуации с коронавирусом наши традиционные институты колоссально сыграли в плюс, то сейчас они по большей части играют негативную роль, — говорит Алик. — Самая распространенная мотивация для добровольцев: “Там же мои пацаны, как я могу не пойти? Я что, трус? Что я детям скажу, когда они вырастут?” Горизонтальные связи и то чувство локтя, которое они дают, в данном случае как канат, который тянет туда. Кто-то один погиб — “там нашего пацана со двора убили”. Еще пятеро взяли и записались.
Говорю с моим другом, он: “Я же офицер не просто так, я понимаю, что все это ужасно, что все это неправильно, но под моим началом 300 человек, в основном ребята с Северного Кавказа. Если я уйду, вместо меня поставят человека, которому будет плевать на них. И их убьют. Поэтому я не могу уйти, я за них отвечаю”».
Есть и еще один фактор. Алик объясняет, что архетип воина, восходящий к нартскому эпосу, живет здесь практически в каждом. Попытаться реализоваться в этом качестве — возможность оставить далеко позади бытовуху, кредиты, неустроенность. Получить признание. Стать героем, верхом на коне бросающимся на врага, обнажив меч.
Только в современных боестолкновениях нет места таким героям. И понимание этого приходит.
«Потому что люди попадают на фронт со своими смартфонами. А у осетина смартфон не отберешь, он скорее пулю в лоб пустит тому, кто попытается это сделать. Это инструмент фиксации его героизма. Но фиксируют они совсем не героизм. А то, как они мерзнут в окопах, как по ним бьет артиллерия. Именно такие видео разлетаются по домовым и родственным чатикам. И чем больше люди погружаются в это, тем быстрее начинают доходить до них простые истины».