Не съела кузнеца
Квартира Светланы Андреевны Камбаровой находится в престижном районе Новороссийска: в ста метрах от ее дома — набережная с кафешками, памятниками и новостройками.
Сам дом Светланы Андреевны старый, послевоенный — когда-то в нем давали квартиры достойным людям. Родители Светланы Андреевны были именно такими, достойными. Оба врачи. Детей воспитали по своим лекалам: старший сын стал инженером, младший — известным в городе джазовым музыкантом, а Света, средняя, — преподавателем английского языка.
Обо всем этом я узнаю чуть позже. А пока стою у карликовой пальмы и жду координатора фонда Ольгу. Она должна привезти подопечной обед и убедить Светлану Андреевну, что я не мошенница и вещи из ее квартиры вывозить не буду.
Вещи — больная мозоль Светланы Андреевны. С возрастом в побеге от одиночества она стала окружать себя книгами и одеждой со свалки — находки делают ее жизнь осмысленной. Каждая добыча — приключение и радость. В психологии страсть к собирательству называется силлогоманией или хордерством, в народе — синдромом Плюшкина.
Квартиру Светланы Андреевны волонтеры несколько раз убирали, она вначале соглашалась, потом, не найдя «важных вещей», впадала в уныние. В итоге от услуг помощников отказалась.
Но Ольгу бывшая учительница принимает, потому что Оля ничего не забирает, только отдает. Курьер открывает своим ключом дверь. Я готовлюсь к тяжелому запаху. Но его нет: из глубины помещения тянет сырым деревом, книгами и слежавшимися вещами.
Проходим маленький тусклый коридор. Попадаем в светлую комнату. Два шкафа. Пианино, заставленное всякой всячиной. На полу в джинсах, шерстяной водолазке и шерстяной же безрукавке сидит Светлана Андреевна. Увидев меня, извиняется за беспорядок: затеяла к моему приходу уборку, но каждая вещь — это же история. Одну возьмешь в руки, покрутишь — и все, ушла в другие миры, пропала…
Светлана Андреевна забирается на стул — вначале встает на коленки, потом кое-как заползает, от помощи отказывается. Шесть лет назад пенсионерка упала, сломала шейку бедра. Сделали операцию, нога стала короче, и далеко на ней теперь не уйдешь: разве что во двор покормить котов и выбрать из контейнеров очередные книжки или кофты.
«Я раньше для бедных людей вещи собирала, — оправдывается хозяйка, обводя глазами комнату, — но теперь решила, что с Нового года — все! Не буду больше ничего приносить! Я же думала, доброе дело делаю, а оно, оказывается, никому не нужно!»
Координатор Ольга участливо улыбается, отдает подопечной пакет с горячим обедом и уходит. Когда дверь закрывается, я добавляю к пакету Оли пирожные.
Светлана Андреевна всплескивает руками:
— Вы деньги тратили? Не надо было! Знаете, сколько хороших продуктов люди выбрасывают?! А вещей?! Хотите, я вам что-то подарю?.. Нет? Ну вы подумайте. Знаете, я много думаю: я философ. У меня и мама такая была — мы жили в мире книг. Очень много читали. Я даже замуж не выходила, чтобы не отвлекаться от главного. А может, потому, что была слишком умная? Не видела того, с кем мне было бы интересно…
— Философ — в иносказательном смысле?
— По отношению к жизни — философ и антрополог. Я изучаю людей. Через литературу, наблюдая, через фотографии… Вон, видите? — Светлана Андреевна протягивает руку в сторону окна, там на стопке книг лежит затянутый в красный бархат фотоальбом. — Нашла на свалке. Как можно было выбросить на мусорку свою память?.. Но я его спасла! Фамилии там нет, я изучила этих людей и многое про них поняла: они были моряками, в семье много мужчин… Часто рассматриваю их, думаю: кто они, как жили, какие характеры?.. Они мне уже как родственники! Свои-то все почти ушли…
Светлана Андреевна доедает пирожное и пускается в долгий рассказ о своей жизни.
Родилась она 25 декабря 1945 года. Родители, оба сироты, не знали, что такое настоящая семья. Света не помнит, чтобы мама хотя бы раз обняла детей или заговорила с ними ласково. Все много работали и много учились. И каждый жил как умел. Света умела жить с литературными героями в голове: они не ругались, с ними не надо было договариваться и делиться обедом. После школы попробовала поступить в технический вуз — не потянула. И там ей посоветовали идти в учителя английского — тогда их был недостаток. Света пошла.
Пока училась, познакомилась с двумя девушками. Они стали ее лучшими подругами в институте и после. Но потом первая вышла замуж, укатила с мужем в Танзанию и вскоре перестала писать на родину письма, а вторая умерла от лучевой болезни. Света, воспринимавшая подруг как единственных близких людей, оглохла от горя.
«Семь лет я места не могла себе найти: не спала, мне было постоянно тревожно, больно, страшно. А потом меня послали в деревенскую школу, в глушь… И когда я переехала на новое место, начала решать проблемы, мне стало легче, я снова начала нормально спать. Тогда поняла: новые места меня лечат. И вот я ездила по всему Союзу: под Ригой работала, в Витебске, на Урале. Поселки, станицы, деревеньки — где-то была учителем на замену, когда кто-то уходил в декрет, где-то жила год-другой — когда тревожность возвращалась, уезжала. Так мне было спокойно. И интересно…»
Названий всех мест, где Светлана Андреевна работала, она сегодня уже не помнит. И трудовую книжку мы так и не нашли. Зато я выслушала с десяток историй о сельских школах Советского Союза. К старости давние воспоминания становятся четкими — и Светлана Андреевна сегодня заново переживает события прошлого: как ходили в походы, играли в зарницу, разучивали песни. Отдельной вереницей приходят «стыдные» воспоминания: кого из учеников обидела, кому дала меньше внимания, чем могла бы дать.
— Этой ночью вспомнила, как работала там, где упал Тунгусский метеорит. Рядом поселок был, название не помню… Класс меня не принимал. И был там мальчик, сосед мой. Отца его я не видела, а мать видела — она лежала в параличе. Мне было жалко этого мальчика, и я позвала его к себе заниматься английским: мол, в жизни пригодится, в люди выбьешься. И он ходил. Начал делать успехи. А потом класс против меня устроил бунт. Прихожу на урок — парты перевернуты. «Мы не будем заниматься!» И вижу: среди бунтовщиков мой сосед. Я так обиделась! Пошла к его матери. Вижу у них на стене в раме семейные фотографии. И среди них моя открытка. Я всем ученикам дарила открыточки с репродукциями картин и стихи писала назидательные на память. Вот эта открытка и висит. Я подхожу, забираю ее и ухожу… Молодая была, не подумала, что он мог пойти за толпой, испугаться… Больше 50 лет прошло, а стыдно до сих пор. Нельзя было так… Вот это прокручиваю в голове. И еще думаю: жаль, что у меня нет таланта писателя. Иначе бы я все записывала, хранила — память теперь почти ничего не держит…
— А какой у вас любимый писатель?
— Джек Лондон. Но я у него не со всем согласна… Знаете, часто в книгах меня не устраивает финал. Ну вот «Мартин Иден». Помните, что он сделал? Утопился! Зачем? Можно же было, чтобы он просто уехал — и дальше думайте как хотите. И я бы придумала! А еще — ой, тут будет смешно! — Светлана Андреевна вдруг светлеет лицом, даже, кажется, молодеет, хохочет. — Помните песню «В траве сидел кузнечик?» («Но вот пришла лягушка, прожорливое брюшко»). Это очень милое определение — «прожорливое брюшко». Но дальше что? Она сожрала кузнеца! А мы с детьми пели хором: «Не съела кузнеца!»
— Представьте себе, представьте себе — не съела кузнеца! — поет Светлана Андреевна.
Мы хохочем.
— Светлана Андреевна, у вас прохладно. Почему отключили отопление?
— Почему отключили, не знаю, не помню. Но мне не холодно. Вода есть, газ есть. В Новороссийске сильных морозов не бывает. А вообще я не люблю, когда жарко. У меня старший брат где-то прочитал, что человек должен жить в тепле, и летом даже кондиционер не включал. От теплового удара и умер. А у меня в прохладе лучше работает голова, мысли интереснее… Вы когда уйдете, я снова сяду читать. Сейчас Шолом-Алейхема. — Показывает глазами на книгу на матрасе. — Очень интересный писатель.
— А на Новый год что будете делать?
— Фотоальбомы морячков своих пересмотрю, порядок, может, наведу. Радио у меня работает. Когда я слушаю радио, особенно спектакли, передачи — представляю человека, которого слышу. Телевизоры не мое — не люблю, когда мне показывают то, что можно представить. А радио, книги — мое. Вот пока на Новый год такая программа. Все у меня будет хорошо, не волнуйтесь…
Окно с фиалками
Нина Ивановна и Владимир Дмитриевич Горбунковы живут в старом рабочем районе Новороссийска. Когда-то отсюда начинался город: гудели трубы промышленных предприятий, заходили в гавань корабли. И везли в город у моря трудовые резервы. Сегодня от былой трудовой славы остались только легендарные истории, а в старых домах живут еле сводящие концы с концами пенсионеры. Две незрячие бабушки, два человека с инвалидностью и семья Горбунковых — всем им привозят горячее питание. Сегодня от фонда это гороховый суп, овощное рагу и хлеб.
Перед тем как постучать в дверь, курьер Алексей предупреждает, что у главы семьи бывают вспышки агрессии: ну вот, допустим, прошлого курьера, девушку с длинными ногтями, он выгнал. Что-то ему в этих ногтях не понравилось.
Я автоматически прячу в карманы руки и отхожу от порога. Стучим долго. Потом дверь открывается, на улицу вырывается облако тепла. Хозяин дома, это видно по лицу, сегодня спокоен: принимает пакеты, разрешает войти.
Маленькая прокопченная кухня. Дальше комнатка с низкими потолками — тусклая, темная. Воздух здесь плотный, тяжелый. На кровати лежит женщина.
Она — самое яркое пятно этой комнаты. Лицо словно светится изнутри. Это Нина Ивановна. Ей 72 года. При этом — я сажусь рядом, разглядываю ее украдкой — у нее ровная плотная кожа, почти нет морщин. Недлинный, но аккуратный маникюр. Прическа, покраска, укладка.
«Я всегда следила за собой, — смеется она в ответ на озвученное наблюдение. — А что мне еще делать, если я всю жизнь то сижу, то лежу? У меня с детства ДЦП, ноги парализованы. Я то ногти в порядок приведу, то брови. А сережки, что вы заметили, — это никакие не бриллианты! — хохочет. — Купила в телемагазине пять лет назад за три тысячи рублей. Это мой любимый камень — аметист».
Считается, что аметист защищает своего владельца от неразумных действий и сохраняет хозяину память и ясность ума до глубокой старости. У Нины Ивановны все именно так. И память, и ум. Вот только слегла: еще в прошлом году ездила по дому на коляске, звала к себе соседей и подруг, а в хорошую погоду они с Владимиром Дмитриевичем даже выбирались на променад в «Магнит». Владимир Дмитриевич — тоже с инвалидностью, с укороченной от полиомиелита ногой — вез жену на коляске.
«Он после второго инсульта очень сдал, — грустнеет Нина Ивановна. — Раньше был другой человек! Вот подайте мне альбом…»
Нина Ивановна тянется к полке над своей кроватью: там несколько книг, два фотоальбома и большой маникюрный набор в чехле. Нина достает фотографию — с нее на меня смотрит фактурный мужчина. Актеры такого типажа играли в советских фильмах директоров заводов и крупных партработников.
— Холеный был! Когда я в больнице лежала, у меня все спрашивали: кто твой муж? А он учитель литературы в прошлом, жил в Саратове. Семья у него была, но начал выпивать, — Нина Ивановна переходит на шепот, — развелся, приехал сюда, к родителям. Тут работал уже вахтером в мореходке. Ну а потом подруга его как-то ко мне привела. И мы подружились. Он приходил помогать: то суп приготовит, то курицу, клубнику с рынка постоянно таскал. Так как-то само собой и получилось. Двадцать два года уже будет, как мы женаты…
— Но вы, я смотрю на фото, тоже красавица: волосы по пояс, глаза…
— Вниманием я была не обделена, — зарделась Нина Ивановна. — Знакомились со мной. И парень у меня был в юности. Игорь, сын медсестры, которая за мной ухаживала. Он меня безумно любил! Но мы не ценим, когда нас так любят…
Нина Ивановна вздыхает и снова переключается на альбом. Лица в нем в основном женские: мама, тетя, подруги. Отца Нина видела в раннем детстве, под Новый год. Помнит холодный праздничный запах его шинели и гору мандаринов в пакете. На этом визиты закончились. Но Нина не страдала: рядом всегда были близкие, которые в прямом смысле слова носили девочку на руках.
Нина родилась вроде обычной, но в три месяца тяжело переболела гриппом, а позже выяснилось, что у нее детский церебральный паралич. Основной удар пришелся на ноги. Нине сделали операцию, одна нога стала слушаться — Нина могла ковылять, опираясь на руки мамы и тети. Вместе стали ходить в кино и однажды даже забрались в горы, чтобы посмотреть на Новороссийск с высоты птичьего полета. Дальше нужна была еще одна операция. Но мама Нины побоялась: думала, что дочка может не перенести второго наркоза.
— У меня был старший брат, мамин сын от первого брака, — рассказывает Нина Ивановна. — Он родился до войны. Их сюда, в Новороссийск, отправили в эвакуацию. Поселили в старый полуразрушенный дом. И вот ночью обвалилась стена. Маму спасли, а братик погиб… Поэтому, когда я родилась, мама меня от себя не отпускала. И все для меня делала: эту квартиру мы купили потому, что тут первый этаж, нет ступенек, меня легко было вывозить на коляске. С июля 1966 года я живу здесь. Мамы не стало в 1988-м, а через три года умерла тетя. И я стала жить одна.
— Судя по речи, вы хорошо учились…
— Да, я рано выучилась грамоте, в семь лет прочитала роман «Боевая молодость» нашего земляка, кубанского писателя Павла Иншакова. Схватывала я все очень быстро, увлекалась. Но раньше инвалидам с моим заболеванием была одна дорога — в интернат или в четыре стены. Мама сказала: пока мы живы, ты будешь со мной. И я сидела дома. Но никогда не скучала: у меня была куча подруг, соседи приходили. Одно время я даже работала — принимала заявки по телефону на установку окон. И только в последние годы все ушло: и работа, и здоровье, и близкие люди… У меня шесть подруг умерло. Сейчас покажу их фото.
Помимо снимков подруг в альбоме Нины Ивановны есть несколько изображений кошек. Хозяйка смеется: кошки — это ее судьба. Когда мама только принесла Нину из роддома и положила в люльку, туда прыгнула их рыжая бестия — дело было зимой, с кошкой малышке было теплее. Мама не стала гнать. Так они и росли, Нина и кошка. Когда кошки пропадали или уходили в другие миры, появлялись новые — Нина не умела жить без кошек.
Последняя, рыжая Сима, крутится у моих ног. Ее Горбунковым еще котеночком подарила Татьяна Замилова, директор фонда «Прекрасное далеко». Сима ластится, я хочу ее сфотографировать, но Нина Ивановна противится. У хозяйки дома есть суеверие: как только она фотографировала кошек, животинка вскоре исчезала. Я опускаю телефон и перевожу разговор на Татьяну Замилову.
— Таня — удивительный человек, — всплескивает руками Нина Ивановна. — Вот видите телевизор? Она привезла. Наш сгорел, а мастер просил за ремонт 10 тысяч. Столик на колесиках — тоже она. Кухню под меня сделали, чтобы до крана на коляске я могла дотянуться. Окно пластиковое видите? У нас тут раньше стояло старое окно, но года два назад был норд-ост, срывал крыши с домов. И у нас вырвало окно. Пришли из соцзащиты, затянули пленкой. А Таня нам пластик вставила. Больше не дует. И тепло. Фиалок только нет… Когда мама была еще жива, у нас тут фиалки стояли: много-много разных! Люди шли мимо окна, останавливались. Рассматривали. И улыбались…
— Ну, может, вам тоже цветы развести — поливать-то их не так сложно…
— Я уже не могу. И Владимир Дмитриевич тоже уже не в состоянии за ними смотреть. Он сегодня ничего, спокойный, а бывает и по-другому… Характер у него такой, что никого не боится. Он же у нас и в тюрьме посидеть успел! И ему там, самое интересное, понравилось! — Нина Ивановна хохочет и рассказывает удивительную историю.
Года два назад, уже после двух инсультов, Владимир Дмитриевич пошел на рынок, по дороге встретил участкового — чем-то его задел, завязалась перебранка, в результате которой Горбунков, тогда еще крепкий мужик, врезал участковому. И на полгода уехал в колонию-поселение.
Вернулся помытым, побритым, подтянутым, в новых бриджах и с видом, можно сказать, героическим. В казарме на 40 коек он пользовался уважением — как бывший учитель и смельчак.
«Это под Новороссийском, — впервые подает голос Владимир Дмитриевич. Весь наш разговор он сидит на своей кровати в другом углу комнаты. — Жизнь там есть. И люди. Много».
Здесь же почти все их друзья в фотоальбоме — смотрят из других миров, улыбаются. Нине Ивановне кажется, что они там встретятся — и все наконец-то прояснится. Почему на этой земле у кого-то из них не ходили ноги, кого-то сбила машина, унес рак… Все будет ясно когда-то потом.
А пока у Горбунковых будет новая елка — они ждут, заказали у соцработника. И игрушки куплены. И телевизор затарахтит новогодними фильмами и историями о прошлом. Фонд принесет подарки — и они накроют небольшой стол. Как все люди…
Когда я уже одевалась, Нина Ивановна вспомнила, что хотела пожаловаться на несправедливость: им приходят письма из коллекторского агентства. Мол, Горбунковы должны за теплоснабжение 31 тысячу рублей. А они не должны — платили эти деньги исправно, соцработник докажет. Просто в компании там расходились — и они платили не туда. Надо идти — разбираться, доказывать. Идти они не могут, а звонком вопрос не решили, долг, как и прежде, растет.
— Не переживаете?
— Нет, мы же все оплатили. Документы есть. И что они нам сделают? В худшие условия поместят? А найдут ли они эти худшие условия? — Нина Ивановна смеется, звонко и заразительно.
И кошка Сима прыгает к ней на кровать и тоже, кажется, улыбается.
От Нового года Нина Ивановна ничего не ждет.
Абонент всегда доступен
«Дорогие внуки и правнуки! Здесь несколько фотографий. Это ваша родословная, о которой вы, к сожалению, теперь уже ни от кого не узнаете. А жаль, очень плохо быть не помнящими родства. Потому сохраните. А вдруг кто из поколения сегодняшнего дня спросит: а мы кто?» — это послание потомкам Алла Аркадьевна Горбач написала несколько лет назад.
Собрала с десяток дореволюционных фотографий, добавила парочку их с мужем и портреты красавцев-сыновей. Остальные снимки уничтожила.
«У моего мужа была тетка, жила в Пятигорске, и так получилось, что близких родственников у нее не осталось. Мы приехали ее хоронить. Когда убирали дом, нашли мешок с фотографиями. Передать снимки было некому. На свалку отнести — кощунство. И мы с мужем всю ночь сидели и рвали эти фотографии. Когда я осталась одна, задала себе тот же вопрос: кому нужна моя память? Сыновьям я альбомы сделала, отдала. А вот моя жизнь — я маленькая, институт, работа, Киев, наши друзья… Кому это интересно? Пересматривала каждую фотографию, обливалась слезами и рвала на мелкие кусочки — чтобы после моей смерти они не оказались на свалке. Старинные только оставила. Говорят, их неплохо покупают, может, кто-то и продаст…»
Алле было шесть лет, когда началась война. Папа Аллы помнил Первую мировую, поэтому не стал ждать: погрузил жену с дочерью в теплушку и отправил в эвакуацию в Фергану.
«Мы жили у маминой сестры. Вши, малярия, голод — все было. Мама работала там в госпитале, получала довольствие 500 рублей, а стакан молока стоил 100 рублей. У тетки был глинобитный дом, в одной комнате на полу спали восемь человек. Топили дом листьями — мы, дети, собирали их во время листопада в мешки. В школе писали йодом — чернил не было. Напишешь вечером на обрывке газеты уроки, а к утру уже ничего нет: йод выветрился. Школа была узбекская, я до сих пор помню стихи, которые мы там учили». Алла Аркадьевна прикрывает глаза и декламирует по-узбекски.
Победу они встретили на Кубани. Люди стояли у столба с громкоговорителем и плакали, обнимались и кричали — от счастья. Потом переехали в Новороссийск. Город тогда стоял в руинах, все человеческие ресурсы бросили на восстановление, но начался голод.
Дети объедали листья на деревьях, едва оформившиеся зеленые сливы не успевали созревать, а самым вкусным в мире лакомством были сладковатые цветки акации.
«В школе в Новороссийске я познакомилась со своим мужем. Классы тогда были маленькие, по 10 человек, но учились мы все очень хорошо. Поступили в институты: я в Ленинград, на химфак инженерно-строительного. Альберт — в Москву, в институт водного хозяйства, на механика. Лето проводили тут, вместе. У нас были очень чистые отношения — даже обниматься молодые люди тогда стеснялись. Поженились мы на последнем курсе. И счастливо прожили почти 60 лет. У нас родились два сына, выросли они в Киеве».
На киевскую жизнь в истории Аллы Аркадьевны отводится полвека. После института они с мужем три года отработали по распределению в Туркменистане, потом была Ялта, а с середины шестидесятых получили хорошую трехкомнатную квартиру в столице Украины. Алла была ведущим инженером госплана, ее муж Альберт — талантливый механик. Сформировался круг таких же, собравшихся со всего Союза, профессионалов. Дружили, выезжали на дачные посиделки, на моря — на жизнь не жаловались.
Старший сын, Евгений, после школы вернулся в Новороссийск — выучился на кока и ушел в море. Младший, Станислав, подавал надежды как хоккеист, поступил в институт физкультуры, а когда его окончил, вдруг решить все поменять — поступил в духовную семинарию.
— Он умер в 50 лет. Его жена, они хорошо жили, после его смерти ушла в монастырь в Черкассах. И мы о ней больше ничего не слышали. Это произошло в 2016 году. У меня после смерти сына стало плохо с сердцем, я попала в больницу — пока там была, муж оформил документы для переезда сюда, поближе к старшему сыну. В 2018 году умер муж. В 2022 году ушел старший сын. А я все жду, когда Господь и меня приберет…
— Вы родились в другой стране. Были, вероятно, атеистами?
— Да. Ничего о религии не знали. Но пути Господни неисповедимы: когда сын стал священником, покрестил и обвенчал нас. Нам с мужем тогда уже было по 70 лет. И я благодарна сыну — не знаю, как бы жила без божьей помощи… У меня есть внуки, но жили мы далеко. Видимо, я для них чужой человек. Если я попрошу о чем-то, они сделают. Но родственной связи, интереса к моей жизни с их стороны нет. И у меня раньше была горькая обида: я не могла понять — кровь-то у нас одна, почему так? Я стала молиться, чтобы убрать эту обиду. Молилась о внуках, правнуках, о себе. И вдруг на сердце стало легко: я начала по-другому ко всему относиться. Поняла, что я не права, ожидая любви там, где ее нет. И когда я это поняла и отпустила, они мне стали понятнее и ближе. И, наверное, что-то вокруг поменялось, они стали чаще мне звонить…
Алла Аркадьевна замолкает, смотрит на фото мужа на шкафу — фото маленькое, паспортное. Рядом церковная свечка. Я замечаю приклеенную к полированной дверце шкафа бумажку: «Сентябрь ежегодно заявка в миграционный центр». Каждый год Алле Аркадьевне надо подтверждать, что она жива. Делать это ей неприятно: и потому, что действительно жива, когда все свои уже «там», и потому, что дело это муторное. Из-за беготни по миграционным вопросам ее муж и ушел: один инфаркт на нервной почве, потом другой. Это сейчас гражданство дают запросто, а раньше была морока. Особенно если тебе за 80 лет…
С 2018 года Алла Аркадьевна не выходила из дома — живет в однокомнатной квартире в спальном районе Новороссийска. В подъезде пахнет сыростью, по длинному коридору слоняется сомнительная публика. Алла Аркадьевна чужим не открывает. Она плохо ходит, и руки ее почти не слушаются.
«Я ни на что не жалуюсь. Болезни в моем возрасте — это естественно. И я даже рада, что они есть: может, быстрее уйду. Чего бы мне хотелось? Ничего. Особенно материально ничего не нужно. Да, большой пенсии у меня нет — документы из Киева мне так и не прислали, поэтому получаю страховую пенсию, 19 тысяч. Но мне помогают девочки-соцработницы, девочки из фонда. Всех их Господь послал. Одна покормит, другая помоет, постирает. У меня же стиральной машинки нет, мы уезжали — все оставили, брали только чемоданы с вещами. Вещи поизносились, но девочки мне новые принесли: штанишки вот, кофту. Я никуда не хожу, мне хватает. Проснулась, помолилась и жду. Каждый день жду, когда окажусь со своими…»
Свои — это муж, сыновья, подруга, к которой она мчалась по первому звонку через весь Киев, мама, папа, родные из Азербайджана и друзья из Таджикистана. И еще много-много других, которые были на снимках, разорванных на мелкие кусочки.
Я все поняла и спрашивать глупости об ожиданиях на следующий год не стала. Но спросила другое, явное: при всех бедах, которые выпали на старость Аллы Аркадьевны, в этой женщине нет надлома. Не видно старческой запущенности и депрессии, которая часто обрушивается на одиноких пожилых людей. Откуда такая сила?
В ответ на это Алла Аркадьевна улыбнулась.
«Знаете, я часто вспоминаю голодный 1947 год. Папа устроился на завод “Красный двигатель”. Приходил домой измотанный, шатался от усталости, а дома из еды две картошки в кипятке. Мы делили это на троих. Но никто не жаловался. Мы знали, что поднимаем страну. И эта мысль держала, уводила от эгоизма. А чем меньше в тебе эгоизма, тем легче жить… В этом, наверное, дело. Но главное: у меня есть Бог. Бывает так плохо, что кажется, был бы крючок, не выдержала бы. Тогда говорю: “Господи, кроме тебя, у меня тут никого нет. Только с тобой я могу поделиться, только тебе и могу пожаловаться — помоги…” И он помогает, поддерживает и слышит меня. Всегда».
* * *
Эти истории далеки от глянцевых картинок программ «серебряного возраста». Но близки к жизни — она именно такая и есть. И при всей печали этих историй капля солнца в холодной воде все-таки есть — в той же елке, которую поставят у себя Горбунковы; в радиопередачах, что будет слушать учительница английского, или в разговорах, которые случаются у Аллы Аркадьевны не только с богом, но и с живыми людьми — соцработницами или координаторами фонда.
Перед праздником «Прекрасное далеко» объехал всех подопечных и каждому что-то подарил. Но после Нового года продолжится жизнь. И в ней нужно будет готовить горячие обеды, закупать лекарства, оплачивать доставку бензин. И снова фонд будет искать на это деньги.
Если вы хотите помочь — нажмите на красную кнопку под этим текстом. Ваш перевод станет первым добрым делом в новом, 2024 году.