Семьдесят лет назад здесь, в дебрях чернохвойной тайги, работали магазины и школы, шли поезда по узкоколейке, был даже маленький аэропорт. Кое-что из этого построили сосланные в глухую Сибирь политзаключенные и поволжские немцы. Когда же появилась возможность, они уехали, и вскоре вслед за ними потянулись остальные. Не стало сел Атуз и Рямовое, пропали деревушки Дальняя Поляна, Жирновка и Вершина. На старых картах можно найти Алексеевку, Носково, Юрки и Черемшанку, но теперь на месте этих деревень лишь возвышается трава в человеческий рост.
Села Пихтовка и Пономаревка — все, что осталось от Пихтовской комендантской зоны. В этой части Колыванского района они считаются самыми крупными: в Пихтовке, когда-то бывшей райцентром, живут 500 человек. В Пономаревке — не больше ста.
Лучшая пора в этих местах — несколько недель до начала июня. Можно заниматься огородом, скотиной, да и просто прогуливаться по селу. Потом поднимается большая трава, а вместе с ней появляются особые комары — таежные, огромные. Если встать посреди деревни и прислушаться, можно услышать комариный писк, сливающийся в стройный гул. Современные средства против этих насекомых бессильны — жители, как в старину, мажут скот дегтем.
Ранней весной сюда лучше не соваться: на дорогах распутица, проехать по грунтовым дорогам непросто. Да еще медведи, которые порой забредают в села. Местные жители посмеиваются: чем дальше от Пихтовки, тем меньше людей и тем больше медведей.
Несколько лет назад жители Пономаревки добились ремонта дороги, соединяющей деревню с Пихтовкой. Появилась более-менее стабильная мобильная связь. Вот, пожалуй, и все изменения последних лет.
Ссылка и после нее
Колыванский район известен прежде всего по крестьянскому восстанию против большевиков: оно вспыхнуло в этих краях в 1920 году, а затем, по сути, охватило всю Сибирь. Мятежники выступали против продразверстки — изъятия продуктов государством. Восстание быстро подавили, а его участников расстреляли или сослали в лагеря.
В конце 20-х годов в эти неприступные места начали ссылать людей. Вначале — раскулаченных крестьян, после 1937 года — осужденных по политическим статьям. Людей было так много, что Пихтовка не могла всех вместить. И ссыльные начали занимать окрестные поселки.
В 1940-е годы началась вторая волна репрессий — снова сюда отправляли «политических». Были еще семьи советских солдат, попавших в плен во время войны. Благодаря усилиям политзаключенных в глухом краю появлялись дома и дороги. Сосланным в Сибирь приходилось вырубать таежный лес, чтобы строить школы, соединять мостами села, разбросанные по петляющей реке Шегарке, и прокладывать рельсы узенькой железной дороги, по которой вывозили древесину.
Прошедшим Пихтовскую комендатуру оставили жизнь, но не дали права выбирать, где и как эту жизнь провести. Вчерашние поэты, хирурги, ученые, женщины с детьми вынуждены были селиться в коровниках и сараях, не имея даже запасного комплекта одежды. Работа была каторжной, условия — невыносимыми. За право выжить в суровых селах Колыванского района пришлось буквально сражаться — с комендантами, с местными жителями, с тяжелой и суровой тайгой.
В 1953 году политзаключенные стали покидать Сибирь — они наконец-то получили право вернуться на родину. Ссыльным немцам такую возможность предоставили только через десяток лет. Были семьи, которые буквально «вросли» в Сибирь корнями. До сих пор немецкие фамилии в Колыванском районе не редкость.
Маленькие поселки возле Пихтовки, в которых трудились ссыльные, начали увядать. Да и сама Пихтовка к тому времени потеряла статус райцентра. Правда, оставались еще школы, строились детсады и работала пилорама, на которой пытались перевыполнить план по лесозаготовкам. Сюда даже летал самолет, потому что по дороге можно было проехать только в сухую погоду — кругом болота.
Галерея заброшенных изб
Сейчас Пихтовка — живой памятник прошлому. Здесь по-прежнему сохранились здания лесхозпункта и детского сада, построенные во время ссылки. Все это зарастает травой и тихо разрушается. Впрочем, разрушение — привычная черта села, где на один жилой дом приходится два заброшенных.
Постройки в селе большей частью с покосившимися заборами и черными провалами на месте окон. Сквозь оставленные избы на окраинах прорастают деревья.
Символ Пихтовки — дорога из бревен, которую по трясинам и топям прокладывали раскулаченные крестьяне, а затем спецпереселенцы. Она должна была соединить Пихтовку с Бакчаром — другим селом в Томской области, еще одним местом ссылки. Но стройку в конце концов забросили: то ли из-за невыносимых условий, то ли из-за большого количества смертей во время этих работ. Удостовериться в том, что стройка действительно была, уже не получится: бревна давно утонули в вязкой трясине Васюганских болот, окружающих село. В народе это место окрестили «дорогой смерти».
Краевед и новосибирский путешественник Вячеслав Карманов считает, что Пихтовка выглядит так, будто там лет сорок назад случился апокалипсис и все покинули свои дома. Такая фактура, по его мнению, могла бы стать преимуществом для туристического бизнеса.
— Это не великих денег стоило бы, — уверен Карманов, — но можно было бы воссоздать там хотя бы часть этого лагеря с бараками, например. Воссоздать картину прошлого непосредственно на месте, чтобы люди помнили и не забывали ошибок истории.
У самого Вячеслава с экскурсиями не получилось: пару лет он возил в Пихтовку людей, но потом решил это дело прекратить.
— В плане экскурсий мы не встретили абсолютно никакой поддержки со стороны местного населения, — объясняет он. — И, откровенно сказать, устали от намеков на то, что в следующий раз мы уедем оттуда на спущенных колесах. Недружелюбное население.
Об этом предупреждают и меня перед поездкой в Пихтовку. Здесь, в этих местах, лучше, чем где бы то ни было, чувствуют, кто свой, а кто чужак. К последним относятся настороженно.
«Всем собирать плоды шиповника»
Год назад Вячеслав Карманов, оказавшись в Пихтовке, отправился на разведку. В заброшенной конторе леспромхоза с дырявой крышей и разбитыми окнами Карманов неожиданно обнаружил документы сталинских времен. Частично истлевший архив с приказами предприятия и личными делами осужденных он передал в Колыванский районный архив.
— В основном это приказы по леспромхозу с середины 1930-х до середины 1950-х годов, — рассказывает Карманов. — Это толстые такие тетради, где содержатся хозяйственные записи: назначение того-то, смещение сего-то. Но есть и приказы времен Великой Отечественной войны: читаешь — и многое становится понятно. Вот новая партия ссыльных прибыла в Колыванский район, а их размещать негде, и для этого ссыльные разбирают какие-то постройки. Или там есть приказы о массовом выходе: всем собирать плоды шиповника. А это январь! Или что люди не могут выйти на работу, потому что у них нет теплых вещей, и вот они просят эти теплые вещи, а там приказ сверху: мол, все выдано как надо. Короче говоря, вот в этой, казалось бы, документальной, формальной литературе можно увидеть реальную жизнь и реальные судьбы людей. Как они жили и выживали — не где-нибудь там, далеко, а у нас буквально за огородами, в 100 километрах от Новосибирска.
Вопреки опасениям Карманова, найденные документы не засекретили, а оцифровали и предоставили к ним доступ для всех желающих. Но желающих, как говорит начальница архивного отдела Наталья Хозяйкина, не так уж и много:
— Обычно человек приходит, видит в хозяйственной книге сел Пихтовской комендантской зоны фамилию своего родственника — и он уже доволен: копию мы ему снимаем с книги. А этими [найденными] документами пока не интересовались. Там есть личные дела, личные карточки, если обратятся к нам — пожалуйста.
Вообще, в Колыванский архив часто обращаются краеведы и историки: кроме хозяйственных книг с цифрами и приказами, в коллекции архива есть и личные дневники местных жителей. Пожалуй, это самая ценная часть коллекции.
«Переели всю траву: крапиву, лебеду, трехлистку, пучки ели сырые, — пишет Евдокия Некрасова, дочь раскулаченных в 1930 году крестьян. — В общем, голодовали и ходили полураздетые и полуразутые, а иногда босиком или в лаптях. Жили, иногда даже спичек не было затопить печь. Смотрели, у кого затопилась печь и идет дым, тогда идем к ним за угольком. Жили дружно, делились последним куском хлеба, а теперь у каждого все есть, даже телевизор, а живем не дружно.
Зашли в колхоз. Сеять было негде, пришлось корчевать. Корчевали вручную бригадами по восемь — десять человек. Окапывали кругом березу, затем тянули веревкой на себя. Сколько человек поубивало березами и осинами! А мало ли земли пустовало, зарастало? Как сейчас в Пихтовке пустуют покосы и земля. Скоро старики вымрут, а молодежь разъедется кто куда. Тогда же кулаки катали Бакчарский тракт вручную. Сколько там людей поумирало! Бакчарский тракт, говорят, был построен на кулацких костях. Наш сосед Петухов работал на нем, пришел — чуть жив».
Эти воспоминания датируются 1994 годом. Как рассказывает Наталья Хозяйкина, в 90-е пенсионеры сами приносили в архив исписанные от руки тетрадки. Сейчас таких пополнений больше не происходит.
Но оставшиеся в живых ссыльные и их потомки по-прежнему все помнят.
«Мосты не из дерева, а из человеческих костей»
Антонина Бессонова, 86 лет, внучка раскулаченного крестьянина
Антонина Романовна Бессонова — единственная на всю Пихтовку бывшая ссыльная. Ей 86 лет, остальные жители младше нее и ссылку не застали. Бессонова родилась в Березовке — еще одном селе, которого больше нет на карте. До того как оказаться в Пихтовке, ее родителей сослали в Нарым как членов семьи кулака — ее дедушки.
— Мы жили в Удмуртии, в Ижевске, — рассказывает Антонина Романовна. — Вызвал моего деда председатель колхоза и говорит: «Вот что, Михаил Николаевич, будешь председателем колхоза, но для этого надо будет сдать лошадку в колхоз, надо будет сдать огородик, ну и там продукты питания, как ты смотришь на это?» А тот взял и фигу скрутил: «Вот это видели?» Вечером приехали к нам на подводах. Собраться не дали, забрали маму с тятей и бабушку с дедушкой. Посадили на поезд, в вагон для скота, и привезли в Нарым. У мамы было трое детей: восьми, трех лет и еще годовалый мальчик. Мама рассказывала, что их вывели из поезда, а у нее на руках уже мертвый ребенок. В духоте этой умер. Господи, пока везли, не кормили, не поили, что успели взять из дома — то и хорошо. Она вышла в Нарыме, а там никаких деревьев, одни камни. Она мальчика и похоронила в этих камнях у дороги. Вырыла ямку и туда положила…
Мама Антонины Романовны сбегала из Нарыма трижды. На третий раз ее задержали в Новосибирске и отправили в Колыванский район. Таежные села ей понравились: земля теплая и мягкая, кругом красивый лес. А в 1941 году отца Антонины Романовны призвали на войну. В 1943-м он погиб под Ленинградом.
— Всех наших сибиряков туда забрали: вот так и говорят, что, если бы не ссыльные сибиряки, которых забрали Ленинград защищать, никто город не защитил бы. Все мужики-ссыльные там и остались, — причитает Бессонова.
Антонина Романовна помнит, как в военные годы в Колыванский район хлынул новый поток ссыльных: прибалтов, украинцев, белорусов, жителей Кавказа. Всем им, по ее словам, старались помогать, пускали переночевать.
— Семьи хорошие, ребята хорошие. А сколько умерло здесь сосланных людей! Кошмар! Дорогу, которую строили через Пихтовку, через Рямовое и другие села, — там мосты не из дерева, а из человеческих тел, из костей. От голода, от тяжелой работы умирали. Мама сошлась с отчимом, у нее девять детей было, но выжили только четверо.
В 1947 году семье разрешили вернуться в Удмуртию, но они решили остаться в Сибири. Антонина Романовна окончила десять классов в Пихтовке, поступила в строительное училище, а спустя два года отправилась в Москву, где получила педагогическое образование. Отучившись там, Антонина Романовна все равно вернулась в Пихтовку, к которой «прикипела душа».
— Ужасно эту ссылку вспоминать, постоянно думаю: за что русские так себя убивали? — откровенно говорит она. — Наши родители тогда, конечно, пострадали, а мы уже так… Не думали мы тогда, в каком времени живем, а сейчас уже понимание приходит. На старых страницах наша история держится. Если мы забудем это, повторится все сначала. Столько людей погибло! Зачем, кажется? Ну вот зачем их ссылали, наших родителей? Самых-то добрейших людей. Но пока такие, как я, живы, [ничего] не забудется. А потом уже, может, и помнить не будут.
«Посадили на телегу и увезли на болото»
Любовь Уланова, дочь политзаключенного
Любовь Васильевна Уланова живет в Пономаревке. В истории ее семьи переплелось сразу несколько волн репрессий. В крошечном селе Усть-Тоя Колыванского района раскулачили семью ее дедушки и отправили в Пономаревку, где сейчас живет вся их большая семья.
— Буквально на болотах люди жили, рыли землянки, жили в них, — рассказывает Уланова. — А привезли просто: дедушку и бабушку с четырьмя детьми посадили на телегу и увезли на болото. Из вещей при них было то, что успели надеть на себя. Ладно дедушка — охотник, они за счет этого выжили. Мама у меня родилась уже здесь.
Отец Любови Улановой попал в ссылку в 17 лет. Его отправили в Жирновку — самое заболоченное село во всем Колыванском районе.
— Отца моего сослали из Западной Украины, он был совсем молодым еще парнем, — говорит Любовь Васильевна. — Он рассказывал, что в клубе не поделили девушку и на него донесли, мол, вот он листовки политического характера распространяет. Четыре года отсидел, а потом отправили в Жирновку. Тут он встретился с моей мамой. Уже в 1960-х родители ездили в Украину, но там не остались. Отец рассуждал так: «В Сибири моя молодость прошла, здесь я и буду жить».
Из детства Любовь Васильевна помнит только все самое светлое и яркое: большой деревянный дом в селе, поездки за клюквой, большую школу и посвящение в пионеры. Осознание того, в каком месте она родилась и как здесь оказались ее родители, пришло уже в студенческом возрасте.
— Пока ты ребенок, ты не понимаешь, в каком времени живешь. А ведь людей просто уничтожали. Сколько их погибло, пока они работали, строили дороги, строили мосты, — тихо добавляет она.
«Немцы — значит нехорошие люди»
Нина Давыдовна и Екатерина Адамовна, дети ссыльных немцев. Живут в Колывани
75-летняя Нина Давыдовна родилась в маленьком селе Коченевского района — это еще одно место ссылки в Новосибирской области. В Колывань она переехала в 70-е годы, чтобы учиться в училище. Затем вышла замуж.
Родители Нины Давыдовны — поволжские немцы. Оба потеряли в ссылке своих первых супругов.
— Во время войны их забрали с родных мест, из Саратовского края, — рассказывает она. — Привезли в Сибирь, выгрузили — и всё, живите как хотите. И люди вот так доживали жизни. Моя мать ребенка потеряла грудного, а потом мужа… Она какое-то время работала в оперном театре Новосибирска, была работницей сцены. Каким-то чудом встретила там мужа родной сестры, а тот и пригласил ее в Коченевский район, в деревню. Мама приехала и тут уже встретила папу. У обоих были дети — десять человек всего. Когда им что обсуждать было? Надо было работать, такую ораву еще кормить…
У себя дома Нина Давыдовна хранит старые письма на немецком языке — их писала ее мать своим родственникам в Казахстан. Язык когда-то понимала и сама Нина Давыдовна, но сейчас уже многого не помнит. Зато она празднует католическое Рождество и готовит традиционный густой немецкий суп.
— Немцы — значит нехорошие люди. Так было в детстве, — вспоминает она. — Мы вроде играли все вместе, когда были ребятишками, но проскальзывало такое отношение… нехорошее. Нас всего три немецкие семьи на деревню было, поэтому относились к нам напряженно. С недоверием.
Екатерина Адамовна родилась в 1950 году в Колывани. Ее отца в годы войны забрали в трудармию, а в 1946 году отправили на спецпоселение в Колывань: уезжать отсюда ему было запрещено.
Ее воспоминание о тех временах — черный влажный хлеб, который пекли из того, что можно было найти в голодной Сибири:
— Горький-горький хлеб, только с молоком есть можно было. Бедноту еще помню, конечно. И свой первый дом я помню, тоже землянка. Окна там на уровне земли. Мы оттуда только в 1958 году переехали, когда папа что-то сумел построить.
О том, что она немка, Екатерина Адамовна знала с детства — напоминали одноклассники, дразнили, обзывали. Но к старшим классам, по ее признанию, все улеглось и отношение к немцам стало практически нейтральным.
«Ели мерзлую картошку и собачатину»
Николай Углов, сын военного, попавшего в плен. Живет в Кисловодске
Николай Владимирович Углов попал в Пихтовскую комендантскую зону в последние годы войны. Отцу, взятому в плен, дали десять лет лагерей в Норильске, а маму с детьми выслали в Пихтовку из Кисловодска, где они жили. На тот момент Николаю Владимировичу было шесть лет, его старшему брату — девять.
О тех временах Углов написал несколько романов, самый известный из них — «Соленое детство в зоне». В нем Николай Владимирович рассказывает о годах, проведенных во Вдовине и в Пихтовке. Зимой 1945-го его семья чуть не погибла от голода и холода: с братом и мамой они ночевали в телятнике и побирались по деревням в поисках еды. Чтобы выжить и не замерзнуть, они прятались в стогах сена, ели мерзлую картошку и собачатину.
— Мама тогда приготовились умирать. Да и мы тоже на полатях лежали, потому что ходить не могли. Спасла учительница брата — она же депутат райсовета. Маму в госпиталь устроила, а нас с Шуркой — в детдом, — рассказывает Углов. — Я даже и не думал, что я живу в ссылке. Мы любили Сталина, мы любили Ленина. Начало доходить, когда дядя Вася уже под конец ссылки приехал, родной брат отца. Он ничего мне не рассказывал, он только говорил, что наш отец незаслуженно пострадал. А вернувшись уже в Кисловодск, я с друзьями познакомился, их отец мне радио «Голос Америки» включал. Я как начал слушать, у меня аж волосы дыбом поднялись. Я думал: «Ну в какой же стране мы живем?» А уж на уроках истории совсем осмелел: сказал как-то учителю, что Сталин убил миллионы людей. Учитель мне тройку в аттестат и влепил, — смеется Углов.
В 1954 году Николай Владимирович с матерью и братом вернулись в Кисловодск, откуда их выслали. Но за дом, где они когда-то жили, пришлось повоевать — его на тот момент заняли другие люди.
Углов признается, что, несмотря на горькие годы, проведенные в ссылке, его продолжают манить эти уже заброшенные края. Бывает, ему снится река Шегарка, иногда слышатся крики чибисов на болоте. В Колыванский район Николай Владимирович ездил четырежды. Добирался до села Вдовино, в котором тогда уже никто не жил. Ночевал в заброшенной избе, однажды нашел в себе силы сходить на кладбище, где похоронены другие ссыльные.
— Все это вспоминаю: погоду, ребят, девчат, все трудности и все радости наши, все наши игры. Любовь свою первую тоже вспоминаю. Во Вдовине осталось все детское, все самое лучшее, хотя сколько мы пережили — бог ты мой!..
Углов признается, что хотел бы приехать в Колывань еще раз, но уже не уверен, что сможет. Да и надо ли, если кругом разруха?
— Сжимается все, закручивается, как в то проклятое время. Все повторяется, снова репрессии. Не думал я, что увижу опять это на старости лет, — вздыхает писатель. — А Вдовино… Что Вдовино? Дорог нет, аптек нет, магазинов нет. Да господи, разве можно в этой глухомани жить? С комарами, с зимами этими долгими. Хотя мы же как-то жили. Выживали.
«Не нужны мы»
После распада СССР угасание Колыванского района уже было не остановить. Разобрали узкоколейку, по которой в годы войны отправляли ценную древесину. Закрыли аэропорт — летать стало некому и некуда. В селе Вдовино, где в годы ссылки было 800 дворов, сейчас живет отшельник Леонид. Его угодья — простирающиеся к горизонту поля полыни и крапивы.
В селе Хохловка проживает семья из одиннадцати человек. Чтобы закупиться продуктами и лекарствами, они ездят в соседнее село. Живописная деревня Новоалександровка на берегу Шегарки сузилась до двух домов, в которых еще остались люди. Чтобы добраться до нее, придется плыть на лодке — дорог нет.
В Пономаревке 70 лет назад было больше тысячи дворов, а сейчас осталось меньше сотни человек. Как объясняет глава Пономаревского сельсовета Елена Гусева, людей здесь ничего не держит. Все, что может предложить село, — мизерные ставки начальника почтового отделения, библиотекаря, фельдшера, работников Дома культуры и местной гидрометеостанции. Еще есть школа, в которой учителей больше, чем учеников.
На вопрос, почему отсюда все уезжают, она лишь посмеивается:
— Дорогу сюда видели? Вот и ответ. Это у нас еще хорошая, потому что отремонтировали недавно. В 1950−1960-е годы был пик развития животноводства, вот этих всех колхозов… Только на Пономаревский совет приходилось около 50 тысяч голов! Представляете? А сейчас на всю Колывань, на весь наш район такого поголовья нет. Сейчас попробуй кого в села загони. Да не нужны мы…
* * *
Когда-то здесь цвела и кипела жизнь. Тысячи сельчан, переполненные школы, колхозы — и все это возводилось под знаком насилия и страха, было создано руками ссыльных, умирающих от голода. А затем схлынула волна репрессий, душегубства прекратились, смерть ушла из этих мест, но вместе с ней как будто остановилась и жизнь. Люди разъехались, дороги утонули в болоте, дома вросли в землю. Осталась только память и вечный вопрос: ради чего все это было? Нет ответа. Только одинокие избы, болота с клюквой и черная, густая тайга.
Материал подготовлен в рамках проекта центра защиты прав человека «Мемориал» «30 лет до».
Точки зрения редакции и центра защиты прав человека «Мемориал» могут не совпадать.