«Тело целое, а внутри все разорвано»

Спецоперации и войны всегда влияют на мирное население. Пока в зоне боевых действий исчезают жизни, рушится инфраструктура и чахнет экология, гражданское население рассыпается на множество состояний, но делит как минимум одно — ожидание. Этот материал посвящен женщинам, чьи сыновья ушли на специальную военную операцию. Тому, как они ждут — или уже не ждут — их возвращения, как переживали и переживают этот разрыв — временный или уже необратимый

История в фотографиях

Любовь

«Если я буду плакать, не обращайте внимания», — начинает Любовь самым будничным тоном. Мы сидим в маленьком дворике приходского дома возле храма Вознесения Господня в городе Кимры: Любовь, ее муж Игорь и я. Над храмом кружат стрижи, и их крики не умолкают почти всю нашу встречу. На Любови зеленая кофта с белыми, будто нарисованными от руки леопардами. Ее муж сидит рядом, лицо напряжено, словно ему в глаза бьет яркое солнце.  

«Михаил был обыкновенным ребенком: добрым, общительным. Но самое интересное — выглядел не как все: у него были кудрявые рыжие волосы. Одна волосина черная, одна — белая, одна — огненно-красная. То есть он был… яркий. Обычно рыжие дети живут с комплексами, но я ему все время объясняла: “Вот посмотри, сколько раз я крашу волосы, сколько трачу на это денег и времени, а у меня никогда не получается такой цвет, как у тебя. Ну ты просто особенный!”

Знаете, что меня еще удивляло? Какое бы ни было мероприятие, он всегда старался участвовать. Как-то они с одноклассниками сами пошли и записались в яхт-клуб. Я узнала об этом, только когда мне знакомая сказала: “Ты знаешь, что у нас по гавани твои сыновья (а у меня их два) на лодках плавают?”

После армии он семь лет проработал в реанимации. Приезжал домой просто выжатый. А туда ведь просто так не берут, они смотрят, что за человек: ответственный ли, надежный ли? А он, знаете, говорил [о смерти пациентов] так: “Нет, только не в мою смену!” У него прямо было такое высказывание: “Ты не уйдешь!” Видимо, для него это было настолько тяжело — когда они уходят.

За это время женился, троих деток родили: двух девочек и мальчика. Вот, кажется, все, да, — живи и живи. И вдруг у нас вот эта СВО… Он пришел и сказал, что хочет уехать туда — в Украину. Я задала единственный вопрос: “Я что-нибудь могу поменять вот в этой ситуации?” Он сказал: “Нет, я принял решение”. Я спросила: «Как же так: жена, трое детей?» Он сказал, что здесь остается младший брат, он крестный его детей, мы с мужем и жена — она очень сильная женщина, она справится. Видимо, между ними уже была договоренность.

18 октября у его старшей дочери был день рождения. Видимо, он обещал ей какой-то подарок, не хотел портить ребенку праздник. Мы все собрались, был такой хороший день, мы так хорошо посидели, пообщались. А на следующий день он пошел в военкомат и написал заявление о том, что уходит добровольцем. Мы его провожали, честно скажу: слезы, сопли… Стоим зареванные, а он, представьте, счастливый. Сел у нас Михаил в эту маленькую машинку с военным представителем, и они уехали…

Его поставили старшим группы медиков, они вывозили из “желтой зоны” раненых ребят — в госпиталь. Через какое-то время ему присвоили офицерское звание — младший лейтенант. Я так понимаю, были большие потери, и поэтому их расформировали. Ему как офицеру предложили возглавить другую группу, а оставшихся ребят, кто выжил, определили в штурмовую. Михаил сказал: “Как я буду смотреть в лицо ребятам? Я с ними призывался, я с ними и пойду”. Четыре раза он выходил “за ленточку” на штурмы. Когда они возвращались с задания, на них выехал украинский танк. Они прыгнули в блиндаж, и там их накрыло, как нам сказали, каким-то термобарическим снарядом. Тело целое, а внутри все разорвано. Там просто… месиво.

Видимо, кто-то сообщил в штаб, потому что пришла моя сноха и сказала: “Мам, говорят, что у них погибло два человека. И, вероятно, наш Михаил”. Мы не верили до последнего — пока не позвонили из военкомата…  

Мы пришли к отцу Андрею. Долго разговаривали, и он сказал: “Я благословляю служить по нему панихиду, пока не доставят тело”. Я ему: “Батюшка, мы не знаем, это может занять и два месяца из-за экспертизы”, а он ответил: “Сколько нужно, столько и будем служить”. На следующее утро мы пришли в храм. Я впервые видела мужа, который плакал в голос, вот просто навзрыд. И вокруг нас все рыдали.

Муж меня кормил в то время препаратами, чтобы я хотя бы немножко приходила в себя, а отец Валерий все-таки нашел правильные слова. Он сказал: “Нужно верить, вот просто верить в то, что душа вечная, в то, что он живой, просто в другом состоянии”. И следующая его фраза перевернула все и поставила меня на ноги снова. Он сказал: “Если в это не верить, то зачем все это?” — и вот так развел руками. Я стояла в храме и поняла: действительно, зачем это все, если ты в это не веришь? И тогда моя вера укрепилась в одно мгновение. Я поняла, что пусть он облако бестелесное, пусть он сгусток энергии, но он существует. Сейчас я понимаю, что человек уходит, когда он созревает душевно и становится готов встретить Бога. Если воспринимать все случившееся через христианскую веру, то душа Михаила в тот момент, когда он уходил, была в наивысшей точке своего развития.

На десятый день нам сообщили, что сын в морге в Савелове. Я хотела просто поехать туда, сесть рядом с этой морозильной камерой и разговаривать с ним. Игорь отговорил, сказал: “Не надо, это очень тяжело. У нас завтра похороны, ты должна выглядеть достойно”.

Утром мы пошли в храм. Я стояла у входа и встречала людей, благодарила за то, что они пришли провожать Михаила. Вы знаете, на меня смотрели как на идиотку. Я говорила: “У нас сегодня сын вернулся”. Попробуйте меня понять: многие погибли, не оставив даже тела, которое можно найти, кто-то попал в плен, кто-то сгинул в неизвестности, а у нас он вернулся в славе. Он выполнил свой долг и вернулся домой.

Потом позвонили из военкомата — оформлять документы для выплат. Я говорила: “Зачем мне эти деньги? Для чего? Чтобы я поехала в Турцию отдыхать? Я не хочу, они мне не нужны”. Но Игорь сказал правильные слова: “Ты девять месяцев носила сына под сердцем. Ты его родила, воспитала, дала возможность получить образование. Ты отпустила сына на СВО, ты отдала родине своего ребенка, так почему же ты стыдишься, когда родина хочет тебе отдать маленькую долю этого?” Потом решение появилось: мы отдали эти деньги его жене и детям, там их потратили с умом.

Сижу я, значит, после всего этого у фотографа. Рядом бегает маленький мальчик лет пяти, пока его мама на компьютере отбирает фотографии. Он бегает-бегает, а потом встает напротив меня и говорит: “А знаете, у кого глаза голубые — они сразу в рай попадают”. У меня ка-а-ак потекли слезы, я рыдала минут двадцать. Они ушли, я фотографу объяснила, в чем дело, а он мне знаете что сказал? “Вы понимаете, что вам сейчас сказали? До вас пытаются донести информацию, что у него там все хорошо”. Вот один такой “звоночек”: “Ну, не плачь”. Второй “звоночек”: “Ну, не плачь”. Третий: “Ну, не плачь!” И вот так шаг за шагом пришло осознание: даже если мне очень плохо, у меня есть муж, у меня есть сын, есть сноха с детьми.

Однажды я захожу в храм и вижу: сидит на лавочке военный моего возраста. Я поняла, что у него протез. Я подошла к нему и спросила разрешения его обнять. Он сразу все понял. Я прижалась к нему, как к сыну, представляете? Поцеловала его и просто отошла. Я всегда подхожу и спрашиваю: “Можно я вас обниму?” Ни разу не отказывали. Ни разу. Такая боль — ее видно, она никуда не ушла. Просто она поделена на всех, и мне остается совсем чуть-чуть. То, что я могу нести в себе.

Через призму своего горя мы пришли к тому, что у нас есть предназначение. Мы, видимо, должны кому-то помочь. Мы должны просить не за себя, а, может быть, за тех, за кого попросить некому. Или за тех, за кого просить не умеют. Может, мы для кого-то пример, как с этим надо справляться, как надо помнить ребят. Может быть, кому-то становится легче, когда они с нами разговаривают.

Месяца два назад на меня напала такая тоска. Говорю: “Вот просто увидеть его хочу”. И снится мне сон. Иду по дороге и вижу: стоит он. Подстриженный, в офицерской форме. Знаете… Сказать, что это человек в славе, — ничего не сказать. Он был полон достоинства. Спокойный, неторопливый. Стоит, с кем-то разговаривает, немножко кивает головой. А я стою в сторонке и думаю: “Не буду его тревожить, просто на него посмотрю”. И вдруг он меня увидел и пошел ко мне. Представьте, было полное ощущение реальности! Он обнял меня, прижался — а я его чувствую, чувствую, что это он как есть. Он объяснил мне, что не надо плакать. Сказал, что, когда я плачу, у него слабость. Я проснулась и ревела два дня. Но это были слезы счастья. У меня было единственное желание — просто на него посмотреть, а мне позволили даже и обнять его. С того момента я стала ощущать себя по-другому, у меня внутри появился покой.     

У нас в храме расписали портал над алтарем: там изображена Богородица, она как раз стоит на Голгофе. И я поняла, что мое горе — вот такое по сравнению с ее горем. Я знаю, где мой сын. Я знаю, что душа вечна. Знаю, что он ушел в славе. А Богородица стоит под этим крестом — у нее никого не осталось, у нее распяли сына. Она стоит рядом с униженным, догола раздетым, избитым, истерзанным человеком. Они все над ним смеялись, а у нее не было сил даже на то, чтобы плакать. Тогда у меня внутри все перевернулось, через свою боль я поняла, что происходило с ней. И она разделяла мое горе, она понимала, почему я плачу и что со мной происходит». 

Елена

Мы встречаемся с Еленой в селе Пречистом (Ярославская область). Для начала она проводит целую экскурсию по селу: какие здания отреставрированы, какие просто хорошо сохранились, какой удобный спортивный комплекс — в общем, объясняет, как хорошо жить в Пречистом, откуда неумолимо утекает молодежь. Последняя наша остановка — Успенский храм: сын Елены Эмиль отдал на ремонт храмовой лестницы деньги, выплаченные ему по ранению. Возле храма — недавно разбитый сквер, там мы и садимся для разговора. 

«Я не могу сказать, что Эмиль в детстве был пай-мальчиком. Мне есть с чем сравнить: у меня и мальчики, и девочки. В какой-то момент он остался без отца. Нас было трое: он, я и его младшая сестра. Эмилю тогда было семь лет. И, наверное, это каким-то образом все-таки сказалось на его характере. Он мог быть непослушным: и драки, и всякое было. Не скажу, что я с ним тогда “отдыхала”. Наверное, в качестве компенсации того, что он недополучил, мне хотелось много ему отдать: купить, подарить и так далее. Он очень технику любил — и любит до сих пор.

В октябре 2022 года Эмиль, как и все ребята, отправился на СВО по мобилизации. С марта 2023-го он стал говорить, что скоро приедет в отпуск. Мы ждали его, но: “Даты отодвинули. Я приду не в марте, а в апреле”. Потом: “Не в апреле, а в мае”. “Не в мае, а в июне”. Конечно, у них наступают такие моменты, когда внутри от этого все уже закипает. Мы со снохой почувствовали это и стали думать, как же нам с ним повидаться. И здесь подвернулась возможность поехать и отвезти тарелки для связи командования. Я вызвалась, а вместе со мной — моя сноха и внучка, которой тогда было восемь лет…

Сын нас встретил. Мы привезли все, что нужно было, дочка встретила отца, в общем, все хорошо. Мы вернулись домой — и только тогда поняли, что это было. Как мы, не думая о том, насколько это опасно, просто взяли, сели, поехали — две женщины — еще и взяли с собой ребенка. Ведь не было ни связи, ни навигаторов: мы ехали и могли только чувствовать, что едем не туда. Как это объяснить? Это такие порывы, когда мать или жена понимает, что если она сейчас не поедет на помощь, то с человеком может случиться беда. И она вот так просто садится и едет, не думая ни о какой опасности…»

Спрашиваем у Елены, как они с семьей встретили новости 24 февраля 2022-го.

«Мы думали, что это что-то далекое от нас. Так же как и все: “Где-то там что-то случилось”. Я всегда была близка к гуманитарной помощи — бедным, малоимущим, многодетным, но далека от политики. И как только это начало приближаться все больше и больше, уже заговорили о мобилизации, вот тогда мы стали понимать, что нас это тоже касается.

Слухи ходили где-то с августа, и поэтому Эмиль к моменту начала мобилизации уже собрал вещи и был готов. Когда мы проговаривали, мол, давай что-нибудь придумаем, сделаем, — он отказывался. Он шел с мотивацией защищать Родину.

Но потом, когда они все уже были в “Ракетке” (разговорное название Ярославского высшего военного училища противовоздушной обороны имени 60-летия Великого Октября. — Прим. ТД), их просто трясло. Им, как всем обыкновенным людям, было страшно от этой неизвестности: куда тебя сейчас отправят, что с тобой будет. Страшно было…

Он уходил рядовым — со званием, которое получил в армии. Уже на сборном пункте его сделали командиром отделения. Причем он сначала отказывался от этого: неизвестно, куда едут, так еще нужно взять на себя ответственность за других людей. А когда мы приезжали к нему в июле 2023-го, пришел приказ о присвоении ему уже офицерского звания — младший лейтенант. Нам даже удалось по этому поводу порадоваться, мне — погордиться.   

Вот, понимаете, уже два года. Два года — это ведь достаточно долгий срок жизни в таких [военных] условиях. Мы просто можем рассказывать об этом, отстраненно переживать, а как это все испытывать на себе? Не знаю. Наверное, только очень сильные люди все-таки могут это вынести. Пережить это и остаться человеком.

Мы не знали, куда они идут, не знали, что это будет настолько долго и настолько страшно, мы не знали, что их не будут отпускать домой по семь-восемь месяцев, — мы всего этого не знали. Наверное, поэтому и не было никакого плача при расставании.

Я, может быть, даже до последнего думала, что его и не возьмут во время мобилизации: “Почему именно его должны взять?” Ну а когда случилось… Знаете, как будто в сердце вставлен колышек — и, если ничего не происходит, тишина, он неподвижен. Как только что — он как будто поворачивается и начинает твои органы вокруг беспокоить, и больно становится. Чем там сильнее нагнетаются события, тем больше этот коловорот, тем больнее. Любое его движение причиняет боль. Потом, через какое-то время, вроде как все останавливается, этот кол встает на свое место. Спокойно все, инородное тело молчит. Но оно постоянно там, оно оттуда не уходит. Единственное, чем мы спасаемся, — это храм.

У меня еще очень много тревоги о том, какими они вернутся. Пусть они только живы будут, но какими они придут? Они сейчас очень остро чувствуют несправедливость, и я боюсь, что на этой почве могут возникнуть конфликты. Это материнская боль, которая, наверное, еще долго будет меня сопровождать».

Светлана

На кухне квартиры в ветхом, наполовину расселенном доме мы встречаемся со Светланой. Во дворе играют несколько ее внуков, остальные занимаются своими делами — в гостиной, спальне и на крыльце. За детьми и подростками Светлана ухаживает вместе с дочкой Катериной. Двое сыновей Светланы, Павел и Александр, принимают участие в боевых действиях на территории Украины.

«Когда моего первого мужа не стало, я растила троих детей одна. Потом снова вышла замуж, прожила в этом браке несколько лет. Мы жили очень хорошо, как в шоколаде, что называется. Но он тоже умер — судьба не дала житья.

Сын Паша раньше ходил за ягодами, за грибами. Какую-то часть от проданного — ну, 1000 рублей или 500 — забирал себе, а остальное отдавал [сестре] Кате. Потом он устроился на хорошую работу в большом городе — там строился какой-то завод. В один момент от него потребовали документы, кажется, для оформления соцпакета, в том числе военный билет. А когда мы еще жили в родном городе, у Паши украли сумку с документами. Паспорт, СНИЛС — все восстановили, а военник — не успели. Вот он и пошел в военкомат, чтобы его сделать. Он рассказал им, что служил танкистом, даже назвал свою воинскую часть, но они ответили, что части этой больше нет или не было вовсе — будто ее расформировали. Что уж они ему конкретно говорили, он мне никогда не скажет — сестре расскажет, а мне нет. В конце концов он подписал контракт и попал на СВО.

У него ведь даже мысли не было ехать туда. Он работал на хорошей работе, получал очень приличные деньги. Но мне он сказал: “Мам, ну мне военник не дают, а без него я не смогу работать”. В России в основном холода, а работать-то надо — вот из-за этого он и согласился. Его туда, считай, послали… 

Катя без меня поехала провожать Пашу. Она сказала: “Он зашел в военкомат, а я даже не успела попрощаться — их сразу посадили в машину”. Сказала, что, когда он в нее сел, у него аж слезы потекли. А я не пошла, у меня просто сердце не выдержало бы. Разревелась бы, а он не любит, когда плачут…

А Саша в армии не был. Он учился с одним парнем — тот освободился из тюрьмы и как-то раз позвал Сашу погулять. Они зашли в один дом, а там уже был убитый человек. Повсюду кровь, и, конечно, Саша оставил там свои отпечатки. Их нашли, его обвинили — как ты в таком случае докажешь, что невиновен? Вот он и сидел ни за что. Потом, когда уже освободился, заступился за свою жену перед другим человеком — у них был серьезный конфликт — и оставил тому несколько ножевых ранений. Отсидев чуть больше половины срока, подписал контракт, и его отправили на войну. Он говорил: “Я подписываю контракт, чтобы не досиживать срок” — говорили ведь, что, если тебя ранят, тебя отправят домой. И его ранили в ногу… Помазали рану зеленкой, обмотали бинтом — и все. Он говорил, что не может наступать на опухшую ногу, но никому не было до этого дела. 

Раньше было как… Спрошу у Кати: “Ну чего там?” — а в ответ: “Мам, ну не отвечают”. У меня-то телефон кнопочный, а у нее современный. Потом, когда весточка какая придет, она мне кричит: “Мам, Пашка звонит!” или “Мам, Сашка пишет!” В доме у нас связь плохо ловит, мы выходим в коридор или на улицу, она говорит, я стою рядом. Я спросила однажды: “Что, что-то плохое там?” А она мне: “Связь потерялась” — чтобы я обратно в дом зашла. Она за дом свернула и опять заговорила с ним: “Я мамке не сказала”, но я услышала. Сказала ей: “Ну что ты скрываешь, как есть, так и говори мне”. А она мне на телефоне показывает [сообщение]: “Только мамке не говори, пусть она ничего не знает о нас”. Они не хотели, чтобы я переживала [из-за того, что у них там происходит]. Я сказала ей, чтобы она все мне передавала: ранили — значит ранили, убили — значит убили; я все выдержу. Только не надо от меня скрывать. Чему быть, того не миновать.

А то как вечер — мы сидим с ней на лавочке и ревем, как две, простите, дуры. Мимо люди проходят: “Ну что вы их хороните, все будет нормально”. А душа-то ноет. Катя и свечки ходила ставить, и молилась. Сами служители сказали, что будут за них молиться. Но что толку-то — ни слуху ни духу.

Даже Катя туда собралась, написала заявление в военкомат. Я ей говорю: “Ты в себе? У меня двое уже там, так и ты меня убить хочешь — чтобы всей семьей? А о детях ты подумала, что с ними будет?” Она мне: “Мам, ну я к ним хочу, хочу их встретить”. Я прямо на ее глазах порвала и выкинула это заявление.

Ко мне приезжают подруги, успокаивают: “Шойгу ушел [с поста министра обороны РФ], сейчас все нормально будет”. Часто говорят, что в Америке сейчас нового президента выберут — и война осенью этого года должна закончиться. Слава Богу, было бы оно так. А будет ли — никто не знает.

Лишь бы только живые были. Грех так говорить, но пусть без руки, пусть без ноги, самое главное — чтобы пришли живые. Люди рождаются и без рук, и без ног — и живут. Но, конечно, я желаю, чтобы вернулись здоровые. Что же я еще могу думать; все спят, а ты уткнешься в подушку и плачешь, молишься Богу: “Господи, помоги”. Как только появится какая-то весточка, радостно на душе: “Ой, позвонили!”

Когда Пашу забрали, я места себе не находила, думала, я чокнусь. Когда он еще жил здесь, я каждый вечер ждала его с работы. Сейчас сколько, полшестого? Они работали до пяти, полшестого — пока он дойдет, получается… Без двадцати он уже будет дома. Я к его приходу суп подогрею, на стол нарежу…

Я тебя умоляю, я тебя заклинаю, я тебя прошу: что бы кто ни говорил, будь осторожен! Я просто переживаю за твою мать. Ты представляешь, какой стресс, какое горе у нее будет, если ты туда поедешь? Она не увидит тебя день — и все. Сколько мы слез пролили с Катей… Я не пью, но как-то раз так я расстроилась, так разревелась, что пошла и купила пива. Выпила бокал, сижу на этом же месте, реву и как вдруг закричу: “Паша, ты живой или нет?!” На следующий день пришел сосед и сказал: “Свет, твой Пашка живой придет, все будет нормально. Ты только не кричи так, у меня дочка наверху спит”. А я уже будто не в себе: нету его и нету, ни слуху ни духу. “Пашенька, вернись, — плачу, — ой!”

Как-то раз я лежала ночью и вдруг услышала его голос: “Мам!” Думаю, может, он где-то здесь ходит, просто не хочет нас будить. Все спали, я сразу встала, вышла к дверям, на улицу — у меня и страха-то не было, а ведь там темно, и кто только по ночам не ходит. Посмотрела: никого. Я и почтовый ящик каждый день проверяю. Смотрю: а вдруг весточка? Мне говорят: “Ну что ты смотришь, письма не будет. Если убьют, так вызовут или приедут отдать из рук в руки”. Бог пока миловал. Но я все равно смотрю: может, извещение какое…

Мы недавно уезжали в родной город, и кто-то пустил слух, что Пашу убили. Вчера говорили: Сашу убили. Мол, мертвые они уже у меня. А Катя мне сказала: “Ну и пусть хоронят — значит, живые придут”. У нас все говорят наоборот: если убили, значит выживут. Вот такая у нас надежда».

На момент публикации материала Александр не связывался с семьей с конца мая 2024 года. Светлана и Катерина получили извещение о пропаже Павла без вести.

• Теги:
• жертвы военных действий
• психология
• фотоистории