Глава 1. Негласный общественный договор
Литературный институт стоит в самом центре Москвы, на «Пушкинской». Три года назад закончилась реставрация его зданий. Студентам часто рассказывают, в каком особенном месте они оказались: в 1812 году тут родился Герцен, в 1920-е находилась Российская ассоциация пролетарских писателей, а во флигеле с окнами на Тверской бульвар жили Осип Мандельштам и Андрей Платонов.
Из-за невысокого забора летят струйки дыма: больше 30 человек курят и обсуждают — кто литературу и политику, кто личные дела и предстоящие пары.
Во дворе института установлен памятник Герцену. Александр Иванович, будь он жив, наверняка хотел бы узнать, о чем говорят курильщики. Я вспоминаю слова одного из моих собеседников: «Если бы Герцен жил в наши времена, его кем только не признали бы — и иноагентом, и экстремистом, и террористом. Он ведь был борцом с императорской властью и политическим эмигрантом. Выпускал в Лондоне газету “Колокол”, в которой с конца 1850-х печатались антиимперские по духу тексты в поддержку независимости не только Польши, но и Украины».
В Литературном институте учатся будущие писатели, поэты, критики и переводчики. Некоторые выбирают изъясняться в аудиториях консервативным языком, используют патриотическую риторику или стоят на позиции «вне политики», но есть и те, кто не разделяет творчество и гражданский активизм. Например, в 2010-х годах ЛИТ окончили писательница и активистка Дарья Серенко, художница и арт-активистка Катрин Ненашева, поэтесса Галина Рымбу. И кажется, с тех времен изменилось не все. Студенты, как и в «вегетарианские» 2010-е годы, учатся балансировать между формальными требованиями и внутренней свободой.
Сейчас ЛИТ почти не мелькает в провластных инициативах, его студенты не вступают в «Движение первых» или в Российский союз молодежи. Тем не менее внимание чиновников приковано к институту. В марте на заседании Совета по культуре и искусству бывший председатель правления Союза писателей России Николай Иванов (позже его пост занял Владимир Мединский) предложил вернуть «паровоз» Литературного института имени А. М. Горького на обкатанные идеологические рельсы, превратив его в «нравственное и творческое ядро будущей литературы». После этого заседания решили, что Минкультуры вместе с Союзом писателей и Литературным институтом создадут попечительский совет. Иванов хотел, чтобы совет мог утверждать ректора и образовательные программы, а также влиять на кадровую политику внутри института. Срок исполнения распоряжения — до 30 ноября.
По мнению Иванова, ЛИТ и Союз писателей должны поддерживать и обучать писателей-фронтовиков, развивать патриотическую литературу и формировать новое поколение авторов, отражающих «нравственные ценности времени».
Через два месяца после заседания в институтский устав внесли изменения: теперь в документе официально закреплены «традиционные духовно-нравственные ценности», которые институт обязуется поддерживать в образовательной и творческой деятельности.
«Давайте будем просто хорошо учиться»
Работа преподавателей ЛИТа — рассказывать о литературе, в которой часто встречается конфликт личности и государства, политические и гуманистические высказывания.
Сегодня я беседую с Виктором. Это ироничный и умный молодой преподаватель, он улыбается, сыплет шутками в разговоре. Его имя, как и имена других участников беседы, мы изменили из соображений безопасности.
«Лично для меня начало войны стало чудовищным шоком. Помню, на одной из лекций я сказал: “Увидимся через неделю, если, конечно, до тех пор не превратимся в радиоактивный пепел”. Тогда все говорили, что еще чуть-чуть — и грянет ядерная война. А спустя два года мне выпускники рассказали, как мои слова о происходящем поддержали их в тот момент. Были студенты, у которых начались панические атаки, тревожность, депрессивные эпизоды. Я спрашивал: “Почему вы не ходите два месяца на занятия?” Отвечали: “Я не могу прийти в себя”. И это надо было просто понять, наплевав на административные условности, понять по-человечески.
В студенческой среде тогда чувствовалась всеобщая растерянность. Несмотря на это, в марте появилось открытое письмо с осуждением войны в Украине от имени преподавателей и студентов. О нем узнали, и вышло обращение ученого совета, похожее на воззвание, что-то в духе “Мы понимаем, что настали трудные времена, что всех очень беспокоит война, но давайте мы будем просто хорошо учиться, писать тексты и не заниматься политикой”.
В каком-то смысле это был момент общественного договора: хорошо, как бы говорили мы, мы будем заниматься учебой и творчеством, не будем касаться политики, но это значит, что и нам не будут навязывать сверху какие-то нарративы или участие в идеологических мероприятиях.
Если этот общественный договор и существует, он более или менее соблюдается, за исключением, может быть, отдельных эпизодов — например, экскурсий в парк “Патриот” и в храм Вооруженных Сил, на которые, впрочем, студенты едут в основном ради зачета по физкультуре.
В стенах института продолжается дискуссия о художественных текстах — как политически ангажированных, так и весьма свободных и оппозиционных. Студенты обсуждают книги иноагентов, поэтику ЛГБТК+ писателей и поэтов, литературу о войнах — например, о Великой Отечественной и чеченской, классику 1920–1930-х годов, многие авторы которой были репрессированы. Параллели с сегодняшним днем возникают сами собой, их можно не проговаривать вслух: все и так понятно. Но это не мешает рассуждать и о z-поэзии или о книгах Захара Прилепина.
Тем не менее с нового учебного года давления сверху все больше. Студентам стали запрещать писать научные работы, связанные с текстами и произведениями на темы ЛГБТК+, не разрешают брать для анализа конкретных авторов, например Веру Полозкову. Один студент рассказал, что выпускнику этого года не разрешили написать НИРС по ономастике в мультфильме My Little Pony под предлогом пропаганды ЛГБТК+».
«Такой цугцванг: ты не можешь сделать ничего хорошего или плохого»
Виктор и некоторые его коллеги считают, что для каких-то учащихся творчество становится пассивной формой сопротивления. Но далеко не все студенты ощущают давление власти на их жизнь. Большинство воспринимает происходящее в стране как нечто параллельное их реальности, вместе с тем сохраняя внутри несогласие.
«С началом войны я перестал заходить в твиттер (сеть X. — Прим. ТД), потому что мне было больно и неприятно на это все смотреть: на очередные конфликты, невнятную оппозицию и так далее, — говорит Роман, студент третьего курса. — Началась такая гнетущая аполитизация всего, что ты зацикливаешься на себе, все воспринимаешь с иронией, пытаешься перепрыгнуть в пространство, где этого всего нет. Как будто забываешь о происходящем, а потом ловишь себя на мысли: где-то там идет война. И эта “забывчивость” происходит не от страха, а от бессилия и беспомощности, от понимания, что одно время возможностей упущено, а другое еще не наступило.
Какого-то выхода из этой ситуации для себя я не вижу. Это такой цугцванг: ты не можешь сделать ничего хорошего или плохого. Но даже бездействие приводит к уничтожению русских и украинских людей.
Все это влечет за собой не столько отчаяние, сколько какое-то внутреннее отстранение, желание отойти от происходящего, потому что ты просто не можешь ни на что повлиять».
Рома вспоминает, как до шести лет играл в «Яндекс Игры», а в семь открыл для себя ЖЖ и читал посты Ходорковского и Навального про Болотную площадь. Потом была школа, в которой смотреть всем классом расследования про коррупцию в России, обсуждать их и шутить про коррумпированных чиновников было нормой. Затем митинги, волонтерство в независимом СМИ, следом война, две недели температуры под 38 и ощущение, что как прежде уже никогда не будет.
«Мне кажется, сейчас некуда деваться честному человеку. Хотя есть возможность податься в какие-то волонтерские или правозащитные организации, но со временем и они закрываются под давлением тоталитарных законов. В итоге по большому счету ты ничего не можешь сделать. Остается только консервировать в себе какие-то части культуры или, не знаю, человечности, чтобы потом это помогло, когда что-то начнет меняться. А что-то точно изменится, но я боюсь, это будет происходить так, что резервы человечности не помогут. Но все равно это надо сохранять, другого способа существования я не вижу».
Чувства моего собеседника разделяют многие студенты. Те, кто еще четыре года назад видел в литературе путь к свободе и самовыражению, теперь все чаще уходят в себя. Но институтская жизнь по-прежнему состоит из лекций, семинаров, творческих мастерских и литературных вечеров, на которых иногда появляется возможность говорить свободно, ключевое слово — «иногда». Студенты учатся не только писать, но и молчать: выбирать слова, интонации, темы. Внутренняя эмиграция снова стала привычной формой существования.
«Я не хочу касаться политики или войны»
С Ниной, тоже студенткой ЛИТа, мы сидим неподалеку от института, она кутается в ярко-розовый шарф.
«Я не говорю о войне и политике не из-за того, что я аполитична или меня это не интересует, а потому, что мне очень страшно. — Нина часто и тревожно моргает в ответ на мои вопросы. — Дело тут не в том, что хорошо работает пропаганда, не в выученной беспомощности… Мы просто живем в катастрофе.
Я не хочу никак касаться политики или войны. Для меня всё, что связано с ней, связано со смертью, со страхом смерти.
Иногда я мечтаю о другой реальности, альтернативной. Это, знаете, такое чувство, как иногда бывает при панических атаках, или при сильных болях, или при каких-то страшных физических состояниях. На доли секунды происходит расщепление: сначала ты отделяешься от тела и смотришь чужими глазами, то есть это какой-то другой девочке плохо, не тебе. И так же бывает в обратную сторону, что ты как бы отгораживаешься, и кому-то плохо там, а тебе сейчас будет хорошо.
У меня вечная мечта оказаться в 2019 году, где всё по-старому, без войны. То есть это такой взгляд со стороны на другую жизнь, которой нет. Я фантазирую о том, насколько иной она была бы».
Однако страх и бессилие — лишь часть сегодняшних реалий будущих писателей и поэтов. Стремительно произошла реанимация советских паттернов приспособления. Старшее поколение вспомнило, как это — жить при цензуре, а нынешние студенты различных вузов быстро это подхватили. Но не все готовы мириться с обстоятельствами.
Выпускники института вспоминают, что дипломы некоторых их бывших одногруппников были на остросоциальные темы. Например, опыт небинарной персоны или поэтика феминистских текстов.
Так, диплом одной из моих собеседниц, Леры, состоял из документальной прозы про 10-дневный арест после антивоенных митингов и литературной критики на книги, которые прямо затрагивают социальные проблемы в России и войну. Например, Лера писала про «Кадавров» Алексея Поляринова, прозу Дарьи Серенко, «Фокус» Марии Степановой.
Эти рецензии написаны с большой симпатией к авторам и к темам, с которыми они работают. Смело, без самоцензуры, со стойкой уверенностью, что даже сейчас необходимо писать о текстах, которых в России как будто не существует, и о своем опыте пусть небольшого, но заключения.
Леру интересует не только литературная деятельность. И кажется, она совсем ничего не боится.
«Я с 16 лет ходила на митинги. Потом, когда началась мобилизация, мы с друзьями сделали стихийный горизонтальный проект, который помогал вытаскивать мужчин из пунктов призыва и перебрасывать их через границу. Я волонтерила в “ОВД-Инфо”, а потом — в фонде, который помогает социализировать людей с разными видами инвалидности.
Я думаю, что не опустила руки только потому, что достаточно быстро поняла, что это всего лишь иллюзия всевидения, которую пытается представить государство, у которого административного ресурса с гулькин нос и становится еще меньше. Они просто пользуются репрессивным методом: один сидит, сто запуганы. И я отказываюсь быть запуганной. Независимо от того, буду ли я что-то делать, меня могут посадить в любом случае. И если посадят, то пусть хотя бы за дело».
Война в особенности коснулась личной жизни одной из выпускниц Литературного института — Марины. Ее молодой человек — украинец, до начала военных действий жил и учился в Москве, но через полгода вместе с семьей уехал из России. Марина вынуждена была доучиваться и в короткие дни каникул видеться с любимым в других странах. О том, как развивались их отношения, а впоследствии — и брак на расстоянии, рассказывает диплом бывшей студентки. Написан он с тоской и болью, без какого-либо самоограничения — слезы от встреч и расставаний, антидепрессанты, злость на обстоятельства, которые от тебя не зависят. Но в конечном итоге снова встречи, улыбки, объятия.
Дипломы этих девушек в нынешней академической среде звучат громко, не маскируют и не подменяют реальность. Это тексты о разных уровнях храбрости, от гражданского, активистского до личного, тонкого, когда ты теряешь не только мир, но и любовь.
«Поймай, если сможешь»
С преподавательницей ЛИТа Верой мы встречаемся возле Гете-института. Садимся на лавочку. Разговариваем тихо.
«Советский Союз был ужасным временем, потому что оно научило всех врать, — говорит Вера. — Двуличие тогда расцветало пышным цветом. Мне кажется, сейчас люди просто вспоминают те практики и говорят: “Ага, я знаю, что надо делать, чтобы как бы чего не вышло”. Так мы воспитываем людей с двойной моралью: они с детства знают, что у тебя есть лицо для общества и лицо для себя. Это как игра “Поймай, если сможешь”».
Я спрашиваю у Веры, почему она не может читать лекции, не затрагивая современность. Она отвечает сразу, почти не задумываясь.
«Тут есть два момента. Во-первых, мне важно говорить, потому что это какая-то честность перед самой собой. Мне стыдно врать, то есть говорить, что я за, когда я против. Да, я могу молчать, я очень много молчу, но мне это неприятно. Мне важна честность. Я высказываю позицию прежде всего для себя, чтобы уж совсем противно-то не было. Не для кого-то, а для себя самой.
Во-вторых, есть среди студентов люди, которые знают меня, может быть, чуть ближе, чем остальные. Они мне доверяют, и я все время анализирую: а что они подумают, если я сейчас промолчу? Мне важно их мнение, в их глазах я хочу сохранить лицо».
О вопросах цензуры и пропаганды мои собеседники говорили тихо, в некоторых случаях мы даже шептались, но когда речь заходит о том, почему им важно высказываться или как современному писателю жить в эпоху цензуры, в голосах появляется здоровая злость и надежда.
«Я думаю, самое мерзкое, чем может заниматься писатель, — это служить государству, — говорит Виктор. — Но так или иначе литераторы этот тезис постоянно продвигали начиная с XVIII века. Литература — это общественная деятельность, для кого-то она может идти в ногу с государством, например для Шолохова. Но если посмотреть на какой-то основной вектор, всегда была скорее против. Это проблема русской истории, что интеллигенция и власть — антагонисты. И сейчас они в еще большей степени антагонисты. Если, конечно, литератор имеет пацифистскую или антитоталитарную позицию, что на самом деле даже важнее, потому что война рано или поздно закончится, а тоталитаризм — вряд ли.
Сейчас я наблюдаю пока несистемное, невыстроенное, но постоянно возникающее движение снизу, направленное на создание каких-то горизонтальных сообществ. Этот опыт создания кружков, очень человеческий, в будущем может сыграть колоссальную роль. Не то чтобы это литературная работа, но это общественная деятельность литератора.
В это время важно писать все что угодно. Особенно интересны дневники или записи, в которых фиксируются события на личном уровне, как форма наблюдения. Потому что адекватно проанализировать все, что происходит в наши дни, можно будет только через годы. А пока — сбор материала. Это очень тяжелая работа, психологически в том числе».
Глава 2. Страх и театр
Ректор ГИТИСа Григорий Заславский с самого начала войны дал понять, какой курс возьмет вуз под его руководством. В 2022 году он подписал обращение ректоров Ассоциации учебных заведений искусства и культуры, в котором поддерживалось признание Российской Федерацией ДНР и ЛНР, приглашал в вуз советника председателя правительства ДНР Яна Гагина, показавшего «образцы экстремистской украинской литературы». В тот же год Заславский не продлил контракт с бывшим деканом театроведческого факультета Натальей Пивоваровой из-за ее «антигосударственной позиции».
Со студентом ГИТИСа Олегом мы беседуем в зуме. Он начинает рассказ с воспоминаний о студентах и атмосфере в вузе пару лет назад. Его курс делился на тех, кто был включен в правозащитную и оппозиционную риторику, на людей, которых это не интересовало, и на тех, для кого политическая активность была важна с оговорками. Такие ребята могли быть против войны, понимая, что сейчас методов для борьбы почти нет, а карьеру строить хочется: работать на хороших фестивалях или в престижных медиа. Со временем для некоторых это стало простым примирением с происходящим: да, все эти письма, которые подписывает ректор, и участие театров и режиссеров в идеологических постановках, может быть, и правда плохо, но какая разница? Ведь надо просто жить дальше.
Олег и некоторые его однокурсники не пришли на занятие с мастерами, которое совпало с первым днем войны. Это был молчаливый бойкот, который продлился примерно месяц. Выкуривая сигарету за сигаретой, Олег сообщает мне про пару по сценографии, где студентам объясняли логику перспективы на примере построения омоновцев перед метро; вспоминает, что с самого начала обучения всем давали понять: если что-то случается, вуз вытаскивает из-под ареста.
Пока мы говорим о том, как вуз помогал учащимся раньше, Олег мысленно возвращается в день январских митингов и рассказывает, как театроведов тогда отправили домой пораньше, а некоторых режиссеров закрыли внутри здания ГИТИСа. Лишь бы никто не присоединился к протестующим.
А после февраля 2022 года студентам сообщили, что вуз больше никого вытаскивать не будет: если пойдете на митинги, это уже ваша личная ответственность.
«Помню, мы сдавали актерские портреты, и мой текст, написанный еще до начала войны, обсуждали в первую неделю марта, — вспоминает Олег. — Я тогда сказал, что этот портрет для меня из другой жизни и я не понимаю, как могу теперь с ним работать, когда люди моего возраста погибают. Хотелось спросить у мастера: как человек, называющий себя христианином, может поддерживать действия, ведущие к гибели людей. Но я понял, что это ничего не изменит. Мы просто поссоримся, он покраснеет, пожалуется, и все перейдет в административную плоскость».
Сейчас сложно представить, чтобы внутри ГИТИСа студент мог открыто спорить с мастером на околополитические темы. Об этом говорит и преподавательница Людмила.
«Все сюжеты опасны»
Мы встречаемся в кафе, где много книг. Прячемся в уголке. По словам Людмилы, с началом военных действий желание обсуждать нынешнюю ситуацию у студентов не исчезло. Это не были совсем свободные разговоры в аудитории, но до какой-то степени появлялись попытки если не задавать прямые вопросы, то хотя бы болезненно и остро комментировать происходящее.
Все изменилось через пару лет. Теперь многие студенты боятся любых тем, касающихся современности. Тот, кто не согласен с интерпретацией преподавателя, может написать донос в деканат. Такое в ГИТИСе уже бывало.
«Если я начинаю говорить на актуальные и острые темы, в глазах студентов я вижу ужас. — Людмила смотрит на меня пристально. — Некоторые подчеркнуто соглашаются со мной или вступают в какой-то диалог, и тут уже я начинаю бояться, как бы не стать причиной опасности для этого студента. Но таких немного.
В основном они боятся того, что “все нельзя”. Любая скользкая интерпретация прошлого, какого-то явления, события может восприниматься как опасность, потому что они не знают, что можно, а что нельзя. Очевидно, запрещено нарушать в целом патриархальные и традиционные суждения и выражать сомнения в легитимности действующей власти, а что делать с остальным — непонятно».
О невозможности интерпретировать современность вспоминает и Олег.
«Думаю, никто бы ничего не сказал, если бы кто-то принес на семинар, например, разбор пьесы Вырыпаева. Я не сталкивался с тем, чтобы кому-то запрещали исследовать такие темы, но их просто не брали в работу. Возможно, потому, что мы все уже настолько до неразличимости усвоили правила игры, что это даже никому не приходит в голову.
Все, что связано с постсоветским временем, вызывает большой вопрос как тема для исследования. Конечно, об этом, наверное, нужно говорить, но лучше не писать про это диплом. Лучше выбрать что-то “безопасное”. Таганка — политический театр, но про него можно писать, потому что мастера считают это классикой, а про условного Вырыпаева — нет.
Современность воспринимается с подозрением не потому, что она политически ангажирована, а потому, что это происходит здесь и сейчас».
По словам Людмилы, война и репрессии — это нереальный и важнейший вызов, с которым все мы столкнулись в последние три года. На художника это оказывает колоссальное воздействие. Но искусство — язык сложного высказывания. Как говорить и говорить ли вообще — каждый раз выбор и решение.
Студенты, которые все еще хотят осмыслять нынешнюю реальность, пытаются это делать разными способами: ходят в независимые театры, интертекстуально рассуждают о пьесах, посвященных войнам и травме, ищут тексты, через которые можно эзоповым языком говорить о дне сегодняшнем.
«Каждый пишет, как он слышит»
«Даже если бы у меня была возможность уехать, я бы не уехала. Может быть, это мазохизм, а можно считать и патриотизмом. У нас патриотизм имеет несколько мазохистские черты. Я хотела бы быть счастливым гражданином своего отечества, но, если я несчастный гражданин отечества, я все равно его гражданин. Я несу ответственность, — продолжает Людмила. — Я, конечно, не хотела бы пострадать от репрессий внутри вуза или государства. Хотя считаю, что не за что. Я рассказываю вещи, связанные с культурой, с переменами, и буду продолжать говорить, потому что в конце концов 37-й год никто не отменял и никто не отменял память о действительно тяжелейших страницах нашего прошлого. Мы все-таки не можем все время ходить по одним и тем же граблям.
И страх… Это ужасно, но еще ужаснее — умолчание. И поэтому аккуратно, спокойно, без какой-либо провокации говорить о прошлом открыто необходимо, и о настоящем тоже. Именно там, где появляется опасность забвения, страх, который полностью захватывает и деморализует, особенно важно сохранять память и способность рассуждать. Студенты должны развиваться в свободном знании прошлого, в освоении этого недавнего прошлого. Это миссия любого педагога».
Напоследок Людмила вспоминает слова Булата Окуджавы, в которых есть что-то и от утешения, и от страха:
«“Каждый пишет, как он слышит, каждый слышит, как он дышит”. И когда ты дышишь и пишешь свободно, это одна история. Но когда в каком-то месте у тебя пережимает, наступает тахикардия: речь твоя или письменный текст становятся не такими, какими могли бы быть. Это не значит, что они обязательно станут хуже. Может быть, лучше, даже этого я не исключаю. Но в целом эти перемены времени, цензура очень радикальны и тяжелы».
Глава 3. Дозированная воля
Высшая школа экономики, пожалуй, занимает одно из первых мест в рейтинге московских вузов, поддерживающих государственную политику. Ректор Вышки Никита Анисимов не отстает от Григория Заславского: поддержал военные действия на территории Украины, открыл магистерскую программу и курс по обходу санкций, за что, помимо всего прочего, и сам попал под них, ездил на так называемые присоединенные территории. Также проректор Вышки Дмитрий Земцов распустил студенческий совет из-за накопленных противоречий между администрацией и членами студсовета.
После начала военных действий ВШЭ достаточно быстро потеряла звание самого либерального вуза в стране. В этом немалая заслуга Анисимова и его политики внутри Вышки.
Но то большая Вышка, большая земля, как ее назвала одна из моих собеседниц, а есть и малая — Школа дизайна ВШЭ.
«Школа дизайна — это копия тоталитарных систем»
Бывшая еще недавно преподавательницей Школы дизайна (ШД), Юлия рассказывает о ВШЭ со злостью и реагирует на мои вопросы остро. Накал ее эмоций утихает, только когда наш разговор касается студентов. Я спрашиваю ее, как изменилась ШД с началом войны.
«У нас ничего в корне не поменялось, кроме того, что зависит от руководства. Все, что касается современной культуры, напрямую связано с определенным пакетом ценностей, новой цивилизацией, с толерантностью. Мы не могли поменяться, тогда все было бы бессмысленно.
Проблема в том, что на нас постоянно падают запреты, и они постепенно растут. Руководство сообщает об этих запретах преподавателям, а преподаватели должны проследить за студентами, чтобы они не оскорбили то, не оскорбили это. Например, нам говорят, что с этого момента мы не должны употреблять феминитивы. И все это опирается на какие-то общие распоряжения администрации. Присылают документы на корпоративную почту, с которыми все должны ознакомиться.
Но что касается творчества… Все настолько свободно, что нам приходилось студентов просто вежливо уговаривать, предупреждать, что от выбора конкретной темы будет плохо всем. Но сейчас все перегорели. Я бы сказала, что те, кто готов был открыто высказываться, больше не поступают в ВШЭ — возможно, уезжают учиться куда-нибудь за границу.
Контингент поступающих поменялся: те, кто доучился в 2022 году, вели себя предельно достойно, хотя у кого-то были и нервные срывы, кто-то из гениального художника превращался в топорного активиста. Но в целом студенты и преподаватели помогали друг другу все это пережить, потому что мы друзья, коллеги, соратники, которые разделяют одну и ту же систему ценностей и могут все откровенно обсуждать. Это была очень большая поддержка.
Какие-либо репрессии больше связаны с администрацией, а не с темами, на которые нельзя говорить. В ШД есть вот эта приказная система, внутренняя дисциплина: не надо маршировать под “их дудку”, но под “нашу дудку” вы должны маршировать четко, без ошибок. Это постоянная история: студент всегда не прав, преподаватель всегда прав. И далее: преподаватель всегда не прав, право руководство. Вы можете что-то критиковать, критикуйте домашнее насилие, но насилие внутри Вышки, насилие администрации над вами вы критиковать не должны. Только попробуйте сказать слово против нас».
То, что ШД и ее руководство лучше не критиковать, видно и по истории Кати Кулер. Спустя две недели после этого инцидента Арсений Мещеряков опубликовал пост в Facebook, в котором задавался вопросом: «Зачем же разрушать репутацию и вообще хейтить ШД публично? Это же ваша в том числе репутация как будущих выпускников!»
Несмотря на то что этот пост написан пять лет назад, тенденция не выносить сор из избы и не говорить публично о том, что в ВШЭ есть организационные или этические проблемы, например множество скандалов о связи преподавателей со студентками, не только сохраняется, но и прогрессирует.
«Да, внутри можно обсуждать проблемы, но снаружи нельзя, и это двойной стандарт. Какой смысл высказываться кулуарно, только для тех, кто и так с тобой согласен? Какой смысл жить в дозированной воле, но в глобальной неволе? Школа дизайна как система отношений является копией тоталитарных систем», — размышляет о происходящем Юлия.
ВШЭ действительно напоминает государство в государстве: есть творческая свобода на местах, но при тотальном внутреннем контроле со стороны администрации. ВШЭ — это микромир, действующий согласно тоталитарным законам РФ. Администрация поддерживает идею о том, что любое несогласие можно использовать против преподавателя или студента. Угрозы отчислением или увольнением становятся нормой в Вышке.
О творческой свободе мы побеседовали с выпускницей ШД Алисой. Она сразу показалась мне темпераментной, резкой и яркой. Диалог с ней был эмоциональным, хотя с момента ее выпуска прошло уже больше двух лет. Алиса и сейчас иногда следит за проектами направления «Анимация» и считает, что по уровню и остроте тем они ничуть не уступают довоенным.
«ШД очень автономно существовала от всей остальной Вышки. Это напоминает закрытое сектантство в каком-то роде. ШД в целом не воспринимается всерьез: мы просто сборище фриков и на нас всем пофиг. Из-за этого как будто было и меньше слежки за тем, что мы делали, поэтому делали мы всякое-разное. Вот это пренебрежение ШД отчасти позволяло ей быть более свободной от каких-то строгих регламентов».
Но даже сейчас — с жесткой дисциплиной, запретами и страхом сказать то, что не понравится руководству, — ШД пытается сохранять внутреннюю свободу, которая так необходима для творчества.
Открыто работать с темой сегодняшней войны в России невозможно, но желание осмыслять происходящее не исчезает. Поэтому в проектах ШД — советская фотопропаганда, война как вирус, проникший в живопись XX века, моральные дилеммы «меньшего зла» и границ допустимого, эмиграция и утрата дома. Темы этих визуальных исследований связаны с другими эпохами, это опыт, далекий от сегодняшнего дня, но за этим «чужим» слишком легко угадывается свое, невыносимо близкое и понятное. Студенты также размышляют о том, что такое современная война, изменилась ли она за последние 70 лет, может ли она быть справедливой или оправданной и сможет ли общество когда-нибудь жить без войн.
«Не попасть под прицел»
Юлия рассказывает, что задача художника сегодня — не отказываться от острых тем, а научиться говорить о них так, чтобы не попасть под прицел цензуры.
«Сейчас мы просто не называем вещи своими именами, но защита прав женщин или защита прав людей, которые как-то альтернативно хотят существовать, продолжается.
Мы все еще остаемся на своих позициях, но ищем форму, которая помогает доносить нашу идею. Убираем банальные лозунги, чтобы цензор либо вовсе не смог нас в своем способе поиска найти, либо не понял, либо понял, но доказать не смог, что это оно.
Для меня это постоянная цель — работать именно с такими вещами. В этом смысле ШД своих позиций не сдает».
Юлия говорит об искусстве как о способе не только высказываться, но и поддерживать других, тех, кто остался без голоса. От разговора об ограничениях мы постепенно переходим к тому, что сейчас является большой поддержкой для художников: к сообществам и к другим людям, которые помогают не опускать руки и сохранять здравый смысл в происходящем.
«Я считаю, людям, о которых говорят студенты в своих работах, тем, кто сейчас особенно уязвим, важно знать, что об их опыте кто-то думает. Художник не может не подключаться к этой нервной боли мира. Если мир болит, он это чувствует. Его не надо убеждать.
Иногда кажется, что ты один-одинешенек, другие вообще не разделяют твою позицию. Но ты просто ищешь свой воздух, которым можно дышать, людей рядом. Да, будут с тобой двое-трое, с которыми ты всю жизнь вместе, а хочется, чтобы еще кто-то, еще где-то, и ты тогда думаешь, что везде где-то есть такие люди, и нас довольно много, и мы будем продолжать».
Юлия замолкает, я вижу ее волнение. Она делает паузу, как будто пытается еще больше сосредоточиться на своих словах, зафиксировать их внутри, положить на видную полочку, чтобы чаще к ним возвращаться. В ее голосе нет страха или поражения.
«Я в какой-то момент подумала, что самое страшное — потерять способность мыслить, впасть в жесточайшую депрессию, когда опускаются руки. Я думаю, что главное — продолжать держать критическую дистанцию, интеллектуальную планку “кто, если не мы”.
Сохранение способности мыслить ясно и интеллектуально развиваться — самое важное. Не все могут бросаться на амбразуру, кто-то должен оставаться в тылу и вить сети мыслей, которые удержат человечество от провала».