«И одна Белла Рапопорт ищет, на кого бы обидеться»

«Содрогаться от слова “еврейка” я научилась в детстве»

— Можно ли сказать, что Белла Рапопорт — одна из начинательниц феминизма в России?

— Не-е-ет. Я, возможно, была одной из первых, кто использовал соцсети активно для популяризации феминизма и демаргинализации дискурса — я злоупотребляю словом «дискурс» (смеется). Но, конечно, не с меня начался феминизм в России. Преемственность — это очень важно: была и первая волна феминизма, и девяностые, и, даже когда я стала феминисткой в 2012 году, я уже ориентировалась на Надю Плунгян.

…Господи, мне очень жарко. На меня ментально это плохо влияет, я, как королева зла феминистская, не люблю солнце, лето. Королева зла, по мнению феминисток в том числе.

— В «Википедии» написано, что вы из семьи военных. Это правда?

— Да. Недавно я прочитала, что переезд — это травма, таким образом, я очень травмированный человек, потому что я пять раз переезжала за первые одиннадцать лет своей жизни.

— Новые школы, новые друзья?

— Новые школы, новые враги. У меня почти не было друзей в детстве, меня все время дразнили. Почти никогда не удавалось наладить отношения с детьми, а когда удавалось — надо было переезжать.

В детском садике в Душанбе дети не хотели со мной дружить, потому что думали, что у меня на голове парик. Вот такие волосы на голове, какие у меня сейчас, только прическа была круглая, я была таким пупсом.

В военном городе в Казахстане началась полномасштабная антисемитская кампания. Маленький военный городок, два дома двухэтажных, но мой папа работал в другом, более крупном военном городке. Это стало поводом для того, чтобы не продавать нам продукты. Мама рассказывала, что взрослые с нами не разговаривали. А дети травили меня. То есть они то травили, то дружили, было странно и очень ненадежно. Мне кажется, на мои отношения с людьми это до сих пор очень сильно влияет, я начинаю параноить и ждать, что меня предадут.

Содрогаться от слова «еврейка» я научилась в детстве. «Толстожопая Рапопортиха, а вы, евреи, пошла *** [на хер], юда», — говорил мне солдат, который нас возил в город. Все детство люди, которым я попадалась на глаза, спрашивали: «Почему тебя так зовут? А кто у тебя кудрявый, а какой ты национальности? Ах, вы из этих…» А я не признавалась. В пятом классе шепнула девочке, что я еврейка, а она такая: «Ты что, этого стесняешься?» И всем рассказала: «Белла — европейка, и она этого стесняется». Я не стала ее разубеждать.

— Как вы реагировали на травлю?

— Во-первых, я отрывалась на младшем брате, мне за это сейчас очень стыдно и очень жаль. Во-вторых, главная стратегия была такая: в автобусе кто-то выдергивает волосы из хвостика, я просто сижу и делаю вид, что со мной ничего этого не происходит. С каменным лицом, но в глубине души всегда страх и тоска. Когда тебя травят, ты никогда не знаешь, что вызовет очередной всплеск агрессии. Иногда это: «А-а-а, смотрите, Рапопорт пришла в зеленом свитере».

Потом, уже в Ленинграде, меня перевели в еврейскую школу. На второй день со мной поздоровался одноклассник — была удивлена, что со мной здоровается мальчик. Боже, что происходит? Потом меня отправили в еврейский лагерь, там я научилась пить водку. Был потрясающий опыт: меня окружают какие-то люди, у которых дискотеки, они курят, что-то еще делают прикольное, но они все — евреи. Для меня это было поразительно: обычные люди — и евреи при этом.

— А семья как реагировала на антисемитизм, это обсуждалось?

— Сейчас я думаю, что была такая советская тактика умолчания. С одной стороны, мы ищем в титрах фильмов евреев. У меня бабушка — женщина сложной судьбы, у которой в блокаду умерла мама. Бабушка попала в детский дом, ее там называли «Сарочка», дразнили и били, но при этом она интериоризировала антисемитизм на пятерочку. Деда звали Моисей, но она всегда называла его Мишей при людях. Говорила нам с братом вести себя потише. Постоянное давление, чтобы не выделяться и быть хорошей. И еще всем все надо было раздавать — я думаю, чтобы не думали, что мы жадные.

— Но ведь СССР был антифашистской коммунистической страной…

— Я хочу сразу пояснить, что я левая и я не ругаю Советский Союз, как это делают либералы. Но при этом Советский Союз в какой-то момент стал империей, которая прикрывалась коммунистической идеологией. А куда мог деться антисемитизм, если им никто не занимался, никто не занимался ксенофобией?

Ну и сейчас антисемитизм есть. Первые, кто начинает надо мной угорать, когда я про это говорю, — сами евреи, в том числе Митя Алешковский: «Да, я сталкивался с антисемитизмом, но Белла Рапопорт всегда преувеличивает». Я думаю, это тоже такое стремление быть нормальными евреями, у которых все хорошо и которые ни на кого не ругаются.

— Как вы заинтересовались феминизмом?

— Я писала про моду, про кино — в общем, я и сейчас люблю про моду, про кино, только никто не заказывает тексты… Есть такой ЛГБТ-активист Артем Лангенбург, с которым мы ходили на акции в поддержку Pussy Riot. Мы с ним вместе работали и много разговаривали, и да, получается, что на феминистский путь меня направил мужчина (ехидно).

На меня давила семья, что я должна замуж выходить, детей рожать. Я интериоризировала и думала, что и сама хочу замуж. К тому же у меня было стремление к нормализации, потому что я всю жизнь была непонятно кто, даже не была толком женщиной, потому что меня за волосы дразнили.

Мой феминизм начался с базовых вещей: я неаккуратная, но все время слышала, что девочка должна быть аккуратной. И даже мои коллеги по офису, с которыми я курила в туалете, рассказывали, что вот в природе женщины — махнула рукой, и, значит, суп на плите дымится. Какие-то приставания на улице стала замечать и писать посты в соцсети гневные.

Сначала меня читали подружки и тоже надо мной смеялись. А потом такие: «Мы прозрели!» И стали меня репостить. Я стала писать про это больше, у меня стали заказывать тексты про феминизм. Потом я стала замечать другие вещи, в том числе экономическое угнетение, расовое угнетение. Я не очень хорошо разбираюсь в экономике, я не очень понимаю, как должно выглядеть левое государство, но есть представления о справедливости: почему люди должны умирать, если у них нет денег, почему люди не должны есть, если у них нет денег? Стала тусоваться с леваками — правда, быстро перестала тусоваться с леваками, потому что они все были сексистами и объясняли, как правильно строить феминизм, — и меня это задолбало.

— Тогда феминистская среда была меньше, чем сейчас?

— Тут как раз начинается история о королеве зла. Потому что я не общаюсь практически ни с какими феминистками, в том числе с теми, с кем общалась в 2013—2014 годах. Я с ними разошлась и лично, и во взглядах.

Например, та же трансфобия. Я в этом плане довольно сильно отъехавшая. Когда-то меня сильно задевали люди, которые высказывали что-то антисемитское. Мне говорили: «Он же хороший парень». Конечно, он хороший парень, но как вы можете себе позволить дружить с антисемитом?! Я много людей из ЛГБТ-комьюнити знаю.

Когда трансфобия в феминизме получила довольно большое распространение, я поняла, что не могу себе позволить быть с такими феминистками. Ну потому что, черт возьми, я ненавижу ксенофобию любую, я не буду общаться с антисемитом, чем трансфобия лучше?

Тогда было мало феминисток. И в основном они отпочковывались от левацких организаций. И мои посты очень сильно расходились, потому что мало кто писал тогда — опять же, не претендуя на бытие первой феминисткой России, я претендую на то, что в соцсетях я была одной из первых.

Я помню, моя подруга написала статью в Wonderzine про кроп-топы, и они добавили комментарий: «Если у вас живот, осторожней носите кроп-топы». К ним прикопались, и тогда Оля Страховская поясняла, что Wonderzine не феминистское издание. Слова «феминизм» все боялись. Женщины говорили: «Я не феминистка, но…» Как сейчас могут сказать: «Я не радикальная феминистка, но…»

Иллюстрация: Таня Сафонова для ТД

— Почему боялись?

— Потому что феминистки все страшные *** [недотраханные] лесбиянки, чего-то там хотят непонятно чего, визжат, кричат громко, машут подмышками. Никто не хотел с этим ассоциироваться, все хотели быть принимаемыми в обществе. Это понятно, но мне тогда было сложно, и я прямо злилась на всех. Сейчас я стала гораздо более спокойная. Ну не хочет человек быть феминисткой — ок. Главное — не бейте никого, не насилуйте, пожалуйста.

Внутри феминизма было больше слаженности, потому что многие вопросы не затрагивались. Возможно, то, что сейчас все ссорятся, даже хорошо, потому что стало осмысливаться гораздо больше аспектов повседневности.

Я разошлась с радфем, хотя я считаю себя радфем, потому что мне не о чем с ними разговаривать. Потому что у них бинарный взгляд: есть мужчины, и мужчины всегда угнетают женщин, а женщины никого не могут угнетать, женщина всегда очень несчастна, абсолютно никакой агентности у женщин нет.

Потом, после «телочкогейта», я выгорела.

— Важная история для вас?

— Да. Во-первых, она превратила меня в Беллу Рапопорт — я и до этого была известная, но тогда прямо все обо мне услышали. Он принес мне и дивиденды тоже, но в тот момент надо мной смеялись все, кто только мог.

— Как на вас это повлияло?

— Я выгорела ужасно, я не могла ходить, я все время плакала, я не могла шу-у-ути-ить — а это вообще. Я просыпаюсь с утра, а меня уже в тысяче постов затегали, что я тупая *** [женщина]. Тогда у меня не было психотерапии, поэтому я читала все, где меня обсуждают, я себя гуглила. Это было очень тяжело. И я до сих пор считаю, что это было очень несправедливо.

Моя психиатриня — у меня теперь диагноз «рекуррентная депрессия» — говорит, что в процессе я активно сопротивляюсь, мне это очень помогает, я пишу какие-то аналитические тексты, превращаю опыт в текст. Но, когда ситуация заканчивается и мне больше не нужно бросать все силы на оборону и анализ, я скатываюсь в депрессию.

Через несколько месяцев вышла статья [Анны] Жавнерович очень смелая, очень крутая, там была фотография с синяками — ее избил бойфренд. Важная статья, но для меня она обернулась такими последствиями: все начали ее репостить и говорить, что вот, проблема домашнего насилия существует, а в это время Белла Рапопорт запрещает слово «телочки». Мне было просто невероятно больно, потому что я все время говорила про это несчастное домашнее насилие. И тут внезапно все стали интересантами, но для того, чтобы пнуть меня.

Для меня это всегда ретравматизация — меня всегда выкидывает в школу, это для меня ситуации одного порядка. Мне стало очень плохо, я сначала пошла к психологу, а потом поступила в магистратуру.

«Лесбиянка — это кто-то такой, кого никто не любит»

— Вы поступили в Европейский университет в Петербурге, но затем у вас произошел конфликт с вузом из-за диссертации, так?

— Я поступила на антропологический факультет Европейского университета и стала там пахать. Очень боялась, что меня выгонят, когда поймут, кого они взяли. Я была очень мотивирована. Но потом начались сомнения в том, что говорят нам профессора. Когда [декан факультета антропологии Европейского университета Илья] Утехин говорит: «Тут у нас не ПТУ», я думаю: но это же классизм! Или: «ЛГБТ-активисты — это такие папуасы». 2016 год, такое говорит антрополог — это выражение проблематично по всем статьям.

Моя диссертация была о языке самопрезентации. Слово «лесбиянка» никому не нравится, все лесбиянки, которых я опрашивала, считают, что это грубое, мерзкое, противное слово. Когда они кого-то называют лесбиянками, они говорят про других лесбиянок — которые плохо выглядят, пьют пиво, у них нет зубов. Меня заинтересовала женская лесбийская маскулинность — я встречаюсь с более маскулинными, чем я, женщинами, стало интересно, как эта маскулинность создается.

Большая часть моих информанток приехала из регионов — Петербург считается такой лесбийской столицей. Люди едут из маленьких городов, потому что там им приходится тяжело. Я вижу, что большое давление от родителей, плюс еще сами субкультуры довольно давящие. Моя бывшая партнерша — она такая тоже маскулинная — говорила, что когда-то в Красноярске танцевала с маскулинной партнершей, а над ними начали ржать: «Че вы как два педика!» Тоже иерархичные жесткие правила.

— Тему вашей диссертации не хотели утверждать из-за гомофобии преподавателей?

— Не думаю, что у ситуации с диссертацией был тотально гомофобный подтекст. Я думаю, Утехин не любил меня лично: что это такое, в рот не заглядывает, свои мысли имеет, нелояльная. Они меня не хотели. Сейчас я понимаю, что на факультете колониальное-то прошлое антропологии не переосмыслено. Нам дают читать [Бронислава] Малиновского, и нет семинаров, на которых мы обсуждаем эти тексты. Антропология зарождалась как колониальная наука, необходимо ее переосмысливать.

— Вы сказали, что лесбиянки не называют себя лесбиянками в позитивном контексте. А какие слова используются?

— «Я люблю девушек». «Мне не важен пол человека». «Я живу с Катей, люблю Катю условную». «По мне все понятно» — «По ней все понятно».

Такие эвфемизмы, теперь вот называют себя «ЛГБТ-человек». Слово «лесбиянка» довольно сильно стигматизировано, да и мне иногда довольно сложно так себя назвать. Лесбиянка — это кто-то такой, кого никто не любит. Можно сравнить, как я реагировала на слово «еврейка», когда была подростком, — внутри что-то скрежетало.

Большинство из тех, кто не любит слово «лесбиянки», — тем не менее про них знают родители, коллеги, они открыто живут с женщинами. Это с классом связано, например, считается, если ты классно зарабатываешь и успешна — такие лесбиянки — супер, а вот эти вот заводские бучи — это фу.

Очень много интересного.

— Вы согласны с тем, что в России гомофобия чаще и глубже проявляется к геям, чем к лесбиянкам?

— Я вообще не очень люблю ранжировать дискриминации. Это разные вещи, и много факторов. Вот чеченские геи — их пытают, убивают. С другой стороны, мы ничего про чеченских лесбиянок не знаем. Я не хочу это сравнивать и говорить, что кому-то хуже. Проблема лесбиянок в том, что они гораздо менее видимы. Гендерный дисбаланс в любой дискриминируемой группе все равно заметен.

Тем не менее геев, возможно, больше бьют на улицах. У женщин какие-то другие проблемы. Меня раздражает отсутствие лесбийской повестки в феминистской. Все говорят про закон о домашнем насилии, но, на мой взгляд, и отмена закона о пропаганде ЛГБТ — вполне себе феминистский кейс. Потому что в лесбийских парах тоже много насилия и в гейских парах тоже много насилия.

Часть феминисток уверена в том, что закон о домашнем насилии, который 20 лет уже принимают, — это реалистичное требование, а требование отмены закона о пропаганде — это нереалистично. Это имплицитная гомофобия, лесбиянки для них по-прежнему Другой.

Мне кажется, что одна из главных проблем лесбиянок — невидимость. Невидимость приводит к тому, что люди сами для себя становятся невидимыми.

— А как вы относитесь к таким вывертам сексизма, когда он в отдельно взятой ситуации работает в пользу женщины? Например, женщине не могут дать пожизненное, а в политизированных делах наказание для женщин нередко мягче, чем для мужчин.

— Наверное, на личном уровне, если тебя не бьют, ты этому радуешься. Это логично. Меня пугают пытки и пугает тюрьма, я не хочу, чтобы кого-либо пытали, даже нациков. Я понимаю, что мужчин действительно сажают и пытают больше.

Это как с армией: женщины должны служить в армии? Я ненавижу армию, ненавижу милитаризм, я не хочу, чтобы вообще кто-то служил. Ну и контрактная армия — это классовая штука: сын Ксении Собчак в контрактную армию не пойдет, а пойдут люди из депрессивных регионов и отправятся куда-нибудь на смерть. Я замечаю некоторые женские привилегии в этом вопросе, которые касаются лично моей шкуры, конечно.

— Вы отстаиваете тезис, что лесбиянками становятся, а не рождаются. Этот тезис в некотором смысле конфликтует с идеей о том, что гомосексуальной пропаганды не может быть.

— Я вообще считаю, что никто не рождается никем. Это западная, в основном североамериканская стратегия, в пятидесятые годы где-то она появилась. Вот мы такими родились, и поэтому дайте нам жить, как мы живем. Я на самом деле об этом задумалась, когда еще была гетеро. Видела интервью Собчак с Милоновым, Собчак задает такой вопрос: «Ну а что делать, если они такими родились?» Вот все в здравом уме хотят быть гетеро, но не могут себя переделать, поэтому пускай живут.

Я вслед за постструктуралистами уверена, что додискурсивной идентичности не существует. Мы начинаем усваивать язык, как нас зовут, начинаем ассоциировать себя с чем-то, с группами, с гендером. Я не говорю, что все в какой-то момент делают выбор под воздействием пропаганды, но я и не верю, что это врожденное, я думаю, это происходит под воздействием разных динамик.

Один из важнейших выводов в моей диссертации был вот о чем. Многие мои информантки говорили, что спали с гетеросексуалками.

Появляется много вопросов. Граница между гетеросексуальностью и гомосексуальностью очень проницаема и условна, все выходят на чужую территорию. Как мы можем считать гомосексуальность врожденной, если мы не можем определить норму?

Я встречалась с мужчинами, была гетеросексуальна. Все нулевые я была какой-то гламурной теткой, которая бухала в клубах, как тогда было модно, и таскала к себе парней непонятных. У меня есть статья «Право на секс» на «Снобе», очень личная, сейчас я бы не смогла такую написать. Я была приучена семьей и поколением сексуально обслуживать своих бойфрендов, чтобы им было хорошо. При этом женщины мне не нравились, я не представляла, что с ними делать. Я думала: «Что, лицом в эту штуку?!» Потом я осознала, что гетеросексуальный секс был для меня травматичен, а где-то через год мне понравилась девушка, и я такая: «Опа, девушка!» И теперь я лесбиянка (напевает на мотив песни Чебурашки).

Wonderzine пишет: «Пингвинихи-лесбиянки украли яйцо у пингвинов». Ну не может быть пингвиних-лесбиянок! Потому что лесбиянка — это идентичность, а у пингвинов нет идентичности. Или вот говорят, что в Древней Греции была гей-френдли-культура. Там не могло быть гей-френдли-культуры! Потому что там не было таких идентичностей! Там была эфебофилия: мальчиков, у которых еще не росли бороды, можно было трахать на пирах, как и рабынь. Потом они вырастали и сами тоже могли.

А что касается гомопропаганды, я не считаю, что гомосексуалами быть плохо. Гомофобы пошли вон, пусть говна пожрут — вот что есть им сказать.

Иллюстрация: Таня Сафонова для ТД

«Я человек-текст»

— Можно считать феминизм в России движением, с лидерами и основателями? Кажется, что все сейчас фрагментировано.

— То, что все фрагментировано, не значит, что это не приносит никаких результатов. Есть важные кейсы, когда происходит феминистская консолидация. Посадили Дмитрия Грачева, бьются все за сестер Хачатурян и завели дело на их отца — есть кейсы, когда женщины — со звездочкой, включая небинарных людей, — объединяются. Я не готова кэнселить заслуги моих бывших подруг: Леля [Нордик] (феминистка, художница и активистка. — Прим. ТД) делает фестиваль «Не виновата», они собирают деньги на какие-то штуки, и это все круто, и это стало возможно, потому что феминисток много. И сочувствующих много. И все эти флешмобы #яНеБоюсьСказать. И дискуссии по поводу трансфобии и неолиберализма — хотя, кажется, только я об этом говорю (смеется).

Срачи — это круто, какие бы они безобразные формы ни принимали и как бы иногда ни было тяжело в них.

— Нет ощущения, что, если бы споры и срачи между феминистками проходили на чуть менее личностном уровне, было бы проще?

— Это да, но мы же все люди. Тяжело чувствовать себя неправым, извиняться. И мне тоже, кстати, тяжело.

— Вы считаете себя конфликтным человеком?

— Ну, наверное, да. Все говорят, что я ужасная и конфликтная, со мной невозможно сотрудничать, — но просто не делай *** [фигни]. Как будто все, кроме меня, живут в мире, где все просто лапочки и вежливо разговаривают, никто никого не обманывает. И одна Белла Рапопорт ищет, на кого бы обидеться.

Я не знаю, я живу в мире, где люди часто ведут себя говняно. И я на это реагирую. И иногда публично. Другие люди пишут, что их, наоборот, вдохновляет, что я не терплю какие-то вещи.

— Есть мысли, почему вы именно такая?

— Меня сформировала школьная травля. Я долго мирилась со всем, что мне говорили. Бойфренды — что у меня висят сиськи, подружки — что я еврейка. Или еще что-то. В какой-то момент я начала учиться этого не делать. И теперь я прочно стою на уверенности, что я больше не хочу это делать. Не хочу соглашаться с тем, что мне не нравится, только потому, что это нравится людям.

Был такой момент, когда я увидела, как олдовые активистки обсуждают одну трансактивистку. У нас с ней были разные позиции по секс-работе/проституции, а с ними была одна. Это было мерзко — они ее называли мужским именем и фамилией, писали про нее гадости. Мне все это напомнило школу. Видимо, требование внутренний компенсации: как только я вижу, что люди используют буллинговые механизмы, я сразу встаю в стойку и мне хочется броситься на это, всех защитить.

Я поругалась со своими подругами — интерсекциональными феминистками, и мне было больно оттого, что они меня не поддержали и предали. А потом я увидела, что они используют все эти стратегии по отношению ко мне: врать, клеветать, что я на них клевещу, говорить, что я кислотой кого-то угрожала полить. Теперь надо мной все смеются.

— Кажется, подобный уровень конфликтности в среде уже не идет ей на пользу.

— Я согласна. Это механизмы школьного коридора, в котором я стою, прижавшись к батарее, а мои одноклассники мне кричат: «Эй, Рапопорт!»

— Из-за всех этих конфликтов и хейта не возникает мысли в очередной раз пройти мимо и не вступать в спор?

— В последнее время часто думаю об этом. Часто прохожу мимо: «Ладно, это не моя война». Чувствую эмпатию по отношению к человеку, но, наверное, я не готова встревать в конфликты и вызывать на себя огонь.

— Меч королевы зла уже не такой острый, как раньше?

— Да, ведь теперь у меня есть антидепрессанты, психиатриня, психотерапевтка и постструктурализм (смеется).

Мне приносит больше удовлетворения анализирование. Суть в том, что у меня не было друзей в детстве, я читала книжки. Я человек-текст. Как-то раз на Новый год у меня случился бэд, и я поняла, что превращение своего опыта в текст, в принципе, помогает мне выживать. И из этой ссоры с феминистками я вынесла материал для двух статей. Я так горда этим анализом, что это меня примиряет с конфликтом.

И так же я анализировала свой конфликт с ЕУ: вот есть антропологи, которые выходят в поле и изучают папуасов, и у них был конфликт со мной, потому что они не понимают, как папуас хочет стать антропологом.

И я немножко, наверное, все-таки снобка.

Потому что, если меня обидели, это единственное, что приносит мне удовлетворение. И это тоже я стараюсь анализировать и не злоупотреблять.

Хотела бы я быть менее конфликтной. Все, через что я прошла из-за конфликтов, трудно. Но я — это я, я не могу представить себя по-другому.

— Насколько вы сами себя воспринимаете как королеву зла? В ваших текстах читается обида на то, что вы многое сделали для феминизма, но так вышло, что у вас разорвана связь с современными активистками. Не обидно, что во многом вас сейчас ассоциируют с конфликтами, а не с популяризацией дискурса?

— У меня нет константы в восприятии себя. Собственно, поэтому я все время об этом говорю, потому что я сама уже ничего не помню. Раньше я была тупая Белла, которая запрещала слово «телочки». Теперь я какая-то тупая фемка, которая просила халявную косметику и устроила из-за этого на весь интернет скандал. Это обидно ужасно. Сначала у меня были хорошие отношения со множеством феминисток. Потом я разошлась с ними, и они стали меня не любить. Потом я подружилась с новыми феминистками, хотя я не особо чувствовала себя частью этого комьюнити, но мне казалось, что я сейчас постараюсь и они со мной подружатся — как всегда в моей жизни.

В итоге все просто перестали упоминать мое имя. Конечно, это ужасно обидно — что ты какой-то фрик. Все ведут какие-то салонные разговоры о гендерном неравенстве, и тут приходит Белла Рапопорт, и все такие: «*** [ой], пришла Белла Рапопорт, сейчас начнется какая-то дичь». Это уже сложившийся дискурс: Беллу Рапопорт поливают говном.

Я не кэнселю никого, поэтому меня это бесит. Они все сделали много полезного. Леля Нордик делает кучу акций, Pussy Riot в храме — это каноническая акция, Даша Серенко делает «Тихий пикет» — это тоже каноническая акция. Даша вообще перерабатывает, можно сказать, как активистка.

— Что будет делать Белла Рапопорт в прекрасной России будущего, когда феминизм победит?

— Кажется, в мире победившего феминизма я буду, как эсеры в Советском Союзе, посажена куда-нибудь. У Батлер есть статья про то, что Америка [США] — демократическая страна, но использует антидемократические методы для того, чтобы насаждать демократию. Собственно, и феминистки не переосмысляют свои стратегии вообще. Если наступит феминизм, где просто поменяются иерархии с одних на другие, то на фиг это не надо, это какое-то говно. Значит, будут какие-то люди, против которых можно будет использовать нефеминистские стратегии.

Я считаю, что даже Тесака не надо было запытывать. Ненавижу нациков, но если я буду считать, что можно запытать в тюрьме нацика, то значит можно пытать тех, кто нам не нравится. А это далеко от моих представлений о справедливости.

— Кто надежда русскоязычного феминизма? Может быть, вы?

— Да не-е-ет. Как радикальная феминистка, я вообще хочу, чтобы «наше отечество — все человечество», как Дэвид Гребер.

С одной стороны, я живу в мире, на который я не особенно надеюсь, честно говоря. Мне 41 год — не знаю, увижу ли я Россию без Путина. Не хочу верить в персоналии так сильно.

Я очень люблю внимание, мне нравится слава, мне не нравится хейт, у меня большое эго и низкая самооценка. Но я не хочу претендовать на роль надежды русского феминизма, нет, спасибо. Я не готова нести это на своих плечах. Люди должны думать сами. Мне в том числе потому и не нравится феминистский дискурс этот, что они всегда все как детям: «достали одинарные листочки». Типа критическое мышление не работает?

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!