Мой муж — инопланетянин

Ксения Елкина родилась в маленьком уральском городке, выросла в Екатеринбурге и в 20 лет перевелась учиться в московский вуз. Познакомилась с французом, работавшим в то время в России, и спустя семь лет после знакомства уехала жить во Францию, оставив в Москве друзей, любимую работу и долгую серую зиму. В своих заметках она рассказывает о жизни в чужой стране, делится приятными сюрпризами и расстраивается по мелочам. Из всего этого складывается одна маленькая жизнь человека, живущего в современном мире, где границы, казалось бы, уже давно размыты интернетом, а общество по-прежнему состоит из национальных особенностей, разнится воспитанием, привычками и общепринятыми нормами.

***

Однажды, холодной мартовской ночью, я познакомилась с французом. Он стоял, нетрезвый и радостный, на выходе из туалета, и не подозревал, что сейчас столкнется со своей судьбой. Дело было в одном московском клубе, известном своими буйными вечеринками. С тех пор наши жизни были прежними только следующие три недели, пока я не вспомнила, что в моей записной книжке завелся какой-то француз, и не решила отправить ему смс.
На встречу мы оба пришли «с кузнецами»: он с одним другом, а я собрала в месте встречи сразу табор друзей: признаться, мы оба плохо помнили, как выглядим, так что запаслись путями к отступлению. Но отступать оказалось некуда, и буквально через две недели мы бороздили просторы Крыма с рюкзаками за спиной.

Следующие пару лет я искренне считала, что французы — они совсем как русские, только говорят на другом языке: француз мой вместе со своими друганами-экспатами с удовольствием зарастал грязью в походах, пил водку в 11 часов утра с продавщицей продуктового ларька на Байкале, оказался устойчив к крымскому портвейну, резвился по московским кабакам и жил, как все мы тогда, от зарплаты до зарплаты.

А потом мы поехали во Францию, в гости к его семье.

Не знаю, с чего бы начать. С того ли, что свекровь посадила меня на диету? Ну, то есть, как посадила. Ничего специально она не делала. Просто ели мы очень маленькими порциями и строго по расписанию. А на груди у меня висел трехмесячный сын, который съедал по два-два с половиной литра моего молока в день. Но свекрови, не кормившей грудью ни одного из троих сыновей, было невдомек, что между обедом, который в 12-30, и ужином мне неплохо бы съесть хоть что-нибудь. Свекровь не видела во мне кормящей матери. Она видела девяностокилограммовую тумбу, которой надо худеть. Поэтому полдник (он в 16-30) тоже отменили. С ужином же была полная беда: его не было. Его не было ни в шесть, ни в семь, ни в восемь. Его нельзя было попросить (неприлично), его нельзя было организовать себе самой (неприлично до безобразия). Его надо было ждать. А ужин ждал меня. В прямом смысле: все ждали, когда я уложу спать ребенка. С голоду у меня к вечеру почти не оставалось молока. Ребенок, голодный не меньше матери, орал и не хотел спать. В итоге, когда я спускалась вниз, измученная и злая, мы садились за стол. В десять. Ели стейк с зеленым салатом на гарнир. Выйти из-за стола раньше времени было нельзя. Надо было участвовать в беседе. В беседе, в которой я не понимала ни слова. Но должна была участвовать молчаливым привидением, потому что неприлично выйти из-за стола раньше других. Я выходила все равно, а муж краснел за меня и оправдывался, и пытался объяснить мне, что так не делают. Я орала на него в нашей спальне, он смотрел на меня большими, синими и очень растерянными глазами, спускался вниз и снова оправдывался.

На третий день я сказала, что умру с голоду. Муж сказал, что через два дня мы поедем в супермаркет и купим там еды. Я сказала, что два дня я не выживу. Он ничего не сказал. А потом мы поехали гулять в город. И там был магазин. Я зашла в магазин и купила себе связку бананов и четыре йогурта. А дальше наступил следующий конец света: мой муж, который ни разу за многие месяцы совместных гулянок не был замечен в особой щепетильности по отношению к деньгам, с ужасом воскликнул: «Это же городской магазин! В нем дорого! Ты что, не могла подождать, пока мы съездим в супермаркет?!» И в этот момент я поняла, что не знаю своего мужа. Совсем.

Дальше был кофе, который я купила на улице («Почему ты покупаешь самый дорогой кофе в самом дорогом кафе?»), попытка поесть что-нибудь в четыре часа дня в городе (в одном из пятнадцати кафе, которые мы обошли в поисках еды в этот неурочный час, нам продали два куска пиццы — видимо, остатки с чьего-то стола после обеда), поездка на юбилей к дедушке («Ой, а вы все еще кормите ребенка грудью? Он же уже совсем большой! Ой, как интересно! Ой, какой он толстый, видимо, вы слишком часто даете ему поесть!»), поход на вечеринку к друзьям, где двадцатипятилетние молодые и бездетные люди вели себя так, будто им уже глубоко за пятьдесят. В общем, полное и бесповоротное погружение, после которого стало очевидно, что эта страна расположена где-то в далекой-далекой галактике, а мой муж — инопланетянин.

Он прилетел в Россию случайно из мест, где неприлично сказать «я хочу», где нельзя позвонить другу по телефону и просто задать свой вопрос, надо сначала полчаса говорить о погоде и о природе; где годовалых младенцев берут с собой в рестораны, и там они высиживают по два-три часа в таком спокойном режиме, будто их обкололи наркотой, как тех детей в переходах московского метро; где придя в гости даже к хорошим знакомым, нельзя привалиться на диванчике; где ровно в 12-30 во всех кафе выстраиваются очереди за едой, и ровно в 13-45 прием заказов заканчивается (хочешь избежать очередей — приезжай в Макдоналдс в 14-15); где в домах не снимают уличной обуви; где существует специальное пособие для тех, кто остался без работы в связи с тем, что супруг нашел место в другом городе, и они переехали.

Он прилетел, а потом, спустя восемь лет и двух детей, улетел обратно. А мы полетели за ним. И теперь я живу на этой другой планете в этой далекой-далекой галактике. Живу уже три года, и временами мне кажется, что у меня потихоньку стало получаться. А потом я захожу в сырную лавку, двадцать минут жду, пока неторопливая пенсионерка расспросит продавца обо всех имеющихся сортах сыра, попробует половину и долго будет доставать деньги из сумочки. И пока она не сложит свои покупки в авоську, продавец на меня даже не посмотрит. Потому что неприлично. И тогда мне хочется побить кулаками и бабулю, и продавца, потому что мне тоже кажется неприличным, что я торчу тут уже полчаса, а мне даже «здрасьте» никто не сказал. Но меня никто не спрашивал, потому что в Туле со своим самоваром, как известно, делать нечего.

В своих записках невольного эмигранта я попытаюсь понять, каким образом французские папы успевают посещать родительские собрания, поведаю, как из образованного и востребованного специалиста я превратилась в странную тетю без высшего образования, для чего француз ходит на рынок, что такое французская дача, и как ею пользоваться. И немного о том, как, в конечном счете, эта красивая и заносчивая страна потихоньку становится мне домом.