Андрей Титов из Санкт-Петербурга в 25 лет перенес опухоль головного мозга и полугодовую реабилитацию. Он рассказал, как впервые почувствовал болезнь, о чем думал в ночь перед операцией и на что это похоже — когда к тебе медленно возвращается зрение. «Такие дела» публикуют его монолог.
Впервые о том, что что-то явно не в порядке, я задумался, когда ехал за рулем автомобиля. Приступ был такой сильный, что, потеряв ориентацию в пространстве, я едва не въехал в машину передо мной. Сильное чувство дежавю, тревога и небольшая перемена цветовосприятия. Картинка как будто становится чуть бледнее, но при этом контрастнее. Ощущение длится 10-15 секунд и потом исчезает.
Мне было 25 лет. Подобные приступы регулярно происходили уже пару лет, раньше не чаще раза в неделю, к тому моменту — через день. Недосып, алкоголь и загулы в конце рабочей недели были моими регулярными спутниками, и я все списывал на них. Надо записаться в зал, установить режим сна, ограничить спиртное — и все пройдет, говорил себе я. Но тот случай был особенным: сильнее прочих и с мигающей «лампочкой» в нижнем левом углу поля зрения. Игнорировать приступы дальше было просто глупо.
Родители тут же отправили меня на МРТ головного мозга, где выявили «объемное образование в правой теменно-затылочной области». Так начался семимесячный период, разделивший мою жизнь на до и после.
Готовясь к госпитализации, я сдал серию анализов, повторно прошел МРТ, КТ, ЭЭГ и еще несколько аббревиатур, которые я не запомнил. Родители до конца отказывались верить в происходящее, и потому финалом предварительных исследований стала позитронно-эмиссионная томография (ПЭТ) с радиоактивным метионином. Дорогостоящий анализ, поставивший точку во всех сомнениях: это опухоль.
Один из самых неприятных моментов в деле с опухолями мозга — неизвестность. Никто не может сказать, что это за опухоль, пока тебе не вскроют голову. Даже определить, злокачественная она или доброкачественная, можно, только проведя прямой забор материала. Врачи сошлись в одном: без операции не обойтись. За два года, пока я игнорировал симптомы, опухоль выросла до размеров, исключающих любые другие варианты лечения. «Где же вы были раньше?» — спросила ошарашенную маму врач, увидевшая результаты ПЭТ.
Стараниями родителей удалось получить квоту на лечение в нейроонкологическом отделении Научно-исследовательского нейрохирургического института имени профессора А. Л. Поленова. Лечащий врач первым делом поинтересовался, правша ли я. Смысл этого вопроса раскрылся мне уже после операции. Человеческий организм устроен так, что правое полушарие отвечает за моторику левой половины туловища, а левое — правой половины. Учитывая неудачное расположение опухоли, нейрохирурги прогнозировали (тактично, впрочем, умалчивая об этом), что после операции будет паралич половины тела, и пытались понять, насколько болезненным для меня будет потеря функционала левой руки.
Мне объяснили, что ощущения, которые я испытываю во время приступов, называются «аура» и являются симптомом эпилепсии. Мигающая «лампочка» правильно называется «фотопсия» и довольно часто возникает вследствие новообразований в затылочной части мозга. По сути, отчаявшись привлечь мое внимание аурами, организм начал посылать сигнал тревоги прямо в глаза. «Скорее всего, поле с фотопсией выпадет после операции», — сказал врач.
Месяц меня готовили к операции, бесконечно брали кровь на анализ, кололи гормоны, проводили исследования. Все это время я лежал в палате института. Познакомившись с контингентом в отделении, я понял, что мой случай далеко не худший. Кого-то опухоль лишила возможности ходить, кто-то полностью ослеп, кто-то не мог двух слов связать, кто-то потерял всякое представление о том, кто он и где находится. Постоянно курсировали слухи, что кто-то с другого этажа вчера умер на операционном столе, кого-то полностью парализовало, кто-то чуть ли не сразу по возвращении из операционной начал биться в эпилептическом припадке и так далее без конца. Оптимизм вселяло только то, что все эти истории рассказывали пациенты. Никто из медицинского персонала не позволял себе подобного. Вежливые медсестры, тактичные и профессиональные врачи, незаметные санитары вызывали у меня восхищение.
Вечер перед операцией выдался непростым. До глубокой ночи я лежал без сна, думая о том, сколько всего осталось там, за стенами больницы. Мучительнее всего было думать о том, что, если я умру завтра, от меня в этом мире не останется ничего, кроме воспоминаний. Я не женат, у меня нет детей, я ничего значительного в жизни не сделал. Не написал книгу, не нарисовал картину, не снял фильм…
Настал момент икс. Рано утром в палату зашла медсестра, позади нее стояли санитары с каталкой. Мне велели раздеться догола и лечь на спину на каталку, накрыли одеялом. Мы поехали по длинным коридорам, мимо проходили люди. Проплывающий надо мной потолок по пути в операционную — одно из самых сильных впечатлений за всю мою жизнь. Возможно, это были последние минуты моей жизни как полноценного человека.
Хотелось думать о чем-то значительном, но в голове была пустота. Пустота и тревога. Я хотел, чтобы мы ехали вечно. Но мы добрались быстро. Меня переложили на стол. Вставили катетер в мочеиспускательный канал. Анестезиолог поднес маску к моему лицу. «Просто дышите», — сказал он. Воздух в маске показался мне прохладным и свежим.
***
— Андрей, — звал меня женский голос где-то вдалеке. Вокруг белая пелена.
Я открыл глаза, но ничего не изменилось — все та же белая пелена.
— Я ничего не вижу.
— Это нормально, — на этот раз мужской голос.
Задали несколько вопросов, я попытался ответить.
— Давай-ка теперь самостоятельно, — сказала женщина и вытащила катетер.
Снова поездка на каталке. Соображал плохо, не помню подробностей. Приехали в другую палату. Родители все время операции ждали в коридоре. Отец, бизнесмен со стажем, переживший всякое, позже сказал, что такую тревогу не испытывал никогда в жизни.
Несколько часов длился эффект от анестезии, затем голову как будто разбили молотом. Я даже представить себе не мог, что голова может так болеть. Всепоглощающая, неистовая боль, не дающая ни думать, ни разговаривать. Спасало только обезболивающее, которое кололи каждые пару часов. Продолжалось это около недели, затем боль начала приобретать менее мучительные масштабы.
Зрение также начало возвращаться, но очень медленно. Первые две недели я не видел вообще ничего, затем пелена начала рассеиваться маленькими проплешинами то там, то здесь, постепенно возвращая возможность ориентироваться в пространстве. Скоро стало заметно, что рассеивается она только в правой половине зрительного поля, левая же становилась все темнее. Сбылся прогноз нейрохирурга: от девяноста градусов обзора, которые должен покрывать левый глаз, осталось только пять. Врачи объяснили, что опухоль слишком долго сдавливала зрительный нерв, вызвав его атрофию. На восстановление той части зрения, которая у меня осталась, ушло три месяца.
Через несколько дней после операции пришел диагноз — «олигоастроцитома медиобазальных отделов правой теменно-височно-затылочной доли головного мозга». Не самый плохой вариант, это радовало.
Чуть только я реабилитировался после трепанации, настал черед радио- и химиотерапий. Для выполнения обеих терапий меня перевели в поселок Песочный, по соседству там находятся два свежепостроенных здания: Российский научный центр радиологии и хирургических технологий имени академика А. М. Гранова и городской онкологический центр.
Радиотерапия значилась первой. Если кто-то не знаком с этим понятием, принцип заключается в лечении ионизирующей радиацией. Пациента кладут на стол, намертво фиксируют обрабатываемый участок тела. В случае с головой делают маски по индивидуальным слепкам лица, очень похожие на хоккейные, как у Джейсона из «Пятницы, 13-е». Маска фиксирует голову на столе, исключая всякую возможность движения. Некоторые маски прилегают настолько плотно, что пациент не может даже открыть глаза. Дальше по четко выверенным координатам стреляют в голову фиксированной дозой радиации. Делается это для того, чтобы все оставшиеся потенциально опасные клетки не имели возможности делиться в будущем. После второго сеанса у меня начали пучками вылезать волосы.
Как и предполагалось, удовольствие оказалось ниже среднего. Большую часть времени меня рвало, а в промежутках было так плохо, что невозможно было ни стоять, ни лежать, ни сидеть. Хотелось просто раствориться в воздухе. Врачи планировали провести три курса, но организму было так плохо, что решили ограничиться двумя. Под конец из зеркала на меня начал смотреть Тревор Резник из фильма «Машинист». В общей сложности я похудел на 18 килограммов.
На этом лечение закончилось. Мне диагностировали эпилептический синдром, поставили вторую группу инвалидности и отпустили с программой реабилитации и графиком осмотров и тестов. Посоветовали хороших специалистов для дальнейшего наблюдения.
Оглядываясь назад, я понимаю, что не справился бы ни на одном из этапов, если бы не колоссальная поддержка моей семьи. Все время рядом со мной были родные люди, всегда было кому позвать врача, привезти необходимое, поправить подушку, поддержать разговором. Я искренне сочувствую тем, кто вынужден переносить подобное в одиночестве. Я не представляю, каково это.
Жизнь начала потихоньку налаживаться. Я наловчился жить с тем, что у меня есть. Полтора глаза, эпилепсия и периодические ауры. Я не в обиде: это гораздо лучше, чем паралич или деревянный ящик.
Спустя три года выяснился еще один момент. Вскоре после свадьбы мы с женой решили завести детей, но процесс не пошел. Анализы показали, что я бесплоден. Химиотерапия убила спермогенез, и вероятность естественного зачатия сведена к минимуму. К счастью, по совету врача перед вторым этапом лечения я сдал образец эякулята на хранение в Покровский банк стволовых клеток. Он лежит там и сейчас.
Со дня операции прошло восемь лет. Я по-прежнему здесь. Делаю плановые МРТ и всегда с тревогой жду результаты. Получив заветный лист, я ищу словосочетания: «Убедительных МР-данных за продолженный рост образования не получено» и «Без существенной динамики». Это музыка для моих ушей. Приятнее будет услышать разве что «Я беременна!» от жены.
Последний диагноз, который мне поставил врач-психиатр, — «симптоматическая парциальная эпилепсия с парциальными приступами, склонными к серийному течению».
Поняв шаткость своего положения, я ушел с нелюбимой офисной работы по специальности и связал свою жизнь с тем, что мне интересно больше всего на свете, — кино. Видели «Карп отмороженный» с Мариной Нееловой и Алисой Фрейндлих? В титрах есть мое имя.
Онкология — это не то, что можно победить один раз и навсегда. Она может вернуться в любой момент, и в следующий раз исход сражения может быть иным. Я знаю это и стараюсь жить полной жизнью. Стараюсь не зацикливаться на последствиях болезни. Иногда я вообще забываю о том, что болен. Чем больше событий в моей жизни, тем меньше места для дурных мыслей.
Но бывают моменты, когда внезапно краски бледнеют. Сердце начинает колотиться, грудь обжигает приступ тревоги. Приходит сильнейшее чувство дежавю. Как будто болезнь приобнимает меня, нашептывая на ухо: «Я все еще здесь», «Я никуда не делась», «Мы с тобой вместе навечно». Мучительно долго проходят 15 секунд. Все это время я глубоко дышу. Затем мерзкое чувство рассеивается. «Окей», — отвечаю я мысленно. И продолжаю заниматься своими делами.