Первый язык
Я родилась в Талнахе — это маленький город на Крайнем Севере, примерно в 40 минутах от Норильска. Я была первым и долгое время единственным слышащим ребенком в семье. Мой младший брат потерял слух в шесть месяцев. Только после 15 лет у меня появились две сводные сестры — обе слышащие.
Мама долго не верила [в то, что я слышу]. И она, и папа — тотально неслышащие. Почти все родственники по обеим линиям тоже с нарушениями слуха.
Первый язык, на котором я начала говорить, — жестовый. Общаться, как мы все привыкли, я стала позже, чем обычные дети. Первое слово, которое услышали мои родные, я произнесла в год и шесть месяцев.
Возможно, я и раньше говорила, просто никто этого не слышал.
С моей речью были и другие смешные случаи. Например, в магазине я говорила: «Дайте мне два булка хлеба» — или могла сказать: «Я пошел». Я не знала, что «он» — это мальчик, а «она» — это девочка, потому что в жестовом языке нет рода. У меня не было понимания окончаний. Воспринимать разговорную речь мне было сложнее, чем общаться на жестовом языке.
Говорить меня учила наша соседка. Она забирала меня к себе и занималась со мной. Еще я слышала речь по телевизору и во дворе. Больше мне неоткуда было ее воспринимать. В детский сад я не ходила, потому что на это не было денег. Моя мама не любила говорить. Она очень плохо произносила шипящие и сложные буквы типа Ы, Э. Возможно, она думала, что если будет разговаривать, то и у меня речь будет с нарушениями. У меня они действительно были, со мной работал логопед. Я не выговаривала ни Л, ни Р. Вообще все сложные буквы были для меня недоступны.
Почему я слышу
С пяти лет я везде была с мамой — в магазинах, больницах, общественном транспорте, чтобы переводить ей все на жестовый язык. Неважно, к какому врачу нужно было, — ты шел с ней.
Если мама ругалась с кем-то, ты тоже должен был ругаться, передавать ее эмоцию. Она просила передавать все, что говорила. А мне было стыдно, я стеснялась: ты не можешь ругаться со взрослым человеком, потому что тебя учили, что взрослых надо уважать. Каждый раз возникала дилемма: говорить мамиными словами или уважать взрослых.
Мама всегда говорила, что я буду плохим переводчиком [с жестового языка], потому что не умею передавать информацию полностью. Я хотела им стать с пяти лет, и если бы меня не переклинило на этом, то она отбила бы у меня желание.
Еще мама заставляла меня переводить телевизор, например сериалы на Первом канале. Это было самое ужасное. Там ведь бывали совсем недетские сериалы. Ты маме перевел два слова, и она говорит: «Ты не все перевела, они там еще что-то говорят». А ты не знаешь, что переводить, и вообще не хочешь этого делать.
Никто не спрашивал о моем желании, мне постоянно говорили: «Ты слышишь, а я глухая. Ты должна мне помогать». И ты растешь с этим болезненным восприятием, что обязан помочь своей семье. Не помог где-то — и потом чувствуешь, будто упустил что-то важное и главное. «Не хочу» воспринималось как неуважение.
Я помню, как в пять лет спросила у мамы, не удочерили ли меня. Мне было непонятно, откуда такая разница: почему они не слышат, а я слышу. Потом это переросло в огромное чувство вины. Мне казалось все это очень несправедливым. В детстве я много болела и связывала это с тем, что у меня есть слух. Потому что вся моя семья здоровая, не считая того, что они не слышат, а я постоянно болею.
Это очень сложно — расти с постоянным чувством вины. Ты волей-неволей его испытываешь, потому что у тебя есть слух, а у них — нет. По сути, [дети неслышащих родителей] травмированные с самого детства. С нами не работают психологи. Мы изначально все с проблемами, с поломанной психикой из-за того, что рано взрослеем.
Одна такая в мире
Глухота родителей, конечно, воспринимается как отличие от других.
Я сталкивалась со всеми проявлениями буллинга. Будучи маленьким ребенком, искренне не понимала, почему так происходит. Да и сейчас не понимаю.
Буллинг был как от взрослых, так и от детей. Взрослые говорили что-то в духе: «Твои родители — инвалиды». И ты такой: «И что? Что я могу с этим сделать?» Если я не делала уроки, учителя говорили, что я вырасту необразованной, неграмотной наркоманкой, потому что у меня семья инвалидов. Дети просто буллили, потому что это дети.
Но в какой-то момент я поняла, что моих родителей не вызовут в школу — значит, можно отвечать обидчикам. Меня буллили словесно, а я дралась. У меня обостренное чувство справедливости, хочу защищать слабых. Нельзя обижать, нельзя тыкать пальцем в человека.
Года четыре назад мы с мамой ехали в маршрутке, и сидящие рядом подростки стали нас передразнивать. Мама очень болезненно это восприняла, а я к тому моменту очень давно с таким не сталкивалась. Меня переклинило, и я на всю маршрутку заорала: «Ты считаешь, что это смешно?!»
Видимо, без этого этапа жизни ты не становишься сильным человеком. Притом что я никогда не понимала, почему нас буллят. Я всегда безумно гордилась, что знаю жесты. Для меня это что-то космическое и внутренне воспринималось как «я знаю что-то необычное, что-то, чего не знает никто». Думала, что я одна такая в мире. Для меня это до сих пор «вау». Мне не просто это нравится — я фанат.
При этом моя младшая сестра не любит жестовый язык и глухих, у нее есть какая-то неприязнь к ним. И это очень хороший пример, как четыре ребенка из одной семьи могут быть совершенно разными.
Помогать родителям, как когда-то помогала я, теперь вынуждена моя младшая сестра. Но у нее это проходит мягче. Я как эксперимент была для мамы, вкусила все прелести эксплуатации и детского рабства. На мне она осознала, как делать не надо.
Сейчас мама живет в Норильске, я — в Питере. Серьезные вопросы все еще решаю я по видеосвязи. Но с этим бывают проблемы. Например, не все врачи согласны разговаривать по видеосвязи. Они сразу возмущаются: «Телефон убери!»
Еще у нас была ситуация в суде. Мама взяла с собой сестру, ей сказали, что ребенок не может переводить. Мама попросила: «Ну давайте тогда по видеосвязи». Ей отказали.
Я смогла
В 20 лет я начала официально работать переводчиком с жестового языка. У меня была жизненная цель — чтобы в моей трудовой книжке первая запись была «сурдопереводчик». Я пришла во Всероссийское общество глухих и проработала там два года. Это было нереально сложно. Со временем я поняла, что эта работа убивает во мне желание быть переводчиком, и уволилась, после чего не переводила вообще года три, потому что выгорела.
Позже решила развиваться и работать на себя. Начала снимать обучающие видео и в 22–23 года стала более медийной, появились первые заказы. В Питере я поняла, что хочу выступать на сцене. Написала [в соцсети] Найку Борзову, предложила перевести его концерт на жестовый язык, он согласился. С тех пор поработала с Елкой, Агутиным, Антохой МС, группами Pizza и Zoloto, Никитой Киоссе, Настей Аш, переводила VK Fest.
Всем артистам я пишу сама и предлагаю поработать вместе. За спрос денег не берут. Ну откажут тебе девять из десяти раз, но этот один будет классным. Отказы случаются 50 на 50. Бывают те, кто не видит технической возможности, а кто-то просто не заинтересован. Менеджер МакSим достаточно категорично отказался, например.
Выступления с артистами сложно развивать в России, не каждый готов. Но сама идея, что человек может выходить на сцену с переводчиком и это красиво, все больше распространяется.
После выступления Рианны с сурдопереводчицей все стали говорить: «Ой, так это ты с нее пример берешь». Вообще-то до Рианны в России тоже такое делалось. Но за рубежом совсем другая массовость концертов и вопрос с переводчиками на жестовый язык решается на уровне государства. Если на мероприятие приходит глухой человек, то государство привлекает на концерт специалиста и платит ему. В России неслышащий человек сам ищет себе переводчика. У нас это только набирает обороты.
К переводу песен мы готовимся заранее — это очень сложно. Мозг может предать себя в самый неподходящий момент. В этом году открыла для себя телесуфлер, потому что все в голове удержать невозможно.
Дословно перевести песню на жестовый язык нельзя. Объясню на примере композиции Елки «Не брошу на полпути». У нее достаточно понятный текст, но там есть фраза: «Каждый из нас перед сном тонет в мыслях о том, что было бы если». «Тонет» – это метафора, а их дословно перевести на жестовый язык нельзя. Тонуть — физически уходить под воду. Поэтому мы все метафоры переводим понятно для глухого человека, но не теряя смысла.
Выходить на сцену невероятно. Ты думаешь: «Это те самые люди, которых ты видишь по телевизору? Те самые недосягаемые люди?»
И ты понимаешь, что весь буллинг и вообще все, что в жизни было сложным, неважно. Потому что ты, несмотря на все эти моменты, добился, чего хотел. Я каждый раз звоню маме и спрашиваю: «А помнишь, ты говорила, что я буду плохим переводчиком? Так вот, я не плохой переводчик».
Она, конечно, каждый раз обижается, извиняется. Но для меня это какое-то личное достижение: я смогла.