«Я стал мужикoм с прицепом»

Евгений Куграшов, 37 лет

Я не планировал брать ребенка под опеку — это было максимально спонтанное решение. Три года назад знакомые порекомендовали меня опекунам Андрея как сопровождающего: они искали человека, который будет присматривать за мальчиком во время спортивных соревнований в Москве. Тогда я подрабатывал няней в фонде «Дом с маяком» (он помогает детям и молодым взрослым с паллиативным статусом), так что опыт общения с детьми у меня был. И я согласился. 

Андрею было почти 11 лет. Он казался зажатым: как я ни старался разговорить его, мальчик на контакт особо не шел. Были вещи, которые меня напрягали. Однажды я случайно увидел огромные багровые синяки у него на спине, но спрашивать, что это, не решился.

Два месяца я возил Андрея на занятия по спортивной гимнастике, готовил ему, во всем помогал. А потом к нам внезапно заявились сотрудники опеки с полицией — им не понравилось, что ребенок долго отсутствует в городе, где живут его приемные родители, и они решили устроить проверку.

Тогда я наконец узнал историю Андрея: он рассказал ее психологу из опеки. Кровные родители не заботились о нем, поэтому в три года его изъяли из семьи и поместили в учреждение. Спустя пару лет Андрея взяли под опеку. Приемные родители отдали его в секцию спортивной гимнастики, и тренер сразу заметил одаренность мальчика. Тогда отец решил на нем зарабатывать. Он заставлял Андрея бесконечно тренироваться, худеть и сниматься в спортивных видео для соцсетей, а за любое непослушание бил.

Мальчик задыхался и плакал, когда рассказывал все это. Сотрудники опеки отвезли его в учреждение. Приемный отец Андрея был в ярости, он обвинял меня, что я все спланировал, чтобы отнять у него ребенка. А на следующий день заявил, что отказывается от опеки, потому что Андрей — «маленькая тварь, которая ищет выгоду».

Сотрудники стали писать мне, что, если мальчика никто не заберет, его отправят в «специнтернат для детей с душевными травмами». И что Андрей сам сказал, что хочет остаться с дядей Женей. Мне предложили оформить временную опеку на шесть месяцев и за это время окончить школуприемных родителей (ШПР), чтобы забрать его навсегда.

Я был в шоке. С одной стороны, я видел, что Андрей правда привязался ко мне. С другой стороны, я понимал, что мой образ жизни полностью изменится: одно дело — быть сопровождающим, другое — родителем. Я думал сутки. Понимал, что не могу снова травмировать ребенка, от которого отказалась сначала родная, а потом приемная семья. 

На следующий день я поехал оформлять временную опеку.

Я подумал: «Ну вот на что ты подписался». Так я стал мужиком с прицепом. Моя девушка рассталась со мной в тот же день. Я не обижаюсь на нее за это.

Прошло несколько месяцев, я отучился в ШПР и собрал документы для оформления долгосрочной опеки. Но потом мне начали ставить палки в колеса: несколько раз теряли мои бумаги. В конце концов я обозначил, что готов судиться с органами опеки, потому что считаю их действия незаконными. В тот же день мои документы чудом нашли. Сотрудники опеки извинились и сказали: «Вы поймите, были бы вы женщиной, мы бы спокойно отдали вам ребенка!» После этого мне наконец удалось оформить опеку над Андреем.

Когда я только забрал его из учреждения, он был очень замкнутым. Часто лунатил, кричал, писался во сне. И сам же очень пугался — оказалось, в прошлой семье его за это били. Я как мог успокаивал Андрея: разговаривал с ним, обнимал, повторял, что не буду его ругать — пусть хоть всю кровать описает. Первое время он часто запирался в ванной и ревел. Я не рвался к нему, а стучался и спрашивал, могу ли как-то помочь, — понимал, что надо уважать его границы.

Конечно, мне было непросто. Я сильно переживал из-за того, что происходит уже не с чужим, а с моим ребенком. Андрей часто говорил, как ему хочется отомстить бывшим опекунам. Я понимал, что у него скопилось много злости и обиды. Купил ему много больших мягких игрушек, которые можно колотить, — и это помогло, Андрей стал вымещать эмоции на них.

Несколько месяцев мы выстраивали доверительные отношения. Я придумывал, чем занять Андрея. Когда понял, что он любит мастерить, купил паяльную станцию. Мы вместе ходили на картинг и пейнтбол, катались на квадроциклах. Еще я устроил ему фотосессию с мечом, как он мечтал.

Со временем Андрей стал более спокойным и открытым. Его проблемы со сном ушли. А через полтора года он начал называть меня папой. Помню, как растерялся, когда впервые это услышал: «Я? Папа?» Но потом привык и стал откликаться.

Я очень рад, что все сложилось вот так. Сейчас мы с Андреем настоящая семья: вместе занимаемся спортом, смотрим обзоры на игры и сериалы. Видеть, как он улыбается, — это кайф.

Максим Иноземцев, 51 год

Мы с женой долго пытались завести детей, но не получалось. Когда нам обоим было уже за 40, решили взять малышей из детского дома — помочь и себе, и им. Опасения, конечно, были, но мы решили, что справимся.

Отучились в ШПР, собрали документы и начали искать детей. В Москве была большая очередь, поэтому мы поехали в Тамбовскую область. Местные органы опеки предложили нам рассмотреть брата с сестрой: трехлетнего Артема и годовалую Каталею. Рассказали, что их изъяли из семьи по жалобе соседей — дети были голодные, все время плакали, родители чуть ли не бычки о них тушили.

Мы были готовы взять двоих, так что поехали знакомиться. Увидели их — и влюбились. Какая-то эйфория была. И еще мы этих детей безумно жалели: ну как они без родителей? Так мы решили стать мамой и папой Артема и Кати.

Но совместная жизнь оказалась не такой радужной, как мы себе представляли. Просто система устроена так, что детей в детдомах «продают» потенциальным усыновителям: сотрудники заранее готовят их к встрече и делают все, чтобы будущим родителям они понравились.

И твоя реальность рушится. 

Дети ежедневно проверяли нас на вшивость. Они грубили, все ломали, разрисовывали, портили. Могли разбить дорогие часы, залить виноградным соком белый ковер. Но хуже всего было то, что они постоянно ходили в штаны, хотя были довольно взрослыми. Иногда я испытывал отторжение просто на уровне запахов. 

Через два года жена сказала, что не может полюбить детей, и поставила условие: либо мы отдаем их обратно в детский дом, либо она уходит из семьи. Мне было очень больно. Я не хотел расставаться с женой, но и детей вернуть не мог: понимал, что не прощу себе этого. Когда ты берешь ответственность за детей, то подписываешь контракт со своей совестью, в котором обязуешься: ты их не бросишь — они твои, родные. 

Я до последнего надеялся, что жена одумается. Думал, это блеф и до развода не дойдет. Но мы все-таки развелись. Я не осуждаю бывшую жену за ее решение. Возвраты приемных детей случаются нередко — люди не справляются, так бывает.

В силу возраста Катя и Артем понимали не очень много. Первое время я говорил им, что мама сейчас в другом городе. А потом они перестали и спрашивать про нее: забыли.

На тот момент я был опекуном обоих детей. После развода я решил сделать то, что мы давно откладывали: усыновить их.

И получил отказ, ведь я одинокий мужчина. По закону я имел право на усыновление, но мне так и сказали: «Тут решаем мы, органы опеки».

Дальше была эпопея, которая длилась три с половиной года. Я подал на органы опеки в суд, но, к сожалению, проиграл: без всяких ссылок на законы мне заявили, что одинокие мужчины под особым контролем. Я обратился в апелляционный суд — он встал на мою сторону и отменил решение суда первой инстанции. Однако опеку это не удовлетворило: ответили — все равно нет. Я подал в кассационный суд. Он тоже признал мою правоту, но органы опеки вновь отказались выполнять его решение. После этого я обратился с жалобой в прокуратуру — и только тогда опека дала положительное заключение. 

Теперь у детей моя фамилия, отчества Максимович и Максимовна. Они знают, что усыновленные, — я не скрываю от них правды. Да это и невозможно: Артему было уже десять, когда я усыновлял его, а с этого возраста ребенка спрашивают в суде, согласен ли он.

Через три года дети перестали плохо себя вести — видимо, я прошел период проверки. Они поверили, что я их не брошу.

Сейчас у меня такие же проблемы, как у всех родителей: следить, чтобы дети не хулиганили и выполняли домашние задания. С учебой я им всегда помогаю. Еще вожу их на разные кружки: рисование, шахматы. Живем мы в Подмосковье, но часто ездим в Сочи, где у нас свой дом с бассейном и видом на море. Путешествуем по стране и за границей.

Я нормально справляюсь один. Есть много мам-одиночек, а я папа-одиночка. Благодаря удаленной работе я могу посвящать детям много времени. К тому же они растут и уже сами помогают мне. Например, Артем периодически готовит — мечтает стать поваром. 

Ребят в детских домах очень, очень много. И нормальных мужиков, которые могли бы взять ребенка из учреждения, тоже много. Но почти никому не дают это сделать. Мне кажется, это в корне неправильно. Да, органы опеки должны контролировать, кому отдают детей, и минимизировать риски. Но они не должны отказывать адекватному человеку просто на основании его пола, лишая детей возможности обрести родителя. Ведь даже в самых замечательных детских домах ребятам очень плохо — все дети должны быть в семьях.

Евгений Горский, 37 лет

В конце 2024 года со мной связалась подруга из фонда «Ты ему нужен», который помогает детям-сиротам с нейрохирургическими и неврологическими заболеваниями. Подруга рассказала, что они срочно ищут сопровождающего для 13-летнего мальчика. Парень был в гипсе после сложной операции на ноге, нужно было помогать ему передвигаться и ухаживать за собой. Я хорошо ладил с детьми и давно хотел сделать что-то полезное, поэтому согласился.

Чего ждать от своего подопечного, я не знал. Перед встречей мне показали видео с ним: мальчик пытался есть зубную пасту, выглядело это странно. Во время знакомства я заметил, что у Ромы слегка заторможенная речь, иногда дрожат руки.

В первые дни он проверял меня на прочность — хамил, игнорировал просьбы. Но я старался не вестись на провокации, и это сработало. Со временем Рома начал открываться мне. 

Он рассказал, что его мама умерла, когда ему было около года. Он попал в Дом малютки, но его быстро забрала приемная семья. Они прожили вместе 10 лет, а потом отец начал пить и поднимать на него руку. Рома несколько раз сбегал из дома, опекуны ловили его и отправляли на лечение в психиатрическую больницу. Однажды вместо них за мальчиком приехали органы опеки — они сообщили Роме, что приемная семья от него отказалась. Его забрали в детский дом, и вскоре он снова попал в психиатрическую больницу. Врачи поставили ему тяжелый диагноз, выписали сильные препараты — именно они были причиной тремора и замедленной речи.

Еще у Ромы с рождения была проблема с ногой: вывернутая влево ступня. Он много лет хромал, но бывшие опекуны закрывали на это глаза. К счастью, в детском доме нашлась неравнодушная медсестра, которая обратилась за помощью в фонд «Ты ему нужен». Команда фонда нашла деньги на операцию, и Роме наконец все выровняли.

В больнице я начал заниматься с ним — и выяснил, что знания у него как у второклассника. В детском доме от него многого не требовали, а все выученное в школе он каким-то образом забыл. Но Рома оказался способным учеником: за неделю занятий он выучил 30–40 английских слов. 

Я старался дать ему все, что мог. Мы объездили, наверное, весь Петербург: были в зоопарке, океанариуме, боулинге, на экскурсии в «Лахта-центре». Ходили в парки, участвовали в квестах, катались на теплоходе. Однажды даже залезли на крышу, чтобы увидеть город сверху. 

Я рассказывал Роме, как готовить, стирать, убираться, ухаживать за собой. Помогал заново учиться ходить, когда ему сняли гипс. Словом, мы жили как обычная семья. Рома все чаще интересовался моим мнением, советовался со мной — я понял, что стал для него важным человеком.

Мне хотелось, чтобы у Ромы появился шанс на нормальную жизнь. Для этого было важно снять его психиатрический диагноз. Ни я, ни куратор фонда не замечали у Ромы проявлений расстройства. Мы стали водить его по самым авторитетным психиатрам Петербурга — никто не подтвердил, что он чем-то болен. Врачи постепенно вывели Рому с препаратов, назначенных ранее, и он стал чувствовать себя гораздо лучше. Вскоре диагноз официально сняли.

Тогда я же осознал, что хочу взять Рому под опеку. Прошел школу приемных родителей, а дальше начались сложности. Заключение о возможности быть опекуном можно получить только по месту регистрации — пришлось ехать за ним в мой родной город Великие Луки. Местная опека встретила меня весьма агрессивно.

Опека бесконечно перепроверяла мои документы, требовала дополнительные бумаги (например, характеристику с места работы), отправляла на беседы в ШПР. Заключение я получил только через два месяца.

Но на этом все не закончилось. Часть документов нужно было оформить в опеке региона, где находится детский дом Ромы. Здесь сотрудники тоже начали тянуть время. Обещали принять мое заявление на опеку, как только получат документы из детского дома, но так и не сделали этого. Все, что я слышал от них, — отговорки. Думаю, они просто не хотели отдавать мне ребенка из-за тех же стереотипов по поводу отцов-одиночек.

В итоге мне пришлось уехать и оставить Рому в детском доме. Это было ужасно. Первое время он звонил мне в слезах и просил забрать его. А потом начал дерзить сотрудникам и ребятам, с которыми у него раньше были конфликты. Рому никто не узнавал: он стал сильнее, увереннее в себе. Научился защищаться. И теперь вернулся, чтобы отомстить всем своим обидчикам. 

С сентября Рома проходит реабилитацию в Ленинградской области, и я снова сопровождаю его. Сейчас мы вместе. Он называет меня по имени, но в телефоне записал «папа». Я от него ничего не скрываю: честно говорю, что хочу оформить опеку, но мне могут отказать. Сейчас я решаю этот вопрос с помощью юриста.

Меня часто спрашивают: зачем тебе все это? Я даже не знаю, что тут ответить. Но дело точно не в жалости. Рома мне не чужой, и я вижу, что могу быть ему полезен. Я не стал бы брать под опеку маленького ребенка, но ведь мальчику-подростку нужен такой человек, как я, — мужская фигура, тот, кто понимает, что ему надо, и как он мыслит. 

Я не собираюсь сдаваться. Если мне откажут в опеке, пойду в суд. В крайнем случае мы с фондом будем искать Роме приемную семью — вернуть его в детский дом я не позволю.