В деревню Колтышево можно добраться только на одном автобусе — двадцать первом. На остановке со мной выходит всего два человека. Если идти в сторону через лес, можно увидеть санаторий на берегу живописного озера. Мы двигаемся в другом направлении — в сторону единственного магазина, за которым стоят деревянные бараки. Их построили в шестидесятых, чтобы расселить работников птицефабрики. Говорили, что на месяц-два, не больше, поэтому и построили летний вариант — почти без фундамента. Стены сделали из двух слоев досок и штукатурки. Прошло пятьдесят лет, а рабочие бывшей птицефабрики живут в этих домах до сих пор.

В Колтышево нет улиц, но есть номера домов. Мы идем к дому № 1. Его тут называют «барским». Это старая помещичья усадьба, которая была построена более двухсот лет назад. Никто не знает её точного возраста, даже в домовой книге написано — дата постройки неизвестна. После революции особняк из господского был переделан в многоквартирный и за последующие сто лет медленно, но верно доведен до аварийного состояния. От  аристократического прошлого осталась липовая аллея, ведущая теперь к баракам.

В справочнике подмосковных усадеб, составленным Андреем Чижковым, про Колтышево написано не много. До середины XIX века эта деревня Клинского уезда носила название Воскресенское и была вотчиной Андрея Татищева, род которого шёл ещё от Рюриковичей.  Позже усадьбой владели братья Норовы — майор и ротмистр, титулярный советник Андрей Лебедев и другие. В 1901-м году помещик Попов выиграл усадьбу в карты, став ее последним частным владельцем. В 1917 году Колтышево было  национализировано.

Сегодня на втором этаже барского дома живет семья упаковщицы 4-го разряда Татьяны Ивановны. В одной квартире — она с детьми и внуками, в другой — ее мать и брат. Переехала сюда еще ребёнком в семидесятых и помнит, что рассказывали старожилы.

— Мы когда сюда приехали, тут одни бабульки жили. Им уже помногу было лет, работали ещё у нашего помещика, у того самого Попова. Они рассказывали, что у реки Каменки был курятник, а около нынешней автобусной остановки — гвоздильный завод, около дома за липами — большие конюшни. Сейчас от этого ничего не осталось. На другой стороне дороги, где стоят частные дома, росли березы кругами, у них там был пруд, его я еще помню с семидесятых годов. До революции в честь праздников они стелили длинную скатерть на нашей поляне, и все гуляли, кто у него работал, а барин сидел вместе с ними. Все бабульки его очень хвалили. Рассказывали, что он привозил еду своим работникам прямо в поле три раза в день.

Говорят, в Третьяковской галерее есть маленькая картина с нашей усадьбой кисти неизвестного художника — там она еще с огромными балконами, лепниной на фасаде. Сейчас по нашему дому такого и не скажешь. Несколько раз к нам приезжали потомки помещиков — их еще бабульки по деревне водили, давно это было. Племянник Попова специально из Парижа приехал. Они думали, что им тут поклонятся, как за границей — «берите раз ваше», а им сказали: «Купите раз ваше».

От дворянского гнезда почти ничего не осталось. Рядом с деревянными сараями и новой детской площадкой, на которую уже четыре года не могут привезти песок, стоит постамент. На нем был памятник — небольшой ангелочек. На этом месте похоронен младший сын помещика Попова, умерший в раннем детстве. Жители дома утверждают, что и второй сын помещика — летчик-испытатель, погибший в Первую мировую, — тоже покоится рядом. Холмиков под памятником, во всяком случае, действительно два. Скульптура пропала с постамента, когда кто-то из местных решил проверить, нет ли внутри сокровищ Твитнуть эту цитатуСкульптура пропала с постамента, когда кто-то из местных решил проверить, нет ли внутри сокровищ. В метре от памятника лежит пьяный мужчина в камуфляжных штанах. «При Поповых такого, наверное, не было», — думаю я, аккуратно обходя спящего селянина.

Татьяна Ивановна живет в многоквартирном особняке уже шестнадцать лет. До этого её семья жила в деревянном бараке, но он сгорел в 1998 году из-за неисправной проводки. Несмотря на песионный возраст, работает на мебельной фабрике в Солнечногорске вместе с дочерью. Сын Татьяны Ивановны закончил университет в Зеленограде и каждый день ездит на работу в другой город — тоже на фабрику. В Колтышево работы нет.

— У нас всегда тут был «перевалочный пункт» в советское время. Его так и называли. Люди приезжали, становились на учет, чтобы получить квартиру от птицефабрики. В соседних селах шло строительство. Туда все и уезжали. Людей временно прописывали в нашем доме. Даже на крыше, только не спрашивайте как, я не знаю. Помню был случай. Приехала милиция и говорит: нам нужен мужчина из восемнадцатой квартиры. А я им говорю — у нас всего десять, если взять чердак — то шестнадцать, ну а семнадцать и восемнадцать — это уже на крыше, поищите там.

Я в то время работала в местном санатории, сначала в бассейне, потом в столовой. Недалеко было — два километра. Но в нулевые у нас сменился арендатор, местных уволили и наняли приезжих, готовых работать за мизерную плату. Да и налоги за них не нужно платить — без документов все. Они сейчас и работают в санатории, живут прямо там. В город почти не выезжают, боятся: в магазин и быстро обратно, чтобы никто не заметил. Ну, вы походите тут ещё, много чего узнаете.

На выходе из подъезда встречаю сурового вида старушку — это Полина Павловна, мать Татьяны. В руках — маленькая сетка и две палочки, которые помогают ходить до магазина и обратно. Ей 82 года. Живет на втором этаже. Подниматься по крутой лестнице с каждым днем становится все труднее. Во дворе стоит её большое кресло, в котором она отдыхает после похода за продуктами. Усевшись в него,  Полина Павловна на глазах оттаивает: сначала  появляется улыбка, потом она начинает говорить. Голос у неё уже очень тихий, нужно присесть рядом на землю, чтобы всё расслышать.

— Места тут хорошие. Раньше речка большая была, ловили вот такую рыбу. А дальше — топкое место. По легенде там Екатерина II затопила лошадей, ну, с кем не бывает. Я сама в Одессе родилась, но солнца боюсь. Холода стерплю, дождь — а солнце, как вылезет, так мне сразу плохо становится. Мы с мужем 56 лет вместе, раньше тут все обходили. Он инвалид — без ног — живет в деревянном доме тут по соседству. Ему там легче. А мы с семьей — вот в «барском» доме.

Старые мы уже, память теряется, а этот дом простоит еще века, я уверена. Его надо только немного подлатать снаружи. Он ведь из какой глины сделан — брали её, яйца куриные, порошок метала какого-то и смешивали всё. Но до этого никому дела нет. Хотят переселять нас, но не выйдет. Я никуда не поеду. Они для себя эти места берегут, ждут, чтобы все развалилось. Застроить всё хотят. Вон там уже за усадьбой частные дома.

Отдохнув от ненавистного солнца в тени, Полина Павловна предается воспоминаниям:

— Мне умирать не страшно. Я работала на севере в Ухте, надзирателем. Это был уже не исправительный лагерь, а тюрьма. Оттуда не возвращались. Там свои законы, это же север. Самое страшное место на земле. Река Печора — берег вышиной с нашу усадьбу и в овраге вода. Сплавляют лес целый день — грузят, увозят. Человек мог запросто в холодную воду между бревен провалиться и уже не спасти.

Шебутная я была, всем помогала, но ни разу не попалась начальству. Всё-всё рассказывай, но начальникам правду не говори, сотрудничай, но без правды. Вот так мы там и жили. Я общалась и с низшими, и с богатыми, и с пленными, и с начальством. Для того, чтобы быть умным — надо общаться. Чего в землю-то глядеть?

Из прошлого Полина Павловна стремительно возвращается в настоящее:

— Вот наши ребята пришли в администрацию и говорят: «Дайте нам цемент, материалы, мы все сами отремонтируем». Не хотят, не дают, ждут пока дом развалится. Но они помрут, а наш дом не рухнет еще сто лет, я знаю.

За последние двадцать лет в усадьбе ни разу не было капитального ремонта. Пару лет назад поменяли трубы отопления, потому что старые вышли из строя. Единственный хороший колодец испортился еще после пожара 1998 года. Вода стала сначала мутной, а потом и вовсе — черной. Его пришлось засыпать, поэтому от водонапорной башни в дом провели один кран с холодной водой — он стоит прямо в подъезде. Правда, перед тем как её пить нужно, чтобы жидкость отстоялась от ржавчины два-три дня. Специфический запах воды никуда не исчезает и после этого, поэтому приходится чистую воду возить из колонки в соседней деревне. Жильцы вспоминают, что когда возле дома вырыли траншею, в ней нашли дореволюционные монеты, посуду и даже бронзовый антикварный чайник.

Воду провели шесть лет назад — на этом вся работа управляющей компании закончилась. В этом году жители дома хотели менять кровлю, в районной администрации им предложили четыре листа шифера. «Куда четыре, у меня вся крыша тут течет», — говорит Светлана, дочь Татьяны Ивановны. Недавно у них обвалился потолок. На диване в это время спал человек. К счастью для него, потолок превратился в труху и вреда причинить не мог. Ремонтировать его уже получается с трудом — гвозди не во что забивать, все перекрытия сгнили.

На полу везде лежат ковры, потому что в доме жуткая сырость, а зимой очень холодно. Батареи то работают, то нет. Жители дома уже выучили по именам всех работников котельной. На первом этаже с одной стороны живет сосед, он инвалид-колясочник. А под квартирой Светланы — никого. Люди купили квартиру в этом доме просто для прописки. Зимой она пустует, поэтому полы на втором этаже очень холодные.

За коммуналку все жители исправно платят несколько тысяч рублей. Долгов у них нет, но о канализации и газе тут тоже никогда не слышали. Моются в банях, которые стоят прямо во дворе «барского» дома. Туалет на улице. В мае новая управляющая компания отключила свет в подъезде из-за долгов компании «Дубрава», которая отвечала за этот дом ранее. Пока управляющие компании винят друг друга в аварийности дома, жителями приходится делать всё самостоятельно. В подъезд они провели лампочку прямо из квартиры. Пока управляющие компании винят друг друга в аварийности дома, жителями приходится делать всё самостоятельноТвитнуть эту цитату

Новая управляющая компания часто присылает жителям этого дома странные счета — за уборщицу в подъезде, к примеру. Но у них ее никогда не было. Из-за курьеза с уборщицей пришлось ехать в администрацию, писать заявление. «Эти из управляющей компании никогда не были в Колтышево, они и знать не знают, что это за дом и какие тут проблемы, а теперь нам еще и за уборку в подъезде платить 25 рублей», — жалуется Светлана. Фундамент дома можно разобрать руками — камни отваливаются от стены. Уже давно жильцы дома просят признать его аварийным, но в администрации говорят — нужны проверки, независимые эксперты. В итоге, аварийными признали только квартиры, но не сам дом. На все жалобы людей приходит один ответ — «вы живете в аварийных квартирах, делайте ремонт за свой счет».

Надеяться приходится только на себя. Многие жильцы уже смирились. Они потихоньку делают ремонт. Пытаются закрыть потолок пенопластовой плиткой. Ее приходится прибивать гвоздями — потолок слишком кривой, никакой клей не берет. Белить стены тоже бесполезно, грибок впитывает всю побелку. Приходится сначала обрабатывать всё купоросом. Но это до первых осадков, после сильных дождей и снегопадов крыша опять начинает течь.

На первом этаже живет Ирина, её муж — инвалид. «Вы только не попадайтесь ему на глаза, он журналистов не любит», — предупреждает она. Выходим с ней покурить через неосвещенный подъезд. Пару лет назад пол на первом этаже был разбит, муж Ирины на инвалидной коляске не мог самостоятельно попасть домой. После молчания управляющей компании она сама зацементировала часть порога и соорудила пандус.

— Я недавно его из больницы забрала, сестра с братом помогли. Он и без одной ноги на автомобиле ездил, а теперь вот вторая отказала. В машину нашу уже не сядешь, а у меня пока прав нет. Я много лет в соседнем селе в школе проработала — лаборанткой, в столовой, директором по хозяйственной части. Потом школу закрыли, оставили только детсад и начальные классы вроде бы. Устроилась на птицефабрику, но там тоже сокращения, сейчас вот ищу новое место.

Живем тут — выживаем. В соседних домах люди договорились сделать ремонт дома напополам с управляющей компанией. Сделали, крышу сами поменяли, а половину денег им так и не вернули. Люди назло перестали коммунальные услуги платить. Теперь у них просто долг копится. У меня на кухне дырища на потолке. Сижу за столом, а у меня крыса по батарее из этой дыры спускаетсяТвитнуть эту цитатуСижу за столом, а у меня крыса по батарее из этой дыры спускается. Осень наступает, свет выключишь и всё — они пошли. Мой угол в доме уже осел, можно окно открыть, шагнуть и выйти на улицу. Первый этаж на уровне земли, от этого и сырость по стенам, но все без толку. Окна мы тоже сами меняли.

За отопление платим весь год без перерыва на лето, потому что котельная работает на солярке. Газ проходит в ста метрах от дома, не могут довести до нас. За что мы платим коммуналку? За шестнадцать лет ни разу не красили даже ничего тут. Во время выборов в сельсовет в дом около остановки привезли две железные двери, одну по ошибке поставили нам. Хотя дверь тут как раз хорошая была — мощная, дубовая — еще при барине ставили. Вот и вся помощь. Вы тут не шумите. На первом этаже женщина отсыпается, соседка моя. Она живет тут с детьми, работает в аэропорту в ночь.

Стараясь не скрипеть половицами, поднимаемся в квартиру Полины Павловны на втором этаже. Она показывает нам свои книги — дает почитать брошюрки с выдержками из Библии. В комнату вваливается худощавый мужчина в камуфляжных штанах. Тот самый, что спал около памятника.

— Ты что, сука, баптист?
— Нет, журналист
— Ааа, ну это одно и то же, — разочарованно говорит он и уходит в свою комнату, но тут же возвращается, бормоча что-то бессвязное. Полина Павловна пытается его увести. «Сын Петр — это мое самое сложное испытание», — вздыхает она. Петр не унимается:
— Да я на Донбассе воевал, у меня ранение боевое!
Он тычет в нас паспортом с аннулированным штампом российского КПП на границе с Украиной.
— Как же вас туда занесло? — спрашиваю
— Друг у меня гостил армейский, пошли на рыбалку — там накатили, ну и поехали.

Полина Павловна скептически качает  головой — кажется, она привыкла не верить всему, что говорит ее сын. Вместе выходим во двор. На улице — парилка, похоже, будет гроза. В тени старой липы не так душно. Старушка занимает свое привычное место в большом кресле и снова погружается в воспоминания.

— Я боевая была, и сестру, и ребят — всех лупила. В лес ходила одна, ничего не боялась. Такими рождаются — сильными. Папа у нас был такой. Зэков я жалела. Носила чай в рукавах. Им же нужно делать чифир, а чая не достать. Мы, надзиратели, ходили по двое всегда. Я говорю напарнику: «Ты иди вперед, я тут поправлю сапог», а сама раз — и закладываю чай под лист где-нибудь на территории. А они, конечно, меня уже ждали. Много страшного было. Тюрьма — это война. Там гора была такая. Солнце уже село, а она все светит. Еврей мне один из лагерных говорит: «Это кости светят». Люди замерзали, умирали и их складывали на гору, вот оттуда потом и свет шёл.

В предгрозовой тишине все вдруг замирает. Даже Петр перестает буянить. На пути к остановке прохожу магазин. За небольшим пластмассовым столом мужики пьют пиво: «Парень, ты чего, заблудился? Ты чего здесь вообще забыл?»

Где-то вдалеке слышится отдаленный звук, замирающий, печальный. При желании его можно было бы представить звуком лопнувшей струны, но это всего лишь сигналит приближающийся автобус номер двадцать один.

* Имена некоторых персонажей изменены

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!