Елена Григоренко, профессор Йельского и Хьюстонского университетов (США),  научный эксперт фонда «Выход», получила в 2014 году один из 200 «мегагрантов» правительства РФ на проведение в Петербурге исследования «Влияние ранней депривации на психобиологические показатели развития ребенка». Простыми словами: как развивается ребенок в кровной семье, в замещающей семье и в доме ребенка. Исследование еще не закончено, но профессор говорит в интервью «Таким Делам», что мы не знаем, действительно ли ребенку в замещающей семье лучше, чем в доме ребенка. И вообще — мы мало знаем о наших детях.

Валерий Панюшкин:

— Большое научное исследование о развитии детей — это ведь редкость для нашей науки, верно?

Елена Григоренко:

— Я вижу, как Андрей Фурсенко вовлечен во все наши мероприятия, и думаю, что он лично очень заинтересован в развитии науки. И государство заинтересовано. Государство дает деньги, много денег — 90 миллионов в год на научные проекты. Но среди двухсот научных проектов, которые государство поддерживает «мегагрантами», всего два посвящены исследованию детей и детства.

Остальные исследования самые разные — генетические, медицинские, технократические, промышленные или оборонные. Это довольно недальновидно, с моей точки зрения. Природные богатства у нас заканчиваются (как говорят в средствах массовой информации). Мы должны превращаться в общество, где главным богатством является человек. Человек — главный ресурс. Но мы этот ресурс почти не исследуем и очень мало что знаем о формировании этого главного ресурса России, то есть о детстве россиян.

ВП:

— Почему вы исследуете именно развитие детей в кровных семьях, замещающих семьях и детских домах?

ЕГ:

— Потому что в России пока существуют дома ребенка и детские дома, хотя число их стремительно сокращается. В Петербурге, например, за время нашего исследования (с 2014 года — ТД) количество детских домов сократилось вполовину.

ВП:

— Разве преимущество семей не очевидно?

ЕГ:

— С философской точки зрения — да, а с эмпирической — нет. Позиция международных организаций, ООН и ЮНИСЕФ, заключается в том, что ребенка обязательно надо передавать в семью. Но я работаю в Соединенных Штатах, где системы домов ребенка и детских домов не существует уже давно, всех детей передают в семьи. И результаты, мягко говоря, самые разные. В том числе не очень благополучные. Один из моих интересов в науке — этиология делинквентности, то есть откуда берется склонность к агрессии, к совершению преступлений. В Коннектикуте и Техасе я работала с коллегами, обслуживающими пенитенциарную систему. Мне хорошо известна их статистика, я трогаю ее руками, я работала с этой тематикой как клиницист, так вот должна сказать, что в криминальный мир попадают примерно 40% детей, которые прошли через замещающие семьи. Эта закономерность давно известна, про нее написано много научной литературы. Этот результат всех очень беспокоит. Оказывается, помещение ребенка в замещающую семью не предохраняет его ни от виктимизации, ни от делинквентности. И как раз в России, где есть еще дети в домах ребенка, дети в замещающих семьях и дети в кровных семьях, закономерности развития детей из этих трех групп можно исследовать.

ВП:

— Вы хотите сказать, что нет никаких научных оснований закрывать дома ребенка и детские дома?

ЕГ:

— Насколько я понимаю, это чисто политическое решение.

Мой коллега клиницист Рифкат Мухамедрахимов и его сотрудники много лет посвятили работе по модернизации домов ребенка, чтобы создать систему, которая защищает ребенка, но максимально похожа на семью. Он занимался такими вещами, как, например, изменение рабочего графика обслуживающего персонала. Потому что не в том было дело, что ребенок в детском доме не может сформировать привязанность по отношению ко взрослому, а в том, что персонал менялся каждые семьдесят два часа. Детей переводили из группы в группу, из комнаты в комнату, в этих условиях, насколько мы понимаем психологию развития, нельзя было создать ребенку ощущение стабильности и защищенности. Рифкат систематически работал над изменением этой системы, у него были неплохие результаты, а теперь вдруг все это полетело коту под хвост , перед органами опеки стоят очень отчетливые задачи, они должны определить ребенка в семью, а детей, которых в семью не берут, поместить иногда даже некуда, и их держат в больницах.

ВП:

— Но разве не логично предположить, что семья лучше любого, самого хорошего детского учреждения?

ЕГ:

— Предположить можно. Но надо эмпирически продемонстрировать. Решения у нас принимаются не на основе исследований, а на основе международных документов. Я не знаю, как эти международные документы пишутся, но знаю, что в Соединенных Штатах система замещающих семей не беспроблемная. Я бы ее не рекомендовала никому, тем более нашей стране. У нас есть социокультурные особенности. У нас нет развитой системы социальных работников. Нет культуры помещения ребенка в семью. Мы мало что знаем о замещающих семьях. Например, медицинскую справку приемные родители предоставлять должны, а справку от психолога предоставлять не надо.

ВП:

— То есть мы ничего не знаем?

ЕГ:

— В России исследований замещающих семей просто не было.

ВП:

— Тогда расскажите, как вообще должна быть устроена наука о детях. Как нам изучать этот наш главный ресурс?

ЕГ:

— Сейчас ведется работа над стратегическим планом развития российской науки в целом. Мне кажется, что в этом плане, как минимум, должно быть слово «дети». Это во-первых. Во-вторых, у нас должны быть какие-то якоря, точки отсчета, когортные исследования, на основании которых мы вообще могли бы отслеживать динамику развития поколения. Если мы поймем, каковы вообще наши дети, мы сможем потом отслеживать, например, как на них влияет внедрение новых законов и реформ (образования, например). Мы вообще не знаем, сколько в стране, например, детей с ограниченными возможностями здоровья. Предположим, мы знаем общее их число. Но дифференцируем ли мы их? Нет. Мы не знаем, какие у них диагнозы, мальчики они или девочки, какого они возраста… То есть не надо перестраивать систему, а надо сначала все посчитать и отдать эти данные ученым. Тогда мы сможем проследить какие-то закономерности, понять, чем отличаются дети Новокузнецка от детей Екатеринбурга или Краснодара. И зависят ли их особенности развития, например, от климата или экономического состояния региона. Господин Ливанов, когда был министром образования, отсылал меня ко вторичным таблицам на сайте министерства, но из вторичных таблиц министерства ученый ничего понять не может, нам нужны первичные данные. И это очень простой вопрос.

ВП:

— Есть что-то сложнее, чем посчитать и дифференцировать в России всех детей?

ЕГ:

— Например, формирование когорты. Санкт-Петербургский университет, например, может создать когорту в Петербурге и области. Сотрудники Университета могут работать в роддомах, получить от рожениц информированное согласие, набрать когорту, например, пять тысяч детей и начать систематически их обследовать: кто родился, с какими диагнозами, когда научились переворачиваться, когда сели, когда пошли, как развиваются, когда начали говорить… Постепенно составлялось бы когортное знание о поколении. У нас этого знания нет. Научных статей, содержащих слово «ребенок», о России опубликованы всего лишь десятки. Научных статей со словом «ребенок» про Соединенные Штаты опубликованы десятки тысяч. Мы практически ничего не знаем о наших детях. У нас был Выготский, крайне талантливый ученый, но он умер в 1934 году. У нас были и другие выдающиеся ученые, но все они люди другого поколения, они придумали очень интересные теории, но не смогли их эмпирически подтвердить на соответствующих репрезентативных выборках. Но мы ничего не измеряем, у нас нет такой привычки! У нас психиатр за три минуты осмотра заявляет, что ребенок необучаемый. Потому что этот психиатр не привык ничего измерять, не умеет измерять и измерять ему нечем. У нас восемьдесят лет развития без оценивающих инструментов (тестов развития), и ничего про своих детей мы сказать не можем, кроме результатов ЕГЭ. Российский ребенок — это неизвестный науке объект. Что-то вроде снежного человека. Про снежного человека и про российского ребенка наука осведомлена примерно одинаково.

ВП:

— А практически зачем нам надо всех детей посчитать и всех измерять?

ЕГ:

— Прежде всего, мы поймем, что такое норма. Что такое нейротипичный ребенок. Что такое средний интеллект. Что такое нормальное развитие языка и речи по-русски. Память, внимание — мы же соглашаемся, что это важные функции? Давайте их измерим. Давайте поймем, что такое умственная отсталость. Мы же даже умственную отсталость измеряем на глазок. У нас даже теста интеллекта нет. По-моему, это проблема. Я как клиницист хочу измерять, а измерять в России нечем. Когда мы поймем, что такое в России норма, когда научимся измерять отклонения от нормы, мы поймем, как воспитывать одаренных детей, как развивать нейротипичных, как помочь детям с особенностями. Мы поймем, чем, например, должны заниматься в школе психолог и логопед. Может быть, нужны еще какие-то специалисты, например, в школах для одаренных детей. Мы ведь ничего не знаем про их эмоциональное развитие. Мы посылаем одаренных детей в школу Колмогорова, они там становятся звездами и уезжают на Запад, но мы не знаем ничего про их психологические проблемы, про их проблемы самореализации, а проблем у них полно, насколько я могу догадываться — я там преподавала. Как влияет на их взросление то, что там 99% мальчиков и почти нет девочек? Как влияет на них то, что они скучают по родителям? Устройство нашего образования должно быть основано на чем-то и наполнено психологическим содержанием. Пока оно основано в основном на технократических приоритетах.