Борис Павлович начинал карьеру с театроведения, затем освоил профессию режиссера и актера. Однажды он уехал в Кировский ТЮЗ и начал там экспериментировать с социальным театром, а когда вернулся в Петербург, возглавил социально-просветительские проекты в БДТ. Поставил спектакль «Язык птиц» с ребятами из центра «Антон тут рядом». Потом заразил своими идеями екатеринбургский театр. «Таким делам» Павлович рассказал, зачем он все это делает, и что в этой истории самое важное.

***

— В чем суть горизонтального театра, который вы пропагандируете? И почему он обязательно социальный?

— Социальный театр — это когда в основу сценического текста закладывается острая социальная проблема — например, психологическая адаптация подростков, которые смотрят про себя, а потом обсуждают после спектакля увиденное с теми, кто его только что показал. И тогда получается не вертикаль, а горизонталь: те самые связи, в которых нет авторитетов-кумиров-ценных указаний «свыше», пусть даже от очень мудрого режиссера-творца. И это не история открытого финала, где вертикальным звеном, которое должно определить смысл происходящего, является сам зритель (бедный-несчастный, какая ответственность!) — а тот ценнейший момент, когда человеку предлагается вступить во взаимодействие с формой театра и выйти за ее пределы, воспользовавшись ею, как проводником. Выйти куда-то в гораздо более масштабную вселенную, имя которой общество. Причем выходят как зрители, так и актеры, вместе, в диалоге. Так складывается общество, способное к эмпатии, и только благодаря этому имеющее шансы на выживание.

Борис ПавловичФото: Юрий Белинский/ТАСС

— А для чего режиссер в таком театре?

— Он нужен как изначальная точка отчета — «а давайте сделаем спектакль с людьми с аутизмом» — и понеслось. Как такового режиссера с его вертикальной властью нет, а есть равнозаряженные участники, которые пытаются реализовать идею во взаимодействии. Но никто не может просчитать результат заранее. В таком подходе много иррациональных вещей, которые не зависят напрямую ни от образования, ни от количества репетиционных часов, ни от чего, что можно измерить привычными мерами. И это, на мой взгляд, театр будущего. Когда все равноудалены от горизонта, как абсолютной истины, но все к нему обращены.

— То есть новых Товстоноговых не будет?

— Ну почему? Идея горизонтали очень толерантна. Если свергать кумиров и говорить, что «вот, мол, такой театр устарел, долой режиссуру» — это уже получается вертикаль, завоевание пьедестала.

— Почему в спектакле «Язык птиц» вы стали работать с людьми с аутизмом? Из желания оказать помощь, или это эксперимент в искусстве?

— Первый импульс возник, когда я задал себе традиционный для этого возраста вопрос: «Ну вот, мне 35 лет, я поставил 40 спектаклей. Еще через 35 мне будет 70, а спектаклей, допустим, 100. И что?» То есть, я ощущал, что есть нечто более важное, чем реализовывать собственный потенциал, самоутверждаться в профессии. Мне вдруг стало интересно не про себя. С благотворительностью это не было связано никоим образом.

Социализация предполагает включение. А помощь предполагает, что у меня что-то есть, чего у другого нет, и я ему это сейчас отдам. То бишь, существуют люди, «выключенные» из нашего общества, и, «помогая», мы сохраняем эту расстановку сил — «мы» можем, а «они» нет. До тех пор, пока не поймем, что общество — это все люди — и инвалиды, и старики, и подростки, а не только работоспособные и здоровые от стольки до стольки лет. Если мы допускаем мысль, что общество это вообще все, — тогда тут же оказывается, что для многих людей у нас массы всего не хватает, и это не их проблема, а проблема общества. И задача общества — найти деятельность, в которой все равноправны.

В спектакле «Язык птиц» регулярно отсутствовали то одни, то другие участники, и он при этом не терял смысла ни на секунду. Просто становился немного другим, но общее ощущение, момент сопричастности с этим языком, новым и в то же время существующим будто бы с давних пор, он остается. И это соизмеримо с пониманием жизни, которая всегда больше, чем некая частная история.

— Такие способы взаимодействия возможны только в искусстве?

— Конечно нет. Я не помню точно, сколько процентов программистов с аутизмом работают в Силиконовой долине — кажется, порядка пятнадцати. Если вспомнить героя фильма «Человек дождя» с синдромом Аспергера, он способен к огромному количеству абстрактных операций в секунду времени, к которым не способен простой человек. И это удивительно, насколько такой «больной» может быть полезен обществу. Стив Джобс понимал, что один такой человек способен продвинуть общество вперед. Эти люди видят паттернами, интуитивно распознают ошибку среди огромного количества блоков, предположим, с формулами. Это не вопрос искусства. Это вопрос нелинейного мышления вообще, т.е. главная особенность таких людей в том, что они мыслят нелинейно. И это не нужно лечить, это их норма.

Вопрос современного искусства, экономики и даже политики — вопрос нелинейного мышления, который показывает, что на самом деле эти люди впереди «нас». В спектакле «Язык птиц», кстати, произошло то же самое. Именно актеры с аутизмом вывели команду театра и каждого из ее участников на новый уровень осознанности.

Премьера спектакля «Язык птиц» в рамках IV Санкт-Петербургского международного культурного форумаФото: Руслан Шамуков/ТАСС (2)

— Вы в этой осознанности пошли дальше и стали курировать проект в Екатеринбурге?

— Я приехал в Екатеринбург на фестиваль и разговорился с директором театра. Из этого диалога родилось целое движение, проект «За живое»: они нашли ребят с аутизмом, нашли тьюторов, сделали в театре навигацию, чтобы ребята не заблудились. Надо сказать, в Екатеринбурге нет центра подобного питерскому, нет подготовленных специалистов, ничего нет. И театр этот не государственный, то есть денег тоже нет. Они сами спонсируют все. И я уверен, из этого в итоге родится что-то прекрасное, хотя процесс уже сам по себе обладает человеческой ценностью.

Екатеринбуржцам в чем-то легче, потому что у меня есть опыт, я могу им поделиться. Когда начинали мы, у нас опыта не было вовсе, и фраза — «мы совершенно не понимали, куда движемся» — не была метафорой. Моменты взаимодействия, общего языка мы находили интуитивно, иногда казалось, что нас постигло полное фиаско, а потом вдруг раз — и случайная вещь срабатывала.

— Например?

— Мы как-то выехали в лес и там устроили театр — условились, что вот тут у нас сцена, огороженная палочками, а тут зрительный зал. И чтобы товарищи не трындели попусту, я в какой-то момент сказал: «Вот, кто хочет потрындеть или что-то еще поделать — тот выходит на сцену и делает, а в зале мы за этим наблюдаем». И тут ребята врубились, что такое сцена. Что есть элемент игры, отличный от бытового существования. Потом это работало фантастически. У одной девушки прямо перед спектаклем случился приступ агрессии, который люди с аутизмом обычно не могут контролировать. Но стоило затащить ее на сцену — все преобразилось, милая улыбка, спокойствие, полная включенность. Мне кажется, подобные вещи и в жизни стали ребятам помогать осознавать свои эмоции и учиться работать с ними. В Екатеринбурге про это уже знают. Но все равно, им предстоит большой путь, основанный на интуиции.

— Раз подобные вещи происходят не только в культурной столице, но и за ее пределами, получается, общество все же выходит на другой уровень осознанности?

— Общество очень инертно и напугано. В обществе, как в природном организме (а не как в электорате избирателей), есть инстинкт самосохранения. В целом оно дезинтегрировано и движется к еще большей напряженности и агрессии. Градус напряженности растет не только в России. Посмотрите, что творится на Ближнем Востоке или в Америке, где президентом выбрали откровенного националиста и фрика. Прямая эмпатия говорит, что не надо с этим человеком иметь дела. На какой-то момент возникло ощущение, что мы шагнули к толерантности, а потом, бац — и оказывается, никакой толерантности нет. Но когда популяция под угрозой, вдруг возникают отдельные особи, которые, может быть, всех спасут. Так же как люди с аутизмом двигают науку в Силиконовой долине, в искусстве рождаются проекты, заражающие спасительной эмпатией.

У моего любимого философа Бибихина есть формулировка «Мы уже проиграли». Мне кажется, это совсем не пессимистичная мысль — есть свет в понимании, что надо бороться за будущую жизнь. Это как Москву отдать французам. Мы эту битву проиграли, но можем выиграть более существенную битву. Политику в России мы уже проиграли. Поэтому митинговые движения 2012 года были обречены на провал. Но это не значит, что нужно сложить руки. Настоящая борьба идет на другом уровне. Проиграли ли мы себя как людей? Эта битва идет, и мы можем выиграть.

Возможность сверхъестественной духовной победы есть всегда. Пушкин, Ломоносов, Гоголь — они все проиграли, но выиграли для нас культуру. Пушкин выиграл нам русский язык. Проиграл во всем остальном, а в русском языке выиграл. Мне кажется, он не мог не чувствовать горечи и не мог не понимать, как вокруг него все теснее сжимается кольцо, и именно поэтому в последние годы начал издавать журнал «Современник». Понимая, что его дни сочтены, он, тем не менее, вбрасывает в мир некий механизм, — журнал, который вытащит писателей дальше.

Участники премьерного спектакля «Язык птиц» режиссера Бориса ПавловичаФото: Руслан Шамуков/ТАСС

— А все всегда проигрывают в итоге?

— Сценарии бывают разные. Есть люди, которые очень даже успешны. Есть те, кто выиграл в этом мире, но при этом понимает, что существует нечто более важное. И тогда начинаются истории как с Чулпан Хаматовой и Костей Хабенским, создающими благотворительные фонды. Как с Биллом Гейтсом и Стивом Джобсом, вкладывающими деньги в разработки по борьбе с неизлечимыми болезнями… Но в любом случае это интуитивная эмпатия — «я не знаю почему, но я знаю, что так надо».

— Этому нельзя научить?

— Этим можно инфицировать. Мне кажется, все, что касается человечества, так и передается. Научить нельзя, заразить можно.

Был, например, в Бразилии Аугусто Боал, важнейший человек для социального театра, который поставил на уши всю страну. Человек, создавший целое движение «Театр угнетенных». И зона «заражения» им была феноменальная. Или вот, Лев Толстой — инфицировал огромное количество людей.

Опять же, философ Бибихин в книге «Дневники Льва Толстого» говорит, что главное завоевание Толстого — это смена глаз. Он учился смотреть на других. И у него было такое слов «навидение». Вот у нас есть слово «ненавидеть» — то есть смотреть и раздражаться. А он учился «навидеть», смотреть на человека и начинать его любить. Даже если не за что. Тем более, что любовь и начинается, когда не за что. Он занимался очень важной вещью — ходил и смотрел. И предлагал другим не свою точку зрения, а свои глаза. Точка зрения — это пристрастие, вертикаль. А он предлагал глаза, которые иррационально всем сочувствуют. Но такое возможно, когда становится очень интересно и важно не про себя.