Например, страсть ко всему заграничному. Мне было пять лет, когда она впервые полыхнула в организме. Я стояла на залитом солнцем мостике, соединявшем берег великой русской реки с теплоходом, полным немцев. Перед глазами сияла открытка. Кажется, с ирисом. Дело было не в нем, а в жирном, как крем, глянце, в толстенькой, но гибкой бумаге, в ядовито ярких, до рези в глазах, красках, а главное, в блестках чистого серебра, налепленных поверх этого пирожного от мира полиграфии.

Я повисла на открытке в припадке восторга, а валившие из теплохода братья моего папы по соцлагерю уже шарили в сумках и карманах в поисках других сокровищ. Я видела краем глаза пригоршни чего-то мелкого, крупного, обернутого в нежнейший целлофан, сердце подсказывало: конфеты! — я видела куколок, сошедших с небес! В какой-то момент у меня в руках оказался Песочный человечек. Наверное, рядом была переводчица, иначе откуда мне было узнать, что это за милота в красном колпаке? Я ведь не жила в ГДР, не смотрела мультики, в которых он сыпет волшебный песок в глаза детям, наводя на них всякие sweet dreams, это я сейчас погуглила. А тогда я только вдохнула запах свежайшей розовой резины, хлопковых ниток из его бороды, потрогала теплую шерстяную курточку и… с воем распрощалась.

Папа не поощрял жадность, и человечек был изъят в пользу какого-то другого советского ребенка. Потому что в СССР все были равны! Перед итальянскими сапогами, французскими духами, чешскими сервизами, немецкими зингерами и даже китайскими вазами, привезенными бабушкой с Дальнего Востока. Все это вызывало зависимость и любовь.

Ценность долетавшего до нас была очевидна даже самому тупому второкласснику, выменивавшему октябрятский значок на жвачку «Педро» у гостиницы «Венец» в моем родном Ульяновске.

Идея о том, что заграница не просто лучше пахнет и одевается, но еще и лучше соображает, сформировалась у меня чуть позже. И снова под воздействием совка. Догоняя и обгоняя Запад в своем крахе, он сообщил мне на прощанье жуткую истину, используя для этого журнал «Огонек». Пока я возлагала цветы к разнокалиберным памятникам Ленину и декламировала стихи «Коммунисты, вперед!» — производители духов и Песочных человечков отлично знали, что Ленин — бандит, коммунисты — лицемеры, а СССР — тюрьма народов. И все это как-то связано с качеством их парфюма, резины и машинок — не только швейных, а любых!

Мое детство было обманом, юность — ошибкой, да и папа меня не особо любил, так что к 18 годам я точно знала одно: как только заработаю денег на билет в один конец куда угодно, здесь меня больше не увидят. План был такой: выйти из аэропорта условного Парижа, зарыть советский паспорт и деньги с Лениным под ближайшим кустом, срезать с одежды все бирки на кириллице, сдаться полиции и глухо мычать в ответ на любые вопросы. Хотите меня депортировать? Угадайте, куда! Главное, не начать рожать при них, как радистка Кэт, пока не дадут гражданство.

Увы, денег на билет заработать не удавалось года до 95-го. И в нем не удалось, так что свой первый паспортный контроль я проходила с билетом, полученным из рук моего бывшего.

Контроль в тот раз облажался, не разгадав и половины моих преступных намерений. «Вы меня — чего? выпускаете?» —тупо вопрошала я, не решаясь пнуть заветный турникет свободы.

Девушка в погонах, отвечавшая за свой метр внуковской границы, холодно поинтересовалась, какие есть возражения, и я ломанула вперед, к самолету. Лететь, копать, срезать, сдаваться, мычать! Две недели в Болгарии (все равно заграница!) я умоляла всех (нас было шестеро) примкнуть к моему блестящему плану. Увы, большинство людей всю жизнь полагают, что им есть что терять.

Я, разумеется, считала себя меньшинством, воспетым перестроечной прессой. Но, выпив литра полтора болгарского самогона со вкусом лекарственных трав, отравившись до полусмерти болгарской рыбой и обгорев на солнце до красноты болгарского перца, я вынуждена была признать поражение. Перед покупателем моего билета. Я не хотела терять человека, подарившего мне столько счастья. Куда он, туда и я. Так и вернулась во Внуково. Грустный был день. Потом грустный год, а потом и целая жизнь, начисто лишенная плана. Жизнь-обвал.

Прожила я ее в Москве, каждый месяц оплачивая то аренду какой-нибудь квартиры, то ее же ипотеку. То 200 долларов, а то и 1200. Двадцать с лишним лет я думала только о том, как эти деньги раздобыть, никого не грабя и не убивая. Сначала казалось, что замужество меня спасет, но быстро выяснилось, что кого папа не любил, тот автоматом не годится остальным в жены.

Читайте также Фабрика слез   В Стамбуле все еще ходят по улицам разносчики, новую музыку все еще слушают с пластинок, еще читают в метро бумажные книги. И еще с трогательной нежностью любят русскую литературу  

Типа проклятье. Пришлось уйти в работу, потом пришлось ею увлечься, чтоб не выть на арендуемой жилплощади от бесконечных потерь. В награду за старания мне стало хватать денег не только на арендную плату, но и на авиабилеты, я постепенно избавилась от русских бирок на одежде, научилась беречь загранпаспорт и немного мычать по-английски.

По работе мне приходилось много пить, курить, командовать, подчиняться, прикидываться своей в кабинетах страшных дядь, отвечать за свои и чужие ошибки, ябедничать, клянчить, бояться, заботиться обо всем, что не умещается в голове, угадывать чужие мысли, которых и не было, пока я их не угадала, никогда не засыпать с чувством исполненного долга и раз в неделю присутствовать на планерках Дирекции Программ канала НТВ. И когда я сидела там в каком-нибудь феврале какого-нибудь 2000-го, выложив перед собой, как все, последнюю модель какого-нибудь Nokia, вокруг было столько загорелых людей, что я, наконец, понимала, что такое корпоративный дух: все мы тут ради одного. Чтобы уехать! А потом вернуться и продолжить сидеть на планерках, и, тем самым, не утратить бесценную возможность — уезжать-уезжать-уезжать. «Я вам передам кассеты, как только вернусь из Лондона», «Это долгий разговор, а я сейчас не в стране», «Это подождет три дня? У меня Канны». Они вообще о работе со мной говорили или о Песочном человечке, вырванном когда-то из их детских рук?

Не знаю, сколько бы продолжалось это единение коллег в роуминге, если б один президент моей родины не осчастливил ее совершенно другим президентом, таким, чье лицо я не могла запомнить года два. Все надеялась, что и не придется. Не на того напала. Пришлось найти отличительный признак этого невзрачного явления от других похожих. Признак был такой: я совершенно не понимала, о чем он говорит. Как будто не слова слышу, а скрежет радиоволн!

Дольше десяти секунд терпеть этот скрежет было невыносимо. Хотелось голову под кран, хотелось яблок, водки, песен группы Cranberries, фотографий снегов Килиманджаро, чего угодно 100% натурального. Такого, что вернет в пусть несовершенный, но реальный мир из плоти и крови. За 17 лет в Останкине я твердо усвоила, что человечки на мониторе меня не слышат, но, завидев этого конкретного человечка на любой мелкопиксельной поверхности, я и по сей день громко прошу его заткнуться и не врать, даже если он просто поздравляет дорогих россиян с Новым годом.

К самим россиянам у меня тоже постепенно развилось отношение, никак не облегчавшее мою жизнь. Я смотрела на них глазами подвыпившего Федор Михалыча, со слезой и отчаяньем. Если захотите понять, о чем я, сядьте в последнюю электричку от Ярославского, вставьте в уши что-нибудь солнечное на итальянском — «Тоску» или Ricchi e Poveri  — не важно, и смотрите, как бабушка напротив ест яйцо с булочкой, скидывает шелуху в застиранный полиэтиленовый пакет, а на ее безучастном лице мелькают огни пролетающих станций.

Читайте также Святой Йосиф   Всех, кто прожил в Израиле хоть недолго, не могут не восхищать израильские старички. Эта удивительная порода, видимо, была выведена Гитлером специально для подтверждения его теории. Потому что это были не люди. А сверхлюди  

Я прожила свою жизнь в одном из самых сумрачных и утомительных городов мира, я пыталась вложить максимум мастерства и милосердных истин в рекламу сериалов «Проклятый рай», «Братва» и «Антикиллер», я то и дело спала по три часа, потому что у телеканала, где я работала, появлялся то новый собственник, то старый политрук, и программу «С волками жить» заменяли на «По волчьи выть» — и вся эта беда была не беда, я знаю!

В средневековье люди друг друга в смоле варили! Но бабушка, которой ничего, кроме лжи и яйца вкрутую на Новый год не достанется — все равно меня добивала. Не потому что я такая жалостливая, а потому что я и есть эта бабушка! Без внуков, без родины, без добра и зла, без ответов, без вопросов. Просто смертельно уставшая. Еду в Сергиев Посад смотреть телевизор и спать. Завтра снова на электричку. Зачем-то. Жизнь-обвал. Мне стало так страшно состариться в Москве или Сергиевом Посаде под скрежет этих незатыкающихся радиоволн!..

Чтобы выкарабкаться из-под руин — нужно узреть свет, иначе в какую сторону карабкаться-то?

Настоящего света я разглядеть не сумела, как ни пялилась вокруг, так что пришлось его выдумывать. Наскребать по фотону, так сказать, из детства, юности, фильмов, из школьного образования, выуживать мгновения счастья и тепла из своих двухнедельных улетов в тепло и счастье. Я его слепила из того, что было. Не просто из прошлого, а из прошлых иллюзий про мир, где все по-другому. Потому что обзавестись новыми иллюзиями после сорока не каждому дано. Сицилия явилась. Из черных глаз Аль Пачино: «Женщины и дети могут быть легкомысленны. Мужчины нет». Из единственной книжки, которую папа читал мне вслух, когда я болела свинкой — «Таинственный остров». Из разворота в журнале мод, который притащила Надька с третьего этажа, мы рассматривали его на сундуке в прихожей: «Смотри, это итальянка! Певица! Она курит, и ее тоже Надя зовут! Когда вырасту, тоже буду петь и курить!» Из бабушкиных белых сапог, подаренных какими-то выездными людьми году в 70-м.

Из древних греков, которые никогда не жили в России. Из вечности, которой дышит любое море. Из языка, которым называется половина еды, лекарств и все, из чего состоит музыка. Из нелепого Челентано, человека на пружинках. Из города Тольятти, где я впервые увидела живых итальянцев. Они там ваяли машину «Жигули», а русские распевали «Аванти попполо», борясь с их добрым, старым империализмом. Из бестолковых толп в итальянских фильмах, решающих все проблемы в режиме оперетты. Из непроходимого родного мусора на улицах Неаполя. Из мальчика-луковки и девочки Прады, в конце концов. Когда я впервые попала на Сицилию, я уже не была способна ни на что, кроме слез счастья и узнавания. Каждый осел был мне братом, каждый черепок — моей историей.

И вот мне не пять уже, а 48. Я сижу в медвежьем углу самой отсталой итальянской провинции, где даже по-итальянски не все говорят. У меня нет ни работы, ни друзей, способных помочь в оценке происходящего. Потому что моя жизнь теперь за пределами их опыта и понимания. Я не знаю, как буду зарабатывать, чем топить дом и куда звонить при пожаре, который весьма вероятен, начиная с конца мая. Особенно же туманна моя сицилийская старость в доме, хорошо упрятанном на склоне горы, среди дубов и овечьих пастбищ. Знаете, о чем я больше всего жалею? О собственной трусости. Почему, почему, я не сделала все, перечисленное в заголовке этого текста, лет 20 назад? Жить надо в мечте. Пусть даже самой нелепой.