Страсти отцовы

Приют

Когда я учился в школе, каждое воскресенье родители разрешали мне одному ходить в кино. Дорога в кинотеатр проходила мимо церкви. Всякий раз, когда я шел мимо, смотрел: стекла там были разноцветные, все блестело, переливалось. Однажды я зашел внутрь — так там и остался.

По воскресеньям стоял с краешка, никого не знал, никому не мешал, а потом уходил. Как-то ко мне подошла женщина, уборщица, и заговорила со мной. Спросила, крещеный ли я, я сказал крещеный, а крестика нету. Она мне тут же оформила на шею веревочку с крестиком. Я стал усерднее ходить на службы, узнавал порядок: что-то вначале читают, потом служба, потом исповедь, а потом причащают. Сначала по утрам, а потом и по вечерам стал приходить.

Мне нравилось постепенно понимать смысл непонятных славянских молитвословий. И я от всей души просил у Бога: «Господи, помилуй» и «Спаси, Господи». Церковь была местом, где можно два-три часа спокойно постоять, понять, что такое молитва, и научиться ей. Эта уборщица начала меня привлекать к уборке по храму, потом меня заметила супруга настоятеля и подарила мне «Добротолюбие». Позже на меня начали обращать внимание и священники прихода.

В церкви ко мне хорошо относились. До этого я был неприкаянным, ненужным и нелюдимым. Занимался в школе, помогал в библиотеке, читал книги. Друзей у меня не было, и я был предоставлен сам себе — с плохими компаниями, как и с хорошими, не знался. Во мне было что-то, из-за чего я в мальчишеских компаниях не приживался. Бегать по гаражам, подвалам, играть в войнушку — все это было недостаточно глубоко и интересно и проходило мимо меня. А в церкви нашлось мне применение. Я чувствовал, что меня были рады видеть.

Церковь была моим единственным интересом, я проводил в ней каждый день. Когда мать с отцом, люди нецерковные, узнали, что я регулярно хожу на приход, устроили дома скандал. Потом мать пришла в церковь и стала кричать на меня и окружающих: «Что это такое! Для тебя родная семья ничего не значит, тебе важнее эти вонючие бабки! Оставайся здесь, пусть у тебя вместо матери и отца будут эти нищие, вместо телевизора — иконы, вместо обеда — сухие карамельки!» Родители до сих пор относятся к моей связи с церковью с неприятием.

В школе дети на год-два помладше обступали меня и тыкали пальцем с криками: «А-а-а, поп!» Однажды мне это надоело. Я посмотрел на главную задиру и сказал ей: «Знаете, сейчас вам одиннадцать лет, и вы себя ведете очень глупо. Когда вы немножко подрастете, вам будет очень стыдно за то, как вы себя вели. Потому что вы кричите от собственной глупости и непонимания». Девчушка отошла, ее гвардия — тоже, и больше меня не обступали.

По прошествии нескольких лет я наизусть знал все службы. Меня позвали помогать и привлекли к чтению, хотя я этого ужасно боялся. Когда приходило время отпусков, меня оформляли по трудовому договору вместо отдыхавших псаломщиков. И я еще плотнее входил в этот график.

Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД

Грех

Так я жил несколько лет, пока во мне не стали просыпаться взрослые интересы. С девушками я не общался — стало понятно, что они мне не нравятся. У подростков бывают сны неприличные — у меня девушек даже в таких снах не было, только молодые люди.

Мой самый первый партнер… Хронологически и практически он первый, но я его не засчитываю. Хотя, может, какой-нибудь глубокомысленный психолог отнес бы этот опыт к программированию на гей-ориентацию. С детства я ходил с бабушкой в баню. Я привык видеть женские формы, и мне это очень нравилось. Про мужчин было тоже интересно — просто посмотреть, как там у них устроено.

Тогда я учился в третьем классе школы. Я гулял по двору, увидел пьяного дядьку и стал к нему цепляться: а покажите, а вот мне интересно. Удивительно и ужасно, как это я, такой маленький, так себя вел. Он говорит: «Ну пойдем, если интересно, я тебе покажу». Мы залезли в люк пожарного гидранта. Дядька мне все, что я хотел посмотреть, показал. Снял с меня штаны и изобразил мне, сморчку такому, минет. И предложил сделать ему то же самое. Я сказал, что мне этого совсем не хочется, отнекивался по-всякому, уйти хотел. Он достал ножик из кармана и говорит: «Ты давай-давай». Я испугался — думал, он меня зарежет. Потом он закончил и меня отпустил. Тогда я даже не знал, что произошло, ходил весь день, плевался этой гадостью. Я-то просто посмотреть хотел.

Когда я подростком осознал свою ориентацию, любой складный и приятный молодой человек вызывал во мне чувства. И я начал ходить туда, где можно увидеть голых мужчин, — в баню. Приходил, смотрел и потом стал встречать мужчин, которые понимали, что у нас с ними взаимный интерес. Получилась проторенная дорожка, по которой я ходил. Но первого раза как такового я не помню — помню только, что это было лет в пятнадцать.

Я понимал, что позволять себе сексуальные контакты с самим собой или с парнями неправильно. Получалось так: берешь на себя один греховный камешек, потом другой, а потом у тебя уже их огромный рюкзак, который к земле прибивает. Душа моя чернела, становилась тяжелее. Я брал станок, которым по дереву выжигают, и прижигал ладони, чтобы больше не хулиганить. Пытался из себя выжечь это пристрастие. 

Параллельно я совершенствовался в чтении, изучал глубже ход службы. Окончил школу, и мне неожиданно предложили поступить в семинарию. Я не готовился, но подал документы, получил программу вступительных экзаменов и понял, что знаю большую часть. В итоге я сдал чтение и пение. Богослужебные тексты тоже хорошо знал. Многое помнил просто на слух, например тропари, хотя я их никогда не учил. Рассказать не смог, а спеть по памяти получилось.

Я постоянно ходил на исповедь в далекие неизвестные приходы либо монастыри, где меня никто не знал. Там меня прошибало очень сильно, без рыданий я не уходил. Потому что пытался что-то с собой делать, но понимал, что сделать ничего не могу. Мои бултыхания и потуги исправиться к полезному не приводили, и грех надо мной этот довлел и довлел. Все, что я мог, — расплакаться на исповеди и сказать, что я такой. Священники даже не расспрашивали — они понимали, что человека плющит сильно и действительно тяжело с этим жить.

После исповеди становилось легко, но длилось это недолго, потому что как только возникал какой-то помысел, начиналась борьба с собой. Надолго меня не хватало, проходило недели две, и я снова совершал грех. И думал: «Господи, помилуй, снова я, как свинья, в корыто плюхнулся». И опять по камушку копилось это ощущение греховности и никуда не девалось. И не денется, оно вместе с православным мировоззрением существует в моей голове. Думал и о самоубийстве — просто грохнуться, чтобы был один-единственный грех. Но я был ребенком подкованным и понимал, что самоубийство — это уж очень тяжкий грех.

Я ходил на исповедь, выдумывал посты, например без воды, но это не давало эффекта. Пытался отвлекаться психологически, вовлечься в активную деятельность — у меня не получалось, потому что куда от этого денешься? Сексуальное как таковое оно все равно в человеке есть. Мое тело не подчиняется душе, а живет по своим особенным законам анатомии и физиологии.

Еще апостол Павел писал об этом давным-давно: «Бедный я человек: доброе, которого хочу, я не делаю, а злое, которого не хочу, — то творю». Опыт такого конфликта есть у каждого, кто признает христианское мировоззрение. Вот и я разрываюсь между двойственностью — плотским влечением к низу и духовным, устремляющим меня вверх.

Компромисс

Я нашел компромисс. Как-то мне попался в руки требник Петра Могилы. Там был номоканон — постановление для священников, как проводить исповедь и какие санкции (епитимьи) применяли за тот или иной грех. Я, конечно, заинтересовался, что там будет по поводу заповеди «Не прелюбодействуй». В частности, о грехах, касающихся геев. Духовнику указано: если придет мужчина, который имеет грех мужеложства, — внимательно испытывай, потому что не всякий грех мужеложства есть мужеложство. И далее, если переводить с церковного языка на обычный, сказано: если кающийся исповедуется в совершении секса в активной или пассивной роли, то это считается грехом. И, как повелевают правила, налагай на него епитимью. А если же речь идет о любых других видах взаимодействия, это не есть грех мужеложства, — ты его пожури, дай попоститься, помолиться.

Я для себя понял, что есть грехи разные, видимо, есть и разные градации наших проступков перед Богом. Есть более и есть менее тяжкие. Поэтому я решил исключить секс. Нравятся мне парни, хочется обниматься, нежностей и прочего — тогда позволю себе общаться с ними и практиковать все, что до секса не доходит. Так я сам себе его запретил.

Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД

В чем неправильность моя — все мои связи случайны. У меня до сих пор не было постоянного партнера. А чем старше ты становишься, тем сложнее его найти. Да и когда было его искать? Когда я жил в общежитии в семинарии, то 24 часа в сутки был под присмотром. Сейчас я живу не один, а с родителями и сестрой в одной квартире — кого тут пригласишь? Им я никаких каминг-аутов не совершал.

Нормальным, полноценным геям, как правило, нужен секс с мужчиной. Это тоже один из пунктов, из-за которых у меня нет серьезных отношений. Когда мы знакомимся, я говорю, что этим не занимаюсь. И слышу в ответ, что им так не интересно. У меня есть замечательный сосед: душевный, внимательный к природе, к окружающим, очень тонко чувствующий все вокруг. Он часто ко мне заходит в гости и говорит: «Я бы с тобой был постоянно. Но зачем ты мне нужен, если то, что мне нужно, ты предложить не можешь». Вот так я с этим существую.

Я не рассчитываю на постоянное партнерство и из-за того, что служу в церкви. Даже тем, с кем по два-три года общаюсь, я не говорю, чем занимаюсь. А когда они меня спрашивают, увиливаю. Однажды я рассказал молодому человеку в первую встречу, что я из Церкви, потом он распространил слух, что я религиозный фанатик и от меня нужно держаться подальше.

За все время ребят, с которыми бы у меня случалось больше пары встреч, было один или двое. Каждый из них живет собственной жизнью. И я прекрасно понимаю, что я для них отнюдь не единственный на свете. Но я им благодарен за то, что они мне выделяли свое свободное время, хотя я совсем неинтересный. При этом поступки их говорят, что я для них ничего не значу, — как мне полюбить кого-то? Наверное, поэтому не позволяю себе к ним привязываться.

Подавляющее большинство мужчин, с которыми я встречаюсь, — бисексуалы. Люди женатые, с детьми. Для них наша связь — это способ разрядки.  Я очень счастлив, что они имеют семью, и завидую им по-хорошему.

Большая любовь — это мечта любого человека, во всех романах, песнях о таком говорится. И единственное человеческое счастье — то, что наполняет твою жизнь красками, смыслом и содержанием. А у меня жизнь блеклая — и вспомнить перед смертью нечего.

Воля Божия

Мне нравится спокойная атмосфера у нас на приходе. Несколько человек знают, что я гей. Один — прихожанин, который чуть ли не до слез переживал за мою судьбу. Другой — священник, которому я исповедуюсь. Он ко мне относится с христианским снисхождением, милосердием. Говорит, что умеренность должна быть. Еще пара человек догадывается, но эти разговоры никто не поддерживает, и они сразу затухают.

Некоторых геев я наблюдал в семинарии, про других слышал от священников. Бывало, приду на закрытые ЛГБТ-мероприятия, смотрю — а там батюшка знакомый. Притворялись, что не знаем друг друга. И даже у нас на приходе помимо меня есть несколько представителей ЛГБТ.

Есть православные представители ЛГБТ-сообщества, которые стараются приблизиться к Церкви. Многих кулаком в лоб разворачивают, якобы им тут не место. Это неправильно. Церковь должна принимать всех и открывать им объятия Христовы.

Про себя я говорю иронично: когда в небесной канцелярии был перерыв и ангелы отошли, враг рода человеческого туда забрался и посеял злое зерно — и так я родился на белый свет. И существую по недоглядке ангелов.

Я не считаю, что из-за ориентации мне нужно уйти из Церкви. Отказаться от служения — условно то же самое, что и самоубийство. Дал тебе Бог дар жизни — нельзя ему обратно в лицо ее кидать. Дал тебе Бог ответственность или дар священнослужения — служи и молись. А сказать, мол, Господи, я попробовал послужить — мне не понравилось, забери-ка ты обратно этот дар священнослужения, неправильно.

Свое служение я воспринимаю не как собственное желание. Все, что происходит, происходит по воле Божией. Бог счел возможным дать мне служение. Ведь тут не так, как в обычной жизни, в которой после института идешь работать по профессии. Можно окончить семинарию или академию, но возможность стать священником или диаконом выпадает не всем выпускникам. Богу угодно было меня рукоположить в священный сан — а кто меня знает лучше него? Даже я лучше сам себя не знаю. Надо благодарить его за то, что меня на это служение выбрал и его доверил. Есть ко мне благосклонность Бога — я чувствую все время, что он меня любит и оберегает. И раз он мне многое дает, я потерплю свою ориентацию, стараясь ужать ее компромиссами. Он меня терпит, иначе я не служил бы в церкви.

Я не ухожу со службы, ведь нет человека, который бы жил и не согрешил. Только один Бог без греха. И даже преподобный Серафим Саровский был грешником. Святость не значит безгрешность. Бог даже в ангелах своих, бесплотных душах, усматривает недостатки. И если полезное от меня перевешивает вред, нужно на этом балансе существовать. Меня смущает только обязательство причащаться — это самое главное и самое страшное таинство. Подходить к чаше и осознавать каждый раз, что ты этого недостоин. Но пока нет духовного роста и я не поборол плотскую страсть — постоянно киплю в кислоте, постоянно повторяю, что я грешник. И дышать легкой грудью не получается, потому что это давит. Мира с самим собой у меня нет.

Я боюсь оскандалиться в храме — это позор на всю Русскую православную церковь. Меня знает много людей изо всех городов, а церковные новости передаются очень быстро. Но больше всего я переживаю, что моя матушка узнает. Она непредсказуема, экстравагантна, может от меня отказаться или устроить пикет, написать под окнами «Мой сын пидарас».

Если меня выгонят, я тоже буду рассматривать это как волю Божию. Значит, ему надоело меня терпеть с моими грехами. Тогда пойду в «Пятерочку» охранником тележек работать. Жутко, но, может быть, так Господу Богу будет угодно.

Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД

Милосердие

Церковь нам говорит, что Бог ненавидит геев. Особенно на этом настаивают милоновцы, которые стоят с транспарантами. Им это Господь Бог лично рассказывал? В Библии прямой речи Христа очень мало. И если бы для него это было главной проблемой, он бы начал проповедь не с «Горе вам, книжники и фарисеи», а с «Горе вам, геи-грешники».

Тексты Священного Писания и традиции их толкования, пронесенные сквозь две тысячи лет, не предполагают иных толкований, кроме того что гомосексуальность, а точнее гомосексуальная практика — это грех. Но гей-практика — не больший грех, чем промискуитет натурала. Но и не меньший. Хотя промискуитет народ у нас грехом не считает. Хвалят мужчин, у которых были десятки женщин. Хотя женщина в такой же ситуации считается странной. Сексуальное влечение — один из признаков падшего человеческого естества. Эта греховная наклонность дает человеку возможность размножаться. Чтобы узаконить перед Богом свою сексуальность, человеку гетеросексуальной ориентации нужно венчаться. Если не вступать в брак, сексуальность, даже с нормальным влечением мужчины к женщине, греховна, так же как и мое влечение мужчины к мужчине. Наличие сексуальности для гетеросексуалов может быть освящено и принято. А для меня — нет.

Гетеросексуалы считают свою ориентацию чуть ли не добродетелью, говоря, что геи — грешники. Но сама по себе гетеросексуальная ориентация не добродетель. Потому что она не является результатом духовного подвига. Духовный подвиг говорит о чем-то. Например, Иоанн Кронштадтский женился, но жил как монах, как брат с сестрой со своей женой. Или Серафим Саровский: не женился, жил как монах и спасся. Остальные люди не становятся святыми из-за того, что имеют законное супружество. Есть и примеры женатых священников, имеющих любовниц. Или священники, которые от своих жен уходят и второй брак устраивают, хотя второбрачным священнику нельзя становиться.

Если искренне каяться — Бог помилует. Еще в ветхозаветные времена пророк Исайя писал к израильскому народу: «Израиль, обратись к Богу. Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю». Мне этого достаточно, чтобы понять, что к Богу можно и нужно обращаться. В Новом Завете Христос пострадал и умер ради меня. Если он меня настолько любит, что взял на себя мои грехи, то что может обнадеживать больше?

Главное в покаянии — это признать, что ты грешен, и делать дела в противовес греху. Я стараюсь компенсировать грехи: говорю, что Бог мне нужен, потому что без него я никто и ничто. Что верю, что он меня спасет, если я от него не отступлюсь. И, чтобы предложить ему что-то, стараюсь делать хорошие дела. Приютить бездомного, принести в ночлежку консервы или, если многодетная мать просит в долг, дать и не попросить обратно. И я смею надеяться, коль Бог до сих пор меня терпит — он принимает этот бартер.

Мир меняется. И Церковь, на мой взгляд, тоже должна меняться. Даже Бог меняется, как мы можем наблюдать это по страницам Библии. В Ветхом Завете Бог суров. А в Новом Завете Христос являет нам лик всепрощения и милосердия. В такого Бога я верю. К нему привели женщину и сказали, что по закону Божьему ее нужно побить камнями.  Христос не согласился. У нас же люди суровые, как ветхозаветные книжники.

Я бы хотел, чтобы люди знали обо мне. Может, кто-то из геев мучается, думает о самоубийстве из-за своего греха. Пусть знает, что все не так плохо, что такие люди даже в Церкви есть.

Сохранить

Сохранить

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!