Фото: Дмитрий Костюков для ТД

Французская журналистка Вероника Дорман написала книгу «Русская амнезия, 1917—2017» (Amnésie russe, 1917—2017, изд. Editions du Cerf). Ей удалось соединить личную историю дочери советских эмигрантов из Нью-Йорка, выросшей в Париже и попытавшейся найти себя в Москве, и рассказ о современной России через историю Соловков

Поздней осенью 2015 года московский корреспондент французской газеты Libération Вероника Дорман стояла в кабинете главного редактора парижского издательства Cerf. 33-летняя журналистка долго собиралась с силами и наконец решилась сообщить издателю, что, несмотря на подписанный год назад контракт, она не будет писать книгу о Соловках. Издатель, монах-доминиканец Рено Эсканд (Renaud Escande), спросил почему. Вероника пустилась в объяснения. У нее было ощущение, что она выдохлась, что после шести лет жизни в Москве ей больше нечего сказать про Россию. И еще она злилась. Злилась на власть и на оппозицию, на местечковые ссоры, отсутствие идей, на неготовность к рутинным повседневным усилиям при готовности к личным подвигам. Ей надоели разговоры про «запрещенку». А главное — летом Вероника снова съездила на Соловки и окончательно расстроилась. В схватке с музеем и местной администрацией победила церковь. От музея СЛОНа осталась маленькая ущербная экспозиция. «Это и есть ваша книга, — ответил брат Рено, выслушав доводы журналистки. — Все, что вы мне сейчас рассказали, вы переплетете с историей Соловков, и это будет гениальная книга. Сравните вашу личную память с коллективной русской памятью. Продолжайте злиться, но выливайте вашу злость на бумагу». Вероника попыталась возразить, что не сможет писать от первого лица. «Вам так только кажется», — улыбнулся издатель.

Джерси-Сити. На языке Пушкина

Вероника Дорман родилась в Нью-Йорке в 1982 году и первые шесть лет жизни провела в Джерси-Сити, на другой стороне Гудзона. Больше всего на свете ее семья боялась оказаться в «советском гетто на Брайтон-Бич», но родителям достаточно быстро удалось купить дом в Джерси-Сити — тогда «это ничего не стоило».

Бабушка и дедушка уехали из СССР в США зимой 1972 года. Как почти все советские эмигранты того времени — по еврейской визе. Бабушка, Вероника Туркина, в честь которой Веронику и назвали, была двоюродной сестрой первой жены Александра Солженицына (Натальи Решетовской). С автором «Архипелага ГУЛАГа» они были очень близки. Бабушка и дедушка принадлежали к кругу московских диссидентов, к ним домой приходили читать самиздат, в основном как раз Солженицына. За ними усердно следил КГБ. Дедушка, Юрий Штейн, работал в кино, и компания обычно собиралась творческая: «Александр Галич играл на гитаре, Олег Ефремов декламировал стихи, диссидент Владимир Максимов выступал против цензуры». Сам Солженицын в те годы жил в Рязани, но «когда приезжал в Москву, часто останавливался у них».

В Америке Веронику и ее младшего брата Андрея воспитывали, как если бы они росли в Москве

Дома, в Америке, Вероника и ее младший брат Андрей говорили только на русском, читали русские сказки, слушали песни Окуджавы и смотрели «Ну, погоди!» Бабушка знала наизусть всю русскую поэзию. Мама, преподавательница русского, 12-летней девочкой уехавшая из Москвы, привезла с собой в Америку пухлую тетрадь советских анекдотов и «все время травила анекдоты про Ленина». Папа, математик и программист, играл на гитаре Высоцкого. «Мосфильм» появился в детской жизни Вероники раньше Голливуда, а «Том Сойер» был впервые прочитан на русском языке. В возрасте пяти лет девочка с удивлением обнаружила, что помимо русского существуют еще и другие языки, а самое ужасное — не все вокруг понимают язык Пушкина.

Вероника ДорманФото: Дмитрий Костюков для ТД

Каждое лето, до тех пор пока ей не исполнилось восемнадцать лет, Вероника проводила в русской школе при Норвичском университете в штате Вермонт. Там преподавали ее мама и бабушка, а еще, например, Саша Соколов, Наум Коржавин и Лев Лосев. Школа была организована в военном кампусе. Вокруг, вспоминает Вероника, «ходили американские военные и не понимали, почему здесь красные тусуются». А по кампусу бегали студенты-американцы. Зубрили падежи, ставили спектакли и пели казачьи песни — американцы приезжали в Норвич учить русский язык по программе полного погружения, full immersion. Сама Вероника до сих пор жалеет, что как «полная идиотка» ничему не училась, несмотря на блестящий преподавательский состав, а участвовала только в спектаклях и казачьем хоре. В подростковом возрасте, признается она в книге, «тосты около костра интересовали ее больше, чем прекрасные строки “Реквиема” Ахматовой». Но именно в Норвиче, «летнем царстве ее детства», Вероника начала мечтать о России, неизведанной, незнакомой и очень близкой.

Москва. Полное погружение

Когда Веронике было шесть лет, в 1988 году, они вместе с мамой и братом переехали в Париж к отчиму-французу, видному преподавателю богословия, профессору Свято-Сергиевского православного института Жан-Франсуа Колозимо.

Три года спустя, в 1991 году, Вероника впервые оказалась в Москве. В страну, которая раньше существовала для девятилетней девочки только в словах, образах и звуках, они отправились на поезде. В те годы это было дешевле и к тому же давало возможность взять с собой в Россию 35 разногабаритных сумок — все друзья и знакомые намеревались что-то передать. Первой картинкой другого мира стала Польша или Белоруссия. Темный заснеженный перрон, человек с собакой и стук по колесам. На вокзале в Москве их встречали 50 человек — все родственники, друзья и люди, пришедшие забрать передачи.

Москва оказалась прекрасной и ни на что не похожей

«Нам было интересно, что магазины пустые, интересно два часа стоять в очереди за сахаром, бегать по пустому магазину и залезать на пустые полки», — вспоминает Вероника. От мамы дети получили строгий наказ есть все, что им будут предлагать, и не корчить рожи: «Мама сказала, что у людей здесь очень тяжело с едой, а если на столе много еды, это не значит, что они богатые, а скорее всего, они поставили на стол все, что накопили, чтобы нас принять. Но для нас она взяла с собой растворимое молоко и корнфлекс, потому что ничего другого мы по утрам не ели».

После этой, первой поездки в Москву в жизни Вероники соединились три страны. Из жизни в Париже с учебой в буржуазной католической школе, русской церковью по воскресеньям, занятиями иконописью и ежегодных каникул в России и Америке сложилось счастливое равновесие. Праздником, который всегда был с ней, стали зимняя Москва и летний Норвич.

«В Москве мы ходили в русскую школу, — рассказывает Вероника. — Маме надо было куда-то нас девать, няню она не брала, скидывала нас в Пироговскую школу, директором которой был один из ее лучших друзей. Мы сидели на уроках и ничего не понимали: там была безумная алгебра и физика, которых во Франции не преподавали. Мне это страшно нравилось. И мы там были в диковинку. Приезжали с пакетом конфет Malabar, и нас разрывали на части. Все брали у меня адрес, и все детство я переписывалась с огромным количеством людей».

Соловки. Знакомство с собой

У Вероники было ощущение, что она не просто на каникулах. Она чувствовала, как хорошо понимает Россию и то, что в ней происходит. Гордилась, что может «дотронуться до самого настоящего». Гордилась, что ходит в «настоящую русскую школу».

«Мы приезжали и сразу вливались в бурлящую местную жизнь. Это впоследствии сыграло большую роль. Когда я была подростком, то была помешана на России. У меня была идея, что я должна туда уехать. Я говорила, что обожаю Россию, что это мое, но я никогда не говорила, что я русская».

В детстве на вопрос о том, кто она, Вероника отвечала: «Американка». Ей по-ребячески казалось, что это круто. К тому же никакого другого паспорта кроме американского у нее не было. А потом стала говорить, что она француженка. В России Вероника оставалась иностранкой, американкой, живущей в Париже, и одновременно чувствовала себя дома: состояние, которое она назовет в книге «непреодолимым раздвоением».

В России Вероника оставалась американкой, живущей в Париже, и одновременно чувствовала себя дома

Соловки появились в жизни Вероники вместе с поисками себя. Чем старше она становилась, тем скучней и тесней казался Париж. Хотелось драйва, размаха и приключений, которые, как ей представлялось, найти можно было лишь в Москве, где в конце 1990 — начале 2000-х все были «сумасшедшими, маргиналами и нонконформистами с длинными волосами». В Париже была серьезная учеба в престижных подготовительных литературных классах Prépa, в Москве — бесконечные ночные прогулки, пиво в переходе, дешевые сигареты и первая романтическая история. Окончив Prépa, Вероника поступила в Сорбонну на отделение русского языка и почти сразу же уехала учиться по обмену в РГГУ: «в паршивую общагу с прожженным линолеумом и старушкой-дежурной».

А за несколько месяцев до переезда в Москву она впервые оказалась на Соловках, в экспедиции, организованной Евгением Маркеловым, учителем истории и основателем московской школы-интерната «Интеллектуал». Каждое лето Маркелов возил на архипелаг большую компанию из бывших и настоящих учеников и их друзей. Поход представлялся Веронике делом волнительным. «Эмалированные кружки, рюкзак, спальный мешок, сутки в поезде» — все это происходило с ней впервые. В Соловецкий монастырь они приехали как трудники. Жили в одном из разрушенных монастырских корпусов, в двух комнатах, уставленных рядами бесконечных нар: «в одной комнате мальчики, в другой девочки». Готовили в русской печи «какую-то баланду из тушенки» и каждый день получали от монахов новые рабочие задания.

1988 год. Соловецкий монастырь. Храм во время реконструкцииФото: Валерий Матыцин/ТАСС

На Соловках Вероника встретила будущего мужа — они познакомились в первый же день в непроветриваемом, душном поезде Москва — Кемь. Дима когда-то учился у Маркелова, был самым симпатичным парнем в компании и пробирался по битком набитой плацкарте с тортиком в руках. Это был день его рождения. А кроме того, у него, единственного в вагоне, обнаружилась зажигалка. Они сразу же подружились, хотя встречаться стали несколько лет спустя, когда Вероника приехала в Москву во второй раз, уже в качестве журналиста.

Там же, на Соловках, произошла ее осознанная встреча с Богом и глубинное осмысление детской веры. Девочкой Вероника ходила в церковь каждое воскресенье, на каникулах ездила смотреть на христианские святыни в Сирию, Иорданию и Грецию, ее родители дружили с православными египтянами и ливанцами, и православие было для нее в первую очередь символом свободы, радости и космополитизма. Но именно там, в северном русском монастыре на краю земли, где Маркелов гонял их в церковь, а исповедь считалась обязательной, она «сознательно, по-настоящему пришла к вере»: «Это произошло вопреки. Больше, чем походы в церковь, на меня повлияло то, что ты трудишься не за деньги, а ради благого дела, что ты восстанавливаешь монастырь».

Позже в книге Вероника напишет: «На Соловках сталкиваются противоположности. Два полюса: рай и земля. Два религиозных чувства: христианство и язычество. Две идеологии: порядок и революция. Два прошлых: монастырь и лагерь. Две силы: государство и церковь. Два дискурса: вера и разум. И все это для раздвоенного народа, верующего и неверующего, который должен выбрать для себя единое будущее, оглядываясь при этом на раздваивающуюся память, на две памяти, одновременно отличные друг от друга и перемешанные: память о палачах и жертвах».

В те годы церковь еще не начала приватизацию памяти о лагерях. Монастырь сосуществовал с музеем-заповедником, первым в СССР музеем ГУЛАГа. С советских лет в нем работали перебравшиеся на архипелаг энтузиасты, историки и археологи. Отдел ГУЛАГа будет расформирован в 2016 году наместником монастыря архимандритом Порфирием (Шутовым), который в апреле 2010 года станет и директором музея. Руководителя отдела историка Ольгу Бочкареву, работавшую на Соловках с 1988 года, отстранят. А память о СЛОНе (Соловецком лагере особого назначения) будет сведена к экспозиции про новомучеников.

«Там, на архипелаге совершенной северной красоты, где ночи без рассветов чередуются с днями без закатов, в этом пространстве из минеральных островков, которым вода из сотен озер подставляет бездонное зеркало, у подножья памятника средневековой архитектуры с величественными куполами, окруженного разореннными деревенскими постройками, среди десятков и сотен паломников, путешественников и просто любопытных, приехавших со всех уголков России, я поняла, что русские, частью которых я так мечтала стать, страдают от того же, что и я. От невозможной памяти», — напишет Вероника в книге.

Между родинами. Работа памяти

Прожив в Москве два года, Вероника уехала в Рим учиться на реставратора. Она прекрасно рисовала, и искусство стало для нее своего рода протестом против чрезмерной интеллектуальности среды ее родителей. Но, проведя в Риме год, отказалась от этой затеи. Вернулась в Париж и окончила парижский Институт политических исследований Sciences-Po, написав дипломную работу о Соловках.

А потом Веронике предложили годовой контракт в отделе культуры журнала Le Figaro. Отработав его, в 2009 году она уехала в Москву во второй раз. И стала корреспондентом Libération, пройдя боевое репортерское крещение лесными пожарами лета 2010 года.

В этот приезд в Москву, куда в начале 2000-х уже успели навсегда вернуться из США ее бабушка и дедушка, Вероника больше не пыталась стать русской. Отложив поиски идентичности на неопределенный срок, она поселилась в праздничном городе своего детства сторонней наблюдательницей, французской журналисткой, «оттачивающей критическое мышление» и «ведомой здравым смыслом».

Вероника ДорманФото: Дмитрий Костюков для ТД

Но отмежеваться не удалось. Маленькие митинги «Стратегии-31», а затем неожиданно большие марши зимы 2011—2012 годов, третий срок Владимира Путина, принятие «закона Димы Яковлева», охота на НКО — «иностранных агентов», Майдан, убийство Бориса Немцова, сирийский кризис, Олимпийские игры в Сочи, Крым. С каждым годом работать в Москве становилось все тяжелее. Упаднические настроения в маленьком, но сплоченном кругу западных журналистов в Москве впервые возникли в 2012-м, тогда же начались первые отъезды друзей.

Вероника села писать книгу. Работа над текстом помогла ей заново погрузиться в то, что так тесно связывает ее с Россией: «Мне хотелось объяснить, что Россия намного сложнее, чем себе ее представляют французы. Что проблема памяти о репрессиях — это не проблема злого Путина, вознамерившегося переписать историю и стереть из нее все страшные моменты, а общая беда, за которую общество тоже несет ответственность. Что пересмотреть прошлое, в котором русский народ сам себя истреблял, оказалось почти невозможным. Я постаралась рассказать о том, что мешает работе памяти в сегодняшней России, и дать представление о масштабе этих трудностей».

За годы в России Вероника всего несколько раз по-настоящему чувствовала, что вернулась домой. 29 октября 2014 года она пришла на акцию «Возвращение имен» к Соловецкому камню на Лубянке. Встала в очередь и, получив листок с несколькими именами жертв Большого террора, ощутила себя частью этой мерзнущей в ожидании толпы. У нее, как и у большинства стоящих в очереди, в семье тоже были репрессированные, и было имя расстрелянного на Бутовском полигоне двоюродного прадеда, которое она собиралась прочитать в микрофон. В этот день и в этом месте сошлись частная и общая память. И Вероника была частью этой памяти, от которой ей никуда не деться.

Спасибо, что дочитали до конца!

Каждый день мы пишем о самых важных проблемах в нашей стране. Мы уверены, что их можно преодолеть, только рассказывая о том, что происходит на самом деле. Поэтому мы посылаем корреспондентов в командировки, публикуем репортажи и интервью, фотоистории и экспертные мнения. Мы собираем деньги для множества фондов — и не берем из них никакого процента на свою работу.

Но сами «Такие дела» существуют благодаря пожертвованиям. И мы просим вас оформить ежемесячное пожертвование в поддержку проекта. Любая помощь, особенно если она регулярная, помогает нам работать. Пятьдесят, сто, пятьсот рублей — это наша возможность планировать работу.

Пожалуйста, подпишитесь на любое пожертвование в нашу пользу. Спасибо.

ПОДДЕРЖАТЬ

Хотите, мы будем присылать лучшие тексты «Таких дел» вам на электронную почту? Подпишитесь на нашу еженедельную рассылку!

Вы можете им помочь

Всего собрано
293 292 727
Текст
0 из 0

Фото: Дмитрий Костюков для ТД
0 из 0

Вероника Дорман

Фото: Дмитрий Костюков для ТД
0 из 0

1988 год. Соловецкий монастырь. Храм во время реконструкции

Фото: Валерий Матыцин/ТАСС
0 из 0

Вероника Дорман

Фото: Дмитрий Костюков для ТД
0 из 0
Спасибо, что долистали до конца!

Каждый день мы пишем о самых важных проблемах в стране. Мы уверены, что их можно преодолеть, только рассказывая о том, что происходит на самом деле. Поэтому мы посылаем корреспондентов в командировки, публикуем репортажи и фотоистории. Мы собираем деньги для множества фондов — и не берем никакого процента на свою работу.

Но сами «Такие дела» существуют благодаря пожертвованиям. И мы просим вас поддержать нашу работу.

Пожалуйста, подпишитесь на любое пожертвование в нашу пользу. Спасибо.

Поддержать
0 из 0
Листайте фотографии
с помощью жеста смахивания
влево-вправо

Подпишитесь на субботнюю рассылку лучших материалов «Таких дел»

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: