Марина Ишина, или, как она сама себя называет, Мара — молодая девушка, когда-то приехавшая в Петербург учиться на кафедре органа и клавесина СПБГУ, живет в Петергофе уже несколько лет, преподает в школе старинной музыки Канторум игру на органе, читает лекции о барочном исполнительстве для всех желающих и пишет детскими разноцветными мелками газету под открытым небом, которую назвала по первой строчке любимого стихотворения польского поэта «Улицы, мои сестры». В газете есть разные рубрики. Под каждой надписью — будь то стихотворение, фрагмент статьи, объяснение редкого иностранного слова или даже собственная цитата о жизни — хэштег, чтобы можно было найти газету в интернете и почитать то, что уже успело смыть дождем или засыпать снегом.

Объехать препятствие

Идея издавать газету под открытым небом стукнула Маре в голову, когда она катилась на самокате за хлебом, но не в Петергофе, а в Самаре. Там была куплена и первая пачка мела. А первым стихотворением, которое было опубликовано на асфальте Петергофа, стало «Евангелие от куста жасминового» Александра Кушнера. На 12 строчек ушел ровно один мелок.

Мара родилась в Мурманске, выросла в Самаре, в семье, где было поровну инженеров и гуманитариев, а центром семьи был дедушка, инженер-конструктор. Он много и с чувством рассказывал внучке о природе, учил, что на любой самый неразрешимый вопрос ответ нужно спрашивать у реки, укачивал под стихи русских поэтов, а супом кормил под рассказы Пришвина. Делился дедушка и профессиональными наблюдениями. Например, о том, как создавался фасад дворца на одной из площадей города и пространство перед ним. На вопрос главного архитектора, что лучше сделать — пандус или ступеньки, дедушка (тогда ровесник Мары) с уверенностью сказал: «Конечно, ступеньки, иначе мальчишки будут гонять на велосипедах!» «Вот поэтому и сделаем пандусы, — сказал главный архитектор, — чтобы гоняли, радовались и не знали никаких препятствий».

Именно препятствия к ощущению как радости, так и печали, чувств вообще — то, что пытается обойти или объехать Мара, всеми силами противостоя рамкам и шаблонам социума. И если в детстве это поощрялось и называлось «творчеством ребенка», что бы этот ребенок ни делал (а Мара писала стихи, музицировала и изобретала чертежи полольной машинки, когда ей было лень полоть огород), то в школе это вдруг превратилось в вольнодумство. «Когда я училась в восьмом классе, маму вызвала в школу учительница английского: «Что происходит в душе ребенка, если он пишет такие стихи?“ Злополучное стихотворение называлось «My soul is close to the death» — это было мое обыкновенное настроение в школе».

Словом, то, как объясняли мир в школе, Маре категорически не нравилось, и она какое-то время надеялась, что ей все это привиделось и, наверное, скоро рассосется. Ведь не могут же, думала Мара, люди быть такими плоскими и скучными, когда у них есть пейзажи Рубенса, токкаты Фробергера, стихи Тарковского…

«Однажды, когда я писала на асфальте, ко мне подошел заметно нетрезвый человек. «Ух, а что это?» — «Стихи Тарковского».  — «Ух, а зачем?» — «Чтобы люди читали». — «И вы думаете, это подействует?!» — «Уверена!» — «Да не может быть, нафиг им надо! Или вы думаете, что подействует?» Несколько минут он повторял эти вопросы, не сводя глаз с надписи, и стоял над ней еще какое-то время, после того как я ушла».

Барочный фитнес и дресс-код

Когда Мара поняла, что «не рассасывается», пришлось сбежать из школы в музыкальное училище на теоретическое отделение.

Территория музыки, где, казалось, дышится легче, а люди вокруг понимают тебя лучше в силу развитой душевной организации, на поверку оказалась не такой простой. Несмотря на постоянный доступ к прекрасному, выяснилось, что теоретики, при всем уважении, почти поголовно считают, что нужно служить высокому искусству музыки — и при этом страдать и мучиться, иначе какое же это служение. Исполнительство же очень отдавало спортом, и от неуместного, но присутствующего на каждом шагу «быстрее, выше, сильнее», Мару быстро начало потряхивать. Но тут случился поворот. Девушка пошла на факультатив органа и увлеклась не на шутку как инструментом, так и музыкой эпохи барокко. Барокко — тот оазис, где открывались невероятные глубины и просторы для выражения чувств и мыслей. Другое дело, что чувства эти не кричащие, «не плакатные». Видимо, поэтому на концертах барочной музыки мало людей — люди привыкли, что на концертах (даже классических) должна быть «движуха».

Мара выступает с концертами-лекциями, часто под открытым небом, на которые приходят в среднем человек 10. Ради этих десятерых, а то и трех-четырех, таскает за собой клавесин, взятый у коллег в безвозмездное пользование. У барочников тайное братство, они часто дают друг другу инструменты просто так, без аренды. Клавесин весит от 50 до 80 килограммов, другой вариант — взять для концерта спинет или клавикорд, его вес вдвое меньше, но все равно нужно загружать-разгружать инструмент, платить грузчикам, или, если концерт бесплатный и на грузчиков денег нет, звать друзей и, засучив рукава, тащить инструмент своими силами. Иной раз клавесин застревает во входных дверях, и вытаскивать помогают первые пришедшие на концерт зрители.

Мара играет на клавикорде перед концертом.Фото: Алексей Лощилов для ТД

«С этими концертами постоянно возникают курьезные ситуации, когда ветер уносит страницы, а ассистент в панике бегает по близлежащим окрестностям за белыми листочками, стараясь вернуть все на место и успеть вовремя перевернуть страницу. А иной раз, когда играешь под открытым небом, на пронизывающем ветру, слушатели сочувственно протягивают тебе свои шарфы и кофты. А в старых кирхах холодно даже летом, поэтому там мой концертный костюм — шапка и куртка, а вовсе не барочное платье и парик».

Гуру акционизма

«Дописываю. Подъезжает мужчина на велосипеде: «Так ведь будет дождь! Завтра обещали!» — «Ну и что же, — говорю, — до завтра кто-нибудь успеет прочесть. А потом оно утечет в залив. И это не страшно: мы используем только экологически чистые материалы!» Он поехал дальше. А потом вернулся.  «А вы из тех, кого недавно запретили?» (он не смог вспомнить, кого именно, сказал, «типа Свидетелей Иеговы»). Потом он долго говорил о том, что в последнее время стали много запрещать, вместо того чтобы решать реальные проблемы. Приводил примеры, рассуждал. Еще спросил: «А вы не феминистка?» Я сказала: с точки зрения идей — конечно, да, мне это близко, но ни к каким общественным движениям не принадлежу. И пишу только то, что подсказывает мне жизненный опыт, наблюдения и собственная совесть. По-моему, он точно подумал, что я гуру оппозиционного акционизма».

Я буду ждать вас

Когда умер дедушка Мары, она впервые столкнулась с настоящим одиночеством. Одиночеством в своей потере. «Ты испытываешь чувства, а тебе запрещают их выражать, говоря «время лечит», или «надо быть благодарным и уметь отпускать», или «все проходит, и это тоже пройдет». А то и чего хуже: с выражением заученного смирения трактуют уход близкого человека в религиозном аспекте. И здесь начинаются опять нелепые условности: «Если ты хорошо кушал кашу, то ты попадешь в рай и встретишься со своим близким, если он, конечно, тоже хорошо кушал кашу, а так — не факт»», — вспоминает Мара и добавляет: «»В одной из публикаций я написала про это всего одну фразу, с которой несколько лет ходила внутри и вслушивалась, нащупывая эти слова про то, что происходит с человеком дальше: «Я считаю, что человек после смерти превращается в цвет, тембр, пространство, сочувствие и вдохновение»».

Слушатели подарили Маре после концерта цветыФото: Алексей Лощилов для ТД

После этой потери девушка знает, что любой конфликт — личности и общества, или свой внутренний, переживается легче, если есть ресурсы для поддержки. «Газета под открытым небом — как раз такой ресурс, и даже в большей степени, чем мало кому нужное пустое просветительство». Поддержка нужна не в виде подружек, которые скажут: «Не парься», а в виде строчек Рейна: «Я буду ждать вас, сколько надо ждать». Это ведь не любовная лирика. «Это про нас, про нашу разобщенность. И я понимаю, что эти строки могут кого-то спасти, если он переживает острую внутреннюю ситуацию».

Фото: из личного архива

Что такое любовь

«»Девушка, а что вы пишете?» — «Стихи». — «О, это ваши?» Я не оборачиваюсь, но по интонации понимаю, что со мной пытаются флиртовать. Спросил еще что-то неразборчиво. «Что, простите?» — я подняла голову. Увидев мое лицо, он воскликнул: «Нет!» и быстро ретировался».

Мара иногда бывает в Европе и, когда оказывается в Мюнхене, ходит в Старую Пинакотеку с друзьями и знакомыми. Однажды пошли смотреть французскую живопись, и неожиданно компания стала рассуждать о ней с точки зрения фрейдизма. Мара, которой эта концепция не близка, особенно в аспекте определения «любви», потихоньку откололась и пошла в зал Рубенса, к своему любимому портрету «С женой Изабеллой».

«»Несчастная любовь» — это ведь не про то, что «тебе нравится мальчик, а ты ему нет». А ситуация, когда тебе нравится мальчик, а тебе тут же говорят: вот, вам, дескать, надо «определяться» — имея в виду встраивание своего чувства в некую социально принятую модель отношений. А вы сидите вместе за партой, говорите о музыке, прочитанных книгах… И ваше с ним будущее, которое ты представляешь, вообще не похоже на среднестатистическое представление о семье, интимной жизни. И когда пытаешься об этом говорить, встречаешь непонимание и, более того, огромную тревогу за тебя. А эта любовь ничем не уступает семье с детьми, домами, няньками и собаками. Рубенс, кажется, это понимал. Всякий раз, когда смотрю на эту картину — понимаю: их взгляды и руки — вот, что такое любовь для меня. А не «определяйтесь»».

И на случай, если вдруг кто-то чувствует так же, Мара пишет на асфальте о том, что у Рубенса есть эта картина, а не только «пышнотелые обнаженные женщины», с которыми прочно ассоциируется знаменитый фламандец.

«В процессе работы над надписью (про Лоррена), спрашивают: «А зачем ты это пишешь?» Поднимаю голову — девочка лет десяти, рядом с ней младшая сестра, обе на самокатах. Видимо, приняли меня за старшеклассницу. «Чтобы люди знали, кто такой Лоррен», — говорю. Постояли еще чуть, пожирая глазами текст.  «Клево», — резюмировала старшая».

По улицам с учебником

С наступлением холодов газету приходится публиковать все реже. Но на будущий год у Мары зреет наполеоновский план, в пику министерству образования. Недавно министр заявила, что изучать два иностранных языка в школе — излишне, и что учебники нужно освобождать от иностранных заимствований. Мара вдохновилась: «Это значит, что пора реализовывать номинальные рубрики газеты #ликбез_иняз и #не_по_русски. У государства нет денег преподавать языки в школах? Значит, будем изучать их на асфальте! Пока не знаю, как — лично у меня они не на том уровне, чтобы преподавать. Но это в любом случае дело следующего года, есть время подумать. И купить учебник, в конце концов. Ходить по улицам с учебником!»

Хотите, мы будем присылать лучшие тексты «Таких дел» вам на электронную почту? Подпишитесь на нашу еженедельную рассылку!