Дети и внуки заключенных и охранников тугачинского Краслага, много лет прожив бок о бок в одной деревне, вместе воссоздают трагическую историю предков
В поселке Тугач Красноярского края шестьдесят пять лет назад (с 1938 по 1953 год) было одно из отделений сталинского ГУЛАГа — Тугачинский Краслаг. В нем содержались 1800 заключенных. Большей частью сидели по «политической» 58-й статье. Те, кто попал под жернова репрессий за неудачно сказанное слово, шутку или вовсе — за эмблему на обложке тетрадки.
После того как лагерь закрыли, большинство бывших заключенных остались в Тугаче. Денег, чтобы уехать, не было, родные и близкие от них отказались, многим выезд был запрещен и после освобождения. Сегодня здесь живут как дети и внуки бывших заключенных, так и потомки сотрудников лагеря. И когда, казалось бы, есть все условия для ненависти и вражды, в людях просыпаются чудеса человеколюбия.
«10 лет без права переписки»
Лидия Слепец родилась в Тугаче. Ее папу, Герасима Александровича Берсенева, пригнали сюда по этапу из Восточного Казахстана совсем молоденьким — двадцати двух лет. Он тогда работал водителем у председателя колхоза. На председателя написали донос, арестовали. А через некоторое время пришли и за Герасимом — прицепом взяли. Осудили тройкой НКВД, дали «10 лет без права переписки». У него остались жена, шестимесячный сын и престарелые отец с мачехой. Вскоре как жену «врага народа» забрали и молодую супругу, отправили рыть котлованы, младенец остался со стариками. Полгода о ней ничего не было известно, потом отпустили. Но о своих родных Герасим тогда ничего не знал.
«В детстве, пока папа был жив, мы дома редко говорили о тех десяти годах. Он начинал рассказывать и тут же плакал. Самое страшное из воспоминаний — голод, от которого пухли. Хлеба в сутки выдавали 400 граммов, к нему жидкая баланда и каша на воде. Приходилось воровать еду из корыта у поросят, которых держали для начальников. Зимой лютые морозы, из одежды только телогрейка, в бараках заедали клопы, летом гнус, комары и мошка съедали заживо. За любую провинность можно было угодить в БУР (барак усиленного режима), где на сутки выдавалась кружка воды и 200 граммов хлеба. Однажды папа случайно увидел, как зэки (те, кто сидели за бандитизм) грабили продуктовый ларек. Пригрозили: “Проболтаешься, на перо посадим”. Он смолчал. Но руководство лагеря все равно узнало, и его, как соучастника, заперли в БУР на месяц. Вышел оттуда 38 килограммов, ногу через соломинку не мог перенести. Выходили его те же зэки, из-за которых он пострадал. Устроили работать в столовую. В первый день он наелся супу так, что суп этот лил изо всех щелей — еле откачали. Есть много запретили, по чуть-чуть откармливали».
Работали в Тугаче на износ. В основном валили лес: скатывали бревна в реку и сплавляли вручную. С ранней весны и до поздней осени — пока кромку льда еще можно было обломить. Сутками по колено в холодной воде. Таежные речки не прогреваются даже в жару. За день в ботинки набивался песок и растирал ноги в кровь. Охранники лютовали. Однажды вели бригаду через лес под конвоем, один заключенный присел на пенек, на солнышко посмотреть, по нему пустили очередь — попытка к бегству. Издевались изощренно, стрельнут по ногам, подбегут и спрашивают: «Больно?» Опять стрельнут: «Больно?» И так несколько раз. За жестокость награждали. Уже после закрытия лагеря были обнаружены документы о поощрениях. В них часто упоминалась фамилия Медведев. Видимо, был особо «прилежный».
«Куколки» и «зайчики»
«К концу срока папу расконвоировали, и он стал работать шофером. Познакомился с мамой, они полюбили друг друга. К этому времени она уже шесть лет как была вдовой с тремя ребятишками. Ее мужа, охранника лагеря, забрали на фронт в 1941-м, почти сразу же пришла похоронка, младшей дочке было на тот момент всего три месяца. Худенькая маленькая мама мыла полы в ОРСе (отдел рабочего снабжения) и кое-как перебивалась с такой оравой».
Герасим сразу же начал помогать любимой: едет из рейса, обязательно завезет что-нибудь вкусненькое. К тому времени, как он освободился, она уже была в положении. «Наденька», «Надюшка», «солнышко», «уточка моя» — по-другому и не называл. Лида родилась второй, после нее на свет появилась еще сестренка. Итого их у родителей было шестеро. О том, что растит детей охранника своего же лагеря, Герасим речи не заводил ни разу, всех любил одинаково.
«Папа меня так никогда не одевал, как старшую сестру. У нее и пальто было с пушистым воротником, и платья модные крепдешиновые, когда я в ситцевых бегала. А вообще, мы все у него были “куколки” и “зайчики”. Мама с ним была очень счастлива. Как они сошлись, она ни дня не работала. Занималась детьми и хозяйством».
Главный вопрос — почему он не вернулся к первой семье, к сыну, Лида задала отцу, уже будучи взрослой девушкой. Он ответил, что обида была сильная. За десять лет к нему никто из родных ни разу не приехал. К другим приезжали, а к нему нет. Но он никогда про нее не забывал. Только оформился на работу, стал выплачивать алименты сыну и отцу. Ездил в гости. Первый раз уехал сгоряча, напугав изрядно и свою Надюшку, и ребятишек.
«Они с мамой тогда повздорили. Ревновала она его сильно. Тут зашел старший сын Иван. Слово за слово, у того сорвалось: “Ну и уматывай”. Папа в чем стоял, в том и ушел. Все-таки нервы были у всех на пределе. Месяц добирался до Казахстана, без копейки, глухонемым прикидывался. Доехал, повидал своих, встретился с сыном Колей. Но остаться не смог — душа болела о Наде и детях. Сын просился с ним. Он отговорил: “Сынок, я тебя хоть сейчас заберу, но ты подумай, мать тебя вырастила, а ты ее бросишь одну”. И Коля остался.
Мама переживала: “Уехал, бросил”. А мы с сестрой выйдем на улицу и песню затягиваем: “Вот кто-то с горочки спустился, наверно, папа наш идет”. И он пришел, приехал. И больше они уже не расставались. Душа его была здесь, хотя и разрывалась всю жизнь. Коля с отцом переписывались, он вырос и стал приезжать в гости. У меня уже семья была, дети. Мы с сестрой как-то поехали к Коле. Он такой радостный был, у него во дворе яблоня зацвела второй раз, ходит и приговаривает: “Ой, девчонки, ну вы посмотрите, это яблоня со мной радуется, что вы приехали”. У него ни грамма обиды на отца не было. Характерами они с папой оказались очень похожи, оба шутники и добряки».
В начале семидесятых по запросу из органов НКВД Восточно-Казахстанской области пришел ответ, где было сказано, что «Берсенев Герасим Александрович реабилитирован за отсутствием состава преступления». Но компенсацию получить он уже не успел. Десять лет лагеря не прошли бесследно. Здоровье было подорвано. Первый инфаркт в 1968 году — еле откачали, месяц между жизнью и смертью. В 1981-м, в шестьдесят шесть лет — повторный. Он еще две недели на ногах отходил, хотя и задыхался, потом оторвался тромб, только до дома успел добежать, на крылечко присесть, так, сидя, и умер. Наденька пережила его на четырнадцать лет.
Сундук, карта, память
Шестьдесят пять лет в Тугаче о лагере говорили шепотом. Не хотели ворошить прошлое, старались забыть и жить дальше. Но отголоски не давали покоя. Однажды в магазине дедок, бывший охранник, со смаком рассказывал, как они «долбили этих зэков, чтоб все подохли». А тут из конца очереди тихий женский голос: «Не все, я живая». Гробовое молчание.
Лидия Герасимовна вспоминает: «Отец мой сидел, а у тети муж был охранником, но они общались, за одним столом сидели, гуляли вместе — и такие истории почти в каждой семье. Мы даже речи не заводили, что, вот, ты такой-сякой. Считалось, что лагерным просто не повезло, что у них работа такая, никуда от нее не деться.
Хотя тяжесть, конечно, лежала на душах. Охранники, которые зверствовали очень, постарались отсюда уехать сразу после закрытия лагеря, но кто-то ведь и остался».
Первой о прошлом Тугача заговорила учитель истории Людмила Константиновна Миллер еще в 2009 году. Она дочь надзирателя и самый уважаемый в поселке педагог.
«Вся моя жизнь была связана с лагерем. Отец работал сначала просто надзирателем, потом начальником БУРа. Нас пятеро детей было, жили в небольшеньком домике недалеко от барака. Каждый день мы с братом носили папе еду на вышку. Я дружила как с надзирателями, так и с заключенными. Мы, хоть и дети были, но многое понимали. Главный вопрос — за что это все довелось испытать этим людям — так и остался у меня без ответа. Никогда не забуду маму моей подруги, с которой мы проиграли все детство.
Клавдия Григорьевна Гурьянова прибыла по этапу в Тугач из Джамбула (Казахстан). Ей было всего пятнадцать лет. Подружка оговорила. У них тетради были, а на обложках виньетки, рисунок которых можно было прочесть как “долой ВКП(б)”. Шутка такая. За Клавой же ухаживал один студент. И вот подружка положила на него глаз и так решила избавиться от соперницы. Как рассказывала Клавдия Григорьевна, ночью все спали, когда в дверь раздался стук. Зашли трое энкавэдэшников: “Лямкина кто?” Так и увели. Старшая сестра в это время училась в институте. Ей сказали: “Или отказывайся, или уходи из института”. И мать в слезах: “Клава, мы должны будем от тебя отказаться”. Так она девочкой совсем осталась одна. Шустрая была, очень танцевать любила, миниатюрная, жизнерадостная, несмотря ни на что.
Уже в Тугаче с ней приключилась еще одна беда. Она с подругой ехала на лесовозе. Машина попала в колею, и лес сдвинулся, подруга вылетела, а Клавдии Григорьевне раздробило ноги в кашу. Она рассказывала: “Лежу в больнице и засовываю в кость выдавленный мозг — в шоке была. Тут заходит хирург Генрих Иосифович Наводный (легендарный заключенный, чех по национальности, который спас не одну сотню жизней за десять лет своей отсидки, попавший в лагерь за слова “немецкие танки лучше советских”). Как увидел меня: “Ах ты, дюймовочка, ну-ка, руки ей привязать”. Он обезболил и ювелирно почти собрал ей ноги. Видно было немного совсем, просто платья пришлось чуть подлиннее носить.
После освобождения, так как ехать ей было некуда, она осталась в Тугаче, вышла замуж за фронтовика, родила сына и дочь. И вот однажды мы с ее Вероникой играем во дворе. Тут открылась калитка, и какая-то женщина, похожая на казашку, упала на тротуар и ползет, протягивая руки. А за ней следом другая, помоложе, идет и со слезами на глазах: “Клава, ты прости нас”. Это приехали ее мать и сестра. Клавдия, конечно, простила, но домой не вернулась. А у сестры потом жизнь так и не задалась — стала пить».
Кто бы кем ни был шестьдесят пять лет назад — это история. И Людмила Константиновна решила, что надо о ней честно рассказать. С учениками она стала опрашивать пожилых людей и записывать их истории. Сначала никто этому значения не придал — мало ли чем там школьники занимаются. Но истории начали складываться в одну общую драму.
А в прошлом году завуч тугачинской школы Светлана Николаевна Жукович нашла у себя дома карту. С нее все и закрутилось.
«Мы переехали в дом одной из наших старожилок, там стоял старый сундук. А в нем, как подстилка, лежала какая-то бумага. Я пять лет этим сундуком пользовалась и тут решила глянуть, что там на обратной стороне. Переворачиваю, а там план-карта «Освоение лесосырьевой базы тугачинского Краслага МВД». Это и стало началом. Оказалось, что все слышали, знали, а многие отчетливо помнили, что происходило здесь. Просто молчали. А тут народ будто прорвало. Пошли разговоры, люди выдохнули, расслабились, понесли вещи, предметы быта, истории потекли рекой. В поселке образовалась инициативная группа — самые неравнодушные, — которые контролировали сбор информации. Одной из первых в нее вошла Лидия Герасимовна.
«Пока были живы братья и сестры, мы не обсуждали даже, что надо восстановить память, я только сейчас поняла, что душа давно просила. Ведь наши родные были ни в чем не виноваты».
Так в Тугаче начал появляться интерактивный музей под открытым небом «Совершенно секретно — тугачинский Краслаг». Необычное название неспроста — большая часть информации по лагерю до сих пор хранится под грифом «Секретно». Проект выиграл в конкурсе «Культурная мозаика малых городов и сел» Фонда Тимченко. И это позволило не только собирать воспоминания, но и самому музею обрести очертания.
Реконструировали несколько уличных объектов: дамбу для сплава леса на реке, возведенную когда-то руками заключенных, на ней оборудовали смотровую площадку, откуда хорошо просматривается вся территория бывшей зоны, барак с экспозицией вещей, принадлежавших зэкам (вещи принесли сами жители). Установили знак в память о жертвах политических репрессий. На заброшенном кладбище заключенных, где могилы можно опознать лишь по небольшим вытянутым углублениям вдоль сосен, возвели крест — один для всех.
А буквально недавно на чердаке одного из строений местные жители обнаружили шапки-ушанки, кружки, ложки, которыми пользовались заключенные, чашки с выгравированными фамилиями их владельцев, а также пачки наборов для писем — конверты и писчая бумага, старые фотографии, карту таежных подкомандировок — лесных участков, где работали зэки.
В планах — установить на въезде в поселок баннер с навигационной картой, чтобы посетителям было удобнее ориентироваться. Сделать макет узкоколейки, по которой заключенные транспортировали лес, а также восстановить внешний облик паровой машины и разместить ее на территории музея.
Сны Коли Лю Пен-Сей
Благодаря тому что сельчане начали создавать музей, многие белые пятна в судьбе поселка и его жителей начали заполняться историями. Порой совершенно случайно.
На краю Тугача стоит Специальный дом-интернат для граждан пожилого возраста и инвалидов. Сюда со всего Красноярского края привозят тех, кто из-за плохого поведения не может жить в обычных приютах, а также бывших заключенных, оказавшихся на улице. По сути это тюрьма облегченного режима. В прошлом году сюда попал Лю Пен-Сей. Он китаец, но говорит на чистом русском языке и просит называть его Колей Ивановым.
«Мне семьдесят семь лет. Я родился в Китае. В 1941 году там начался сильный голод, и родители со мной, грудным, на руках перешли границу СССР. Их арестовали как перебежчиков. Отправили в лагерь, где я прожил свои первые шесть лет. Что помню сам, а что по рассказам родителей — уже не разобрать. В памяти несколько моментов. Моя любимая нянечка, татарочка, Тамара Ивановна, и как я держусь за подол ее юбки, ее голос ласковый, тягучий: “Ко-о-о-ля”. И я тут уже бегу. Родители говорили, что почти все время сидели взаперти, женщины в женском бараке, мужчины в мужском. Ходить друг к другу можно было только днем. Мама меня постоянно теряла: “То в женский барак тебя отнесут, то еще куда-то”. По-русски они не говорили совсем, папу брали работать на лесоповал, маму только по хозяйству. У нее нога ма-а-аленькая была, 33-й размер, обувь все не могли подобрать. Выпустили нас только в 1946-м. Вот как сейчас вижу, мы с мамой и папой за ручку идем из лагеря. Приехали в Красноярск, а там родители меня потеряли, я попал в детприемник, потом в детский дом.
Недокормленный, рахит рахитом. Из детдома родители меня забрали, когда уже сестренка родилась. Мама умерла в 1977 году, отец — в 1980-м. Я в молодости несколько раз был в Китае, но уезжать из России не собирался, хотя и сварить по-китайски могу, и есть палочками умею. Меня жизнь покидала, в последнее время жил в соцприютах, дебоширил там немного и, вот, сюда попал».
В Тугаче Коле сразу показалось, что место ему знакомо. Начали сниться сны: детство, юность, все вперемешку. Стал расспрашивать.
«Ребята, здесь лагеря что ли были?» — «Были».
Выяснилось, что, вот, в пяти метрах буквально от приюта начинались бараки, где жили заключенные. Тут картинка и сложилась. Он понял, что вернулся практически на родину. Коля оказался последним оставшимся в живых заключенным тугачинского Краслага. И, по его словам, уезжать отсюда он не хочет. Зачем? В Красноярске его никто не ждет, а здесь ему начали сниться сны из детства.
Они не враги
Не все тугачинцы согласны, что стоит ворошить прошлое. Некоторые считают, что здесь сидели только убийцы и насильники, просто так никого бы не посадили — зачем чтить их память? Но таких все меньше. По словам Лидии Слепец, отношение людей к появлению музея меняется день ото дня. Вдруг неожиданно выясняется, что еще вчера человеку было все равно, а сегодня он дал трактор, чтобы дорогу отсыпать. Кто-то вспомнил, что и у него в семье есть бывшие заключенные, — значит, это в память и о них тоже. Школьный трудовик вот уже почти год делает макет лагеря: «Мне ж не сложно, у меня дядя был охранником, я примерно представляю, где что располагалось».
Единственное, о чем сожалеет Лидия Герасимовна, что не исполнила последнюю волю отца. Он просил перед смертью: «Доча, я умру, мне оградку не делай, я десять лет был за оградой». Тогда она всерьез это не восприняла и поставила оградку папе. Только теперь поняла, насколько это жизнь отцу перепахало. Вот вроде бы и реабилитировали их, а полностью оправдали, громко крикнули: «Они не враги» — только сейчас.
«Мне вообще кажется, что это меня оправдали вместе с папой, будто я сама очистилась от чего-то».
Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!
