Дедовщина, жесткость и отсутствие порядка. С этим у меня ассоциируется российская армия. Между сроками службы моего отца и брата прошло почти 30 лет, но условия почти не изменились.
Мы проводили брата в армию в октябре, и его возвращение в марте стало для меня шоком. Мы с мамой в теплице поливали помидоры и обсуждали это, и тогда я впервые услышала об этой части биографии моего отца. «Ты знаешь, Алешу же тоже так… комиссовали», — прошептала мама. Он не любит вспоминать об этом, и мы следили, чтобы никто не вошел.
Истории моего брата Сережи (имя изменено по просьбе героя) и папы очень похожи и начались по стандартному сценарию — «шарагу закончил, пошел в армию». Оба хотели попасть в конкретные и довольно престижные подразделения: папа в милицию в Сочи, брат в спецназ в Тольятти. Оба не попали из-за проблем с подачей документов.
До повестки Сережа постоянно шутил про службу в морфлоте на три года: «Вот уйду, буду вам на парадах с Москвы-реки махать потом». Мы тогда смеялись, но я все равно до конца не могла представить — как можно забирать людей из привычного уклада жизни так надолго. Когда я говорила с ним после случившегося, узнала: несмотря на шутки и веселое настроение, у него было внутреннее отторжение всей системы. Он не понимал, зачем ему идти туда. Звало лишь чувство «мужицкого долга», о котором все твердили.
Свобода выбора и долг
В войска ребят распределяли произвольным образом. Моего брата и друга, несмотря на хорошую физическую подготовку и заслуги в спорте, определили в железнодорожные войска. Они пытались написать заявление о переводе, но им сказали, что из-за недобора будут служить где сказано, без вариантов. «Свобода выбора никого не волновала», — говорит брат.
Дальше — ранний подъем в четыре утра, непослушные шнурки на берцах, огромные сумки сержантов. Неудобно, все валится. Ребята загрузились в пазики и поехали на вокзал.
«Мы смирились уже. Но неведение, непонимание пугало больше всего. Это, слава богу, не война, а что-то приближенное, но ты сидишь и думаешь: “Зачем?” — вспоминает Сережа. — Просто вырывают из привычного хода жизни на год, а кто-то еще и остается. У нас по службе были ребята с опухолью головного мозга, всем было наплевать. Нам все время твердили о травмоопасности. Но что там говорить, когда при мне парня дизельмолотом раздавило насмерть. То ли парень его толкнул, то ли несчастный случай. Не разобрались, только компенсацию выплатили в два миллиона родителям. Долг, ***** [блин]. Кому долг отдать? Какой долг? Мы родились и уже должны?»
В дороге до служебной части, когда проезжали мимо родного города, Сереже пришла мысль о побеге. «Проснулся от грохота, мы начали от станции уезжать, открываю глаза уже утром, а мы от Б. отъезжаем. У меня шары по пять копеек, я начинаю метаться! Домой! Ну разумеется, я не мог, документы все у них — и, если убежишь, потом в тюрьму очень надолго сядешь. Тогда меня одолела тоска. Из окна видел город, в котором родился и вырос, — а всё, до свидания. Дальше в дороге задумывался, как поеду назад. А вдруг это сон, и я сейчас усну-проснусь — и дома».
«Если поддавался — нагибали»
«И вот приехали. Я вижу, как закрываются ворота, — вспоминает Сережа. — Только ноги ставлю на землю, в голове сразу тревожная музыка, подступил комок злости. Я двое суток не разговаривал потом. В голове только: “Верните меня домой обратно”».
Через два дня относительно спокойной дороги солдаты прибыли в Ярославль. После стандартных процедур парней построили для профилактической беседы, чтобы пресечь конфликты во взводах. «Вроде правильные вещи говорили, но давали понять: “Вы все никто. Если считаете, что вы тут что-то значите, то ***** [отнюдь]”».
Несколько дней прошли спокойно, первое время вообще нечем заняться было. Потом в одну ночь приехали жители одной из кавказских республик. «Они недружелюбно к нам относились, с опаской. Мы подслушивали друг друга по ночам». На почве этого недоверия разрастались конфликты.
«Как меня учили, когда ты приходишь в армию, тебя не будут бить, если ты себя поставишь правильно. Поначалу все на том и строилось. Я показал, что не размазня, отношения установил. Но это только полбеды. Потом начали вылавливать в туалетах. Нас, пацанов, четверо, а их — шесть или семь. Сначала разговаривали, потом напрыгивали и калечили. В корпусах висели таблички «Ударил товарища — сел в тюрьму» и «Покинул самовольно часть — изменник Родины», но всем было плевать».
«В армии надо было показать, что ты из себя представляешь. Если поддавался — нагибали. Я так не хотел», — говорит и мой папа. Принцип из 90-х все еще действует.
У моего отца в армии тоже были такие конфликты — только без национального окраса. Начальство или те, кто отслужил уже большую часть срока, заставляли работать вдвое больше, чем полагалось. Ночью новобранцев, неугодных старшим, выводили за казарму и выясняли с ними отношения. «Я не давал себя в обиду, поэтому несколько раз получал», — объясняет папа. Для них это было нормальным, как и для моего брата — после стольких лет.
В одной из таких разборок папу избили до сотрясения мозга. Он не рассказал о деталях, я поняла, что ему не очень приятно это вспоминать. «Это сложно объяснить. Ощущения болезненные. Если через такое сам не прошел, не поймешь. Единственное правило, которое там было: выживает сильнейший».
«Отбитый»
Еще одной проблемой для брата стали давление и издевательства со стороны начальства. Царила атмосфера «быдлячества», говорит он: мерзкие шутки про девушек, постоянный мат и унижения. А главное — побои.
На стрельбище, за два дня до присяги, Сережу, как он рассказывает, впервые серьезно избили. Парням показали, как пользоваться автоматом и что делать, если его заклинило. Сзади стоял страхующий офицер. У Сережи его как раз и заклинило. Ситуация экстренная, но вместо действий по инструкции, он сделал так, как советовал ему друг, уже служивший. И только он начал поднимать руку…
«Слышу шаги, крики: “Ах ты, сука!” Мне прилетает два сапога в бок, потом еще четыре сапога, где позвоночник. Я пытаюсь встать, что-то объяснить, но тут мой автомат поднимает майор Н., который меня в эту часть и принял, и ударяет три раза в затылок. Собственно, прилетело мне в голую черепушку. Я уже в невменозе. Меня продолжают лупасить, держат за голову, прижимают к земле. Они собирают гильзы. Я растянулся по земле, мне начали ходить по пальцам. Потом капитан, который с Н. был, нагнулся ко мне, взял за бошку, имя спрашивает. Сказал, что запомнит. И каждый раз, как я пытался подняться, они меня кулаком по голове. Я как бы начинаю махать, это нельзя делать, но у меня уже сил не было терпеть, обидно и до жути больно. Я хочу встать, а у меня спине конец, старые болячки вылезли. Мне помогли встать товарищи, хотя этого нельзя было делать. Я понял, что просто так от меня не отстанут».
Мы сидели друг напротив друга, когда он мне это рассказывал. Брат говорил спокойно, как о далеком страшном сне. А у меня дрожали руки. Я кинулась ему на шею и разрыдалась. Он немного усмехнулся, сказал, что журналист так плакать не должен, это еще не самое худшее, что мне предстоит выслушать. Но я чувствовала каждый удар сапога, каждый хруст пальца. Почему из-за неопытности, ошибки, не причинившей никому вреда, надо так сильно калечить? Вместо ударов можно использовать слова. Нужно.
Через две недели все более или менее замялось, но колкостей в любом случае было не избежать. Всех служащих перевели в штатную роту. Моего брата назначили писарем. Предупредили: здешний начальник — отбитый.
Поначалу все шло гладко, начальник Сережу даже хвалил. Но с прибавлением работы прибавились и рукоприкладства. «Сидел я, писал, допустим, а он то по ушам даст, то лещей, пинает. С начальством нам драться запретили, переговариваться тоже, как защититься? Сидел, гнев в себе копил».
Все ужасное, что было потом, произошло, по словам брата, за считанные недели после присяги.
«Через две недели он меня окончательно задолбал, начал на личности переходить. Я не выдержал, послал его. Он это услышал, запер дверь, взял меня за голову, пытался ударить об стол. Пнул в меня стул, кинул второй, начал цеплять. Он ниже меня, поэтому не достал, а я уже вышел из себя. Тот достал табельное оружие и на меня нацелился. Ребята уже начинают долбиться, дверь выбивает наш старший лейтенант, скручивает его, выбивает из рук пистолет. Мы оба в кровище. У меня разбита губа, порвана форма. Оказалось, этот капитан прикладывался не только ко мне. Он был в отпуске, а за месяц до него избил двух срочников. Так как мне светила статья за нападение на начальство, меня отправили в командировку на Северный Кавказ, как контрактника, чтобы дело замять».
«Виноваты выыы»
«Я бы на Кавказе и остался, — вспоминает брат, — если бы он до меня не докапывался пьяным». В палаточном городке в горах было можно жить, служить, выполнять поручения, но потом туда прибыл тот же капитан.
«У него там личные проблемы, жена ушла, и он меня вызывал к себе. Как-то ночью меня одного вывел и начал гонять по стрельбе. Бухой в стельку. Мы начали такую словесную перепалку… Он мне снова по лицу начал бить, я в состоянии шока… Его обратно в Ярославль отправили».
От редакции: Удалена часть текста, которую невозможно подтвердить документально. По словам Сергея, впоследствии он получил очень серьезный травмирующий опыт во время боевых действий, в результате которого попал в дисциплинарный батальон, а после — в психиатрическую больницу.
В дисциплинарном батальоне, рассказывает брат, его избивали каждый день, утром и вечером. «В течение двух часов выводили в подвал и ******* [били] . Бьют сами же армейцы: за тобой приходят, ставят к стене лицом со связанными руками и бьют. И на прогулке еще иногда. Тех, кто туда попал, бьют в воспитательных целях, чтобы был хорошим, покорным солдатом. В камере сидело пять-семь человек таких. Я нехило так похудел до 68 кг, хотя до армии весил 80 кг».
Брат рассказывает, что пробыл там месяц из-за того, что начал буянить. Признается: у него «просто крыша поехала» на фоне драк и конфликтов с сослуживцами и начальством, физических и психических травм, наказаний в дисбате. Наложить руки на себя ему никогда не хотелось, но зато появилась озлобленность: хотелось убивать обидчиков. Он почти ничего не соображал и начинал отбиваться. Брыкался, отталкивался от стены, бесился, кричал. Вскоре из медсанчасти его и еще пару срочников повезли в психиатрическую больницу.
«Мне было [в психиатрической больнице] намного спокойнее, чем в части, — вспоминает Сережа. — Обычная больница, кормят три раза в день, можно курить, читать, спать, телевизор даже включали иногда. Просто таблетки принимай и не буянь. Некоторых, конечно, закалывали до состояния овощей, но это им помогало».
По приезде туда руководства мой брат был комиссован, и уже в начале марта он уехал под конвоем. «Мы ехали двое суток, я ничего не ел, не спал. Просто ждал, когда я уже приеду домой. Меня доставили к семье, потом в военкомат за подтверждением, что я уволен со службы. И всё».
И всё. Пять месяцев службы дали моему отцу сотрясение мозга, а брату — психиатрический диагноз. Эта статья в психиатрии неучетная, он может и права получить, и на работу устроиться. И еще компенсацию — 68 825 рублей.
***
Я не до конца понимаю, как произошедшее повлияло на жизнь моего папы. Он не стал закрытым и жестоким, не озлобился на мир. Просто не любит распространяться об этом, а если и рассказывает, то без особых эмоций. Брат сейчас тоже, кажется, отошел от случившегося. Его еще накрывают воспоминания, но он остался таким же весельчаком, с позитивным взглядом на мир. Несмотря на то, что они оба прошли через насилие, их отношение к службе совершенно разное. Папа все еще считает, что, несмотря на все трудности, служить нужно.
Но меня удивило вот что. После разговора папа, подумав, сказал: «Я, наверное, как-то неправильно поступил. Надо было идти в милицию в Сочи. Так-то в армии все правильно, неправильным было время. Тогда армия для меня была тюрьмой для молодых. Если бы там чему-то учили, я бы понял смысл. А по сути, мы были бесплатной рабочей силой».
Прошло столько лет, а мой отец все еще думает, что это он сделал что-то не так, что он виноват, а не система. Человек, который испытал насилие внутри военной машины, видевший дедовщину, несправедливость и коррупцию, винит и себя. Но я думаю, что проблема не в молодых солдатах, которые идут на службу, — неважно, по своей воле или нет. Проблема в руководстве, желающем показать свое превосходство, в легитимном насилии. Возможно, полная реконструкция системы звучит как утопия, но перемены нужны. Иначе еще на долгие годы российская армия останется «тюрьмой для молодых», где выживает сильнейший.