«Я боялась, что читатель не захочет взять книгу в руки»: интервью с Гузель Яхиной

«Мне очень не хотелось эксплуатировать образ умирающих от голода детей»

— Гузель, о каких годах идет речь в романе «Эшелон на Самарканд» и почему вы решили обратиться к теме голода?

— Сегодня историки расширяют временные границы голода в Поволжье и говорят о пяти годах с 1918-го по 1923-й. Голод определял тогда жизни огромного количества взрослых и по сути стал детством для многих детей, родившихся и выросших в тот период. Изначально писать о голоде не планировала, но много изучала эту тему, и найденный материал был настолько кричащим, что показалось неуважительным по отношению к людям той эпохи в рассказе о начале 1920-х обойти его стороной. Я решила написать о голоде — так, чтобы голод был не просто фоном, а едва ли не главным героем, пусть и невидимым.

— Тема достаточно тяжелая для восприятия. Не было ли у вас опасения, что книгу будет сложно читать?

— Я боялась, что читатель вообще не захочет взять книгу в руки, узнав, о чем она. Или, что еще серьезнее, открыв и прочитав пару страниц, закроет, потому что материал будет отторгать. Погружаясь в источники, я чувствовала, что мне самой очень сложно читать о голоде, что я не хочу этого делать. Поэтому я старалась изо всех сил облегчить читателю эмоциональную задачу — искала то, что уравновесит тяжелую тему. 

Таким противовесом мне виделись несколько вещей. Это и жанр, отсылающий к античному мифу, — большое приключение, состоящее из многих мелких приключений: довезти истощенных детей до Туркестана, не имея еды, воды, одежды, обуви и даже топлива для паровоза. Это и кинематографичность сюжета: я использовала весь инструментарий кино, которым владела, — показывая, а не рассказывая историю читателю, легче его увлечь, привязать и придать читательскому интересу такое ускорение, которое протащит через тяжелые сцены. Это и любовная линия, которая разворачивается от момента знакомства взрослых героев до их расставания. Ну и тема детства. Мир беспризорного детства оказался настолько ярким, живым и интересным, что я сама не ожидала. Мне очень не хотелось эксплуатировать образ умирающих от голода детей, намеренно вызывать у читателя жалость. И этого не пришлось делать. 

— Тогда, напротив, думали ли вы, что чересчур романтизируете тему голода?

— Мне приходилось балансировать, описывая страшные события. Нужно было пройти буквально по волоску между, с одной стороны, честным и правдивым рассказом о том, что было, с другой — созданием текста, который не вызывает нутряного отторжения у человека со здоровой психикой. В итоге в каких-то главах я себе позволила быть предельно честной и без прикрас, почти документально описывать то, что происходило. Например, в главе про путешествие комиссара Белой в Чувашию, которая основана на воспоминаниях Аси Давыдовны Калининой. Или в главе про быт казанского эвакоприемника, которая основана на документах Национального архива РТ о жизни детских домов в 1920-х. 

А есть моменты, дающие возможность чуть отвлечься, изумиться, эмоционально «согреться». Любовная страсть, которую главный герой испытывает к героине. Человеческое тепло, возникающее между людьми — социальными сестрами и детьми — на долгом пути в Туркестан. Платоническая любовь старика-фельдшера к одной из сестер. Крепкая дружба самих беспризорников, их взаимная поддержка и круговая порука — или, как ее называли в то время, «детская спайка». Интересные психологические феномены внутри детского коллектива, когда, к примеру, девочки устраивают молчаливый бунт или разыгрывают «слезный спектакль», манипулируя чувствами взрослых.

Противовесом невыносимой теме голода стал весь мир беспризорного детства. Он оказалась очень энергичным, жизненным, с невероятно интересной лексикой. Беспризорники занимались словотворчеством, пели скабрезные песни, грязно и изобретательно бранились, сочиняли стишки, у них были свои мифы и ритуалы, считалки, поговорки, пришептывания, заговоры. Большая часть из описанного в романе мира беспризорного детства — правда.

— Сколько в книге документального, а сколько художественного вымысла?

— Многие вещи имеют документальную основу, но при этом в тексте они художественно расширены: из небольшого кусочка правды выращен целый герой или ситуация. Например, судьба Сени Чувашина, которого в ночных кошмарах преследует огромная вошь. Это реальная история мальчика из-под Пензы, я прочитала о ней в документах Давыдовой. Там Сеня был всего-то упомянут в одном предложении, у меня же сюжет о мальчике и чудовище-вши расписан на пять страниц текста. А какие-то вещи, наоборот, запакованы: большой материал сконцентрирован в одну ситуацию или одну детскую биографию. К примеру, история Егора Глиножора, который в голодные годы ел глину и кормил ею своих родственников. О поедании в голод глины, песка, земли есть много свидетельств, даже легенды сложены. В романе это всего лишь короткий абзац, объясняющий имя героя.

Таким образом, во многих сюжетах есть правда — либо запакованная и сжатая, либо распакованная для художественных целей. Где-то эта правда дана без художественных приемов, а где-то слегка мифологизирована. Документальная правда — положение детских домов и эвакопоездов. Дети, хлебающие ладонями суп из котла, так как не было посуды. Дети, которые стоят около детских домов и, взявшись за руки, поют «Интернационал», чтобы их пустили внутрь, а их не пускают, так как просто нет мест. Поземка, которая кружит по полу в эвакоприемнике. Беженцы на железной дороге и среди них человек, одетый в бочку. Женские бунты, заградотряды, которые снимали детей с поездов, чтобы они не кочевали в опасные районы. Банда детей, выбравшие себе «отцом» безногого бывшего вора, который руководит ими и учит их воровать, а они его кормят. Матери, которые подкидывают своих детей в поезда, лишь бы вывезти их с голодающей территории. Все это — правда, найденная в документах эпохи. Некоторые клички детей, а именно две, я тоже взяла из мемуаров тех лет. Это Железный Пип и Ржавый Профессор. Ну а остальные прозвища выдумала.

— В начале книги вы указывает, что посвящаете ее своему отцу. Была ли какая-то личная, семейная история, связанная с этой темой?

— Мой дедушка, папин отец, был рожден в 1909 году в многодетной крестьянской семье. Вскоре после 1917 года начались голодные времена, и мальчика отдали в детский дом. Всех детей семье было просто не прокормить. Дедушка бродяжничал, в начале 20-х годов его с другими беспризорниками отправили на эвакопоезде в Туркестан, куда живыми доехала лишь половина детей. В Туркестане дедушка вновь бродяжничал и через пару лет вернулся в Красную Татарию. Поэтому события, которые я описываю в романе, — это часть истории моей семьи. Дедушка почти ничего нам об этом не рассказывал, мы знали только о самом факте его спасительного путешествия в Туркестан. Но тема эвакопоездов, вывозящих детей из голодающей Казани в сытые южные края, всегда сидела у меня в голове. Так случилось, что мой папа умер, когда я писала роман. Это был очень близкий и дорогой мне человек, и показалось правильным сделать посвящение именно папе, так как рассказанная в книге история отсылает к его семейной ветви.

Тема голода открыта

— Где вы брали материал для работы над книгой?

— В Национальном архиве Республики Татарстан и библиотеках, так как очень многие архивные документы в 1990-х и начале 2000-х годов были изданы большими сборниками. В конце книги я привожу название основных источников, которые мне очень помогли. 

Это, например, сборник «Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918—1932 годов». И «Книга о голоде», изданная в Самаре в 1922 году, — сборник литературно-художественных текстов, написанных голодающими: стихи, пьесы, рассказы о голоде. И книга, дающая противоположный взгляд, — сборник внутренней документации органов «Советская деревня глазами ВЧК НКВД. 1918—1939 годы»: сообщения, циркуляры, отчеты тех, кто и реквизировал продукты, и подавлял продуктовые бунты, и боролся с преступностью, и спасал население от голода. Основным научным трудом, на который я опиралась при создании романа, была диссертация Вячеслава Александровича Полякова «Голод в Поволжье». Все эти документы создавали объемный взгляд на тему голода — с разных точек зрения. В Нацархиве РТ я работала для того, чтобы полнее окунуться в тему беспризорного детства. Изучала все: требования заведующих детскими домами о получении продуктов, документы о переброске детских домов, отчеты комиссий, которые ходили по детским домам, статистические выкладки…. 

— Много ли литературного материала на эту тему было издано?

— Произведений, где голод был бы главным героем, совсем немного. Есть страшное «Солнце мертвых» Ивана Шмелева о голоде в Крыму. Есть «Бессарабские были» Ильи Митрофанова о голоде 40-х годов в Бессарабии. Есть «Желтый князь» Василя Барки. Вот, пожалуй, все, что приходит на ум. Если подумать об огромном количестве жертв голода, это ничтожно мало. Пять миллионов погибших голодной смертью в 1920-х — и всего несколько книг. В кинематографии была одна попытка серьезно рассказать о голоде, это фильм режиссера Шухрата Аббасова «Ташкент — город хлебный» 1968 года по одноименной повести Александра Неверова. Очень серьезный, тяжелый фильм с большим количеством хроники. Перед выходом на экран картина была сильно порезана цензурой. Из двух серий сделали одну, всю хронику вырезали, оставив лишь небольшую личную историю героя. К счастью, в 2010-х фильм сумели восстановить, и теперь в интернете доступна полная версия — двухсерийная, с хроникой.

Иллюстрация: Алена Змиенко для ТД

— Тему репрессий и других неоднозначных исторических событий сегодня начинают замалчивать, многие историки испытывают сложности в работе, в получении архивных материалов. Насколько доступны документы по теме голода? 

— В 1920-х о голоде кричали все газеты, говорили и писали врачи, журналисты, писатели, социальные работники. Выходили книги, шел сбор средств для голодающих. Тема стала умалчиваться, как только острота ситуации спала. Газеты очень быстро заявили, что голод побежден. Организация «Помгол» — помощь голодающим — была заменена организацией «Последгол» — борьба с последствиями голода. Стали закрываться музеи голода, которые были открыты в Саратове и Самаре в 1922 году, а их создатели подверглись репрессиям, как пишет об этом В. А. Поляков в своей докторской диссертации. Стране нужно было говорить о социалистических достижениях, а не о страданиях населения. С тех пор голод вошел в зону умолчания. Советская историография аккуратно называла его «недородом», упоминала «сокращение посевных площадей» или «засуху». И даже фильм Шухрата Аббасова «Ташкент — город хлебный» был нещадно порезан цензурой — лишен самых острых моментов и документальных вставок.

Лично я, работая над романом, не ощутила, что сейчас эта тема закрыта или ее как-то пытаются замолчать. Сегодня материалы о голоде 1920-х общедоступны: бери, читай, исследуй, смотри фотографии и хронику — было бы только желание. Материалов — диссертаций, сборников архивных документов, книг — огромное количество. Все, что было создано или начало создаваться в «дискуссионное десятилетие» 1990-х, когда на нас вылился океан правды о советском прошлом, — все это доступно любому. 

Сейчас, мне кажется, назрела большая потребность в очередной дискуссии о советском прошлом. Сегодня можно взвешенно говорить об этом, без оголтелости, без ярости, не очерняя и не обеляя, но называя страшное — страшным, трагедию — трагедией, преступников — преступниками, а прекрасное — прекрасным.

— У вас не возникло вопроса, кто виноват в такой массовой гибели людей от голода в России? 

— Это вопрос возник одним из первых. Что же все-таки произошло на самом деле? Почему эта национальная катастрофа случилась? Ведь иначе как национальной катастрофой это назвать сложно. Голод охватил 35 губерний с общим населением 90 миллионов человек, из которых половина голодала. В результате голода умерло более 5 миллионов человек. Эта цифра выведена из официальных данных по убыли населения, самих умирающих в голодные годы, конечно, никто не считал, а уж тем более погибающих от голода и родительского произвола детей.

Предтечей голода стала тяжелая экономическая ситуация в стране из-за участия в Первой мировой войне. Продуктовые реквизиции и запрет на вывоз хлеба с производящих этот хлеб территорий мы привыкли ассоциировать с политикой большевиков, но введены они были еще до прихода Советов к власти. Просто большевики стали воплощать эти меры гораздо более жесткими, насильственными методами. Конечно, нельзя сбросить со счетов и засуху. Но она началась позже, когда голод уже вовсю бушевал. Еще один важный момент — парализованное из-за Гражданской войны железнодорожное сообщение, когда продукты в голодающие губернии было просто не на чем доставлять. Получается, к голоду привел комплекс причин. Основная, по моему мнению — не профессионального историка, а литератора, изучавшего тему, — политика продуктового террора. Она лишала крестьян не только хлеба, но и вообще желания этот хлеб выращивать.  

— А какие-то открытия для себя лично вы сделали, работая над этой темой?

— Мне было очень интересно и одновременно неприятно осознать, как быстро в человеческом сознании сдвигается понятие нормы. Оказалось, что норма — вещь очень хрупкая. Я испытала это на себе. Сытая, здоровая, сидя в безопасности и читая документы, я спустя какое-то время привыкла к ужасам голода и перестала отзываться на них сердцем. Психика притерпелась к ужасному и превратила его в норму. А каково было тем, кто в этом ужасе жил? Их норма сдвигалась: кошмар становился обыденностью. Обычными и привычными уже были лежачие на улицах, беспризорники в асфальтовых котлах, кочующая в кибитках деревня, набитые полуголыми истощенными детьми детские дома, детская наркомания и проституция… Вот это быстрое расшатывание нормы было очень неожиданно и неприятно. 

«Прошлое в России — больная тема»

— Ваши книги обзывают «антисоветскими», сериал, снятый по роману «Зулейха открывает глаза», после первых же серий сталинисты назвали «плевком в лицо всему нашему российскому народу», «очернением советского прошлого». Насколько сложно это переживать и как восприняли новый роман? 

— Когда я писала свой первый роман, вообще не знала, напечатают ли его. После выхода книги в 2015 году было очень много прямо противоположных откликов. «Зулейху» обвиняли как в оправдании сталинских репрессий и обелении режима, так и в намеренном нагнетании и очернении того времени. В Татарстане была критика националистического толка. Кто-то утверждал, что такой роман не могла написать женщина, якобы ей для этого не хватило бы ума. Это очень невысокого уровня критика, и я к ней относилась достаточно спокойно. Но в том же Татарстане было много теплых отзывов, и это очень радовало. Более того, администрация Казани помогла в экранизации романа. 

Что касается «Эшелона на Самарканд», то я, конечно, уже ожидала, что роман будут обсуждать не только в лестном ключе. Он точно так же подвергся прямо противоположной критике. Одни считают, что главная тема — голод 1920-х — представлена слишком ужасно, что это преувеличение и поклеп и что такого на самом деле не было. Другие — что о голодных годах в романе написано слишком легко и красочно, мол, я романтизирую то время. Отношусь к этому спокойно, потому что моя совесть чиста. Я поняла, что один и тот же текст может вызывать у людей очень разные эмоции. Книги о сложном периоде в жизни страны, видимо, обречены на такое излишнее внимание — это не всегда приятно, но неизбежно. С одной стороны, такое повышенное внимание означает большое эмоциональное напряжение для автора и издателя. С другой стороны, может быть, это форма общественного диалога? Может, книга используется просто как повод поговорить, поспорить о советском прошлом? 

— Вы говорили, что первые десятилетия советской эпохи притягивают вас как магнит. Чем вам так интересно это время?

— Период после 1917 года — это время, когда были заложены основы всего того, что с нами сегодня происходит. Основы государства, в котором мы живем до сих пор — не формально, а по сути. То время, когда «из человеческой массы» лепился советский человек, как говорили вожди. Мне кажется, это время до сих пор живо. Тот часовой механизм, который был заведен тогда, в нас еще тикает. Я говорю не только о коллективных травмах, которые были, но и об очень прогрессивных толчках, которые тогда были сообщены нашему обществу. Раннее советское время — это сплав тяжелого, невыносимого, кровавого с прогрессивным и светлым. Например, тогда был дан очень мощный старт женской эмансипации, взят курс на всеобщее образование, сначала начальное, а потом и высшее, курс на научный взгляд на мир, пусть и насаждаемый сверху, произошла культурная революция, случилось мощное вливание русской культуры в национальные культуры. Мне вообще кажется, что сегодня мы продолжаем развязывать те узлы, которые были завязаны тогда, 100 лет назад. Именно поэтому меня тот период необыкновенно привлекает. 

Прошлое в России — больная тема. В нем было разное. Главный герой «Эшелона на Самарканд» Деев в первые годы советской власти был принужден к убийствам, на его руках кровь невинных. При этом он человек очень хороший, он искренне желает спасти детей и жертвует собой ради них. И то, что эшелон достигает Самарканда, происходит благодаря неимоверному напряжению сил Деева. В биографии Деева сочетание, с одной стороны, убийств, а с другой — по-настоящему героических поступков. В этом мне видится суть советского прошлого. В раннем советском времени было много преступного, кровавого, жестокого, но люди, которые совершали преступления, служа революции или, позже, тоталитарной системе, совершали и настоящие подвиги. Нам сегодняшним сложно выработать четкое отношение к советскому прошлому, потому что оно очень неоднозначно.

«Обвинение в “заимствованиях” голословно, это клевета»

— Поясните, пожалуйста, историю с обвинением вас в плагиате. Какие конкретно претензии вам высказал Григорий Циденков из Самары и что вы об этом думаете? 

— Социолог и краевед Григорий Циденков заявил, что «весь роман “Эшелон на Самарканд” состоит из компиляции и пересказа с минимальными изменениями его блога в ЖЖ». Далее он обвинил меня в том, что я украла его работы, украла его героя и его историю (опубликованный в ЖЖ набросок сценария за авторством Циденкова), наплевательски отношусь к теме голода в Поволжье и теме детей, не знаю источников, которые упоминаю. Обвинения были сделаны Григорием Циденковым без ознакомления с первоисточником, то есть романом «Эшелон на Самарканд», а исключительно на основании пресс-конференции о романе. Это очень серьезные обвинения, и я не могла оставить их без ответа. Поэтому ответила через свою страницу в фейсбуке и через СМИ, что считаю эти обвинения клеветой и диффамацией.

Иллюстрация: Алена Змиенко для ТД

Больше того, я подготовила расширенные комментарии к роману, и если кто-то захочет глубже понять текст или убедиться в его достоверности, а также в добросовестности авторской работы, то может с этими комментариями ознакомиться — они доступны любому желающему. Я ждала от Григория Циденкова конкретных фактов по обвинению в плагиате. Какие именно заимствования он увидел в романе «Эшелон», какие именно эпизоды, сцены, диалоги, фразы были «украдены»? Какие именно характеристики, поступки, фразы, мысли героя были «украдены»? В чем именно выражается «кража детских имен»? В романе «Эшелон на Самарканд» более пяти сотен детских кличек-прозвищ — две клички я взяла из мемуарных книг, остальные выдумала сама. Какие именно из этих пяти сотен были «украдены» и из каких публикаций Григория Циденкова?

Но содержательных ответов с противоположной стороны так и не поступило: заявление о «заимствованиях» осталось совершенно голословным. Это называется клевета. 

Я добросовестный исследователь. Тех читателей, кто захочет окунуться в тему голода 1920-х чуть глубже, приглашаю заглянуть в конец книги — там есть список литературы, которую я использовала. Вся информация открыта, никаких секретов нет, в библиотеках доступны все книги, которые я перечисляю, а также много больше. Многие книги уже есть и в интернете. Поэтому любой желающий совершенно спокойно может их прочитать и понять, как все было на самом деле.

— Новая волна интереса в том числе к книге «Зулейха открывает глаза» появилась после экранизации романа. Понравился ли вам сериал, интересно ли было увидеть, как оживают ваши герои, соответствовали ли они тому, как вы их себе представляли? 

— На мой взгляд, фильм получился очень хороший. Были сомнения и опасения: молодой режиссер, потянет ли, государственный канал, а не приукрасит ли историю, не исказит ли, не превратит ли в противоположность? Но режиссер Егор Анашкин сделал крутой фильм, который по всем статьям ближе к полному метру, чем к сериалу. А канал не стал цензурировать ни политические моменты (важно, что в первой же серии называются цифры раскулаченных), ни психологические (одна только сцена в бане Муртазы и Зулейхи чего стоит), ни художественные (сериал сделан как большое кино — и это «ощущение полного метра»). Это кино взрослое — оно не заигрывает со зрителем, не развлекает, а предлагает думать. Конечно, были моменты, которые резали слух, смущали, показались исторически недостоверными и чересчур мелодраматичными, даже вызвали отторжение. Но иначе и не могло быть. 

— Есть ли предложения экранизировать «Эшелон на Самарканд»? 

— Пока договор об экранизации не подписан, говорить не о чем. Если экранизация состоится, буду только рада.

«Благодаря карантину роман закончен раньше»

— Планируете ли вы включать в свои книги больше актуальных, сегодняшних тем или будете продолжать писать на исторические сюжеты?

—  Я считаю, что в какой-то мере мои книги и о сегодняшнем дне. Это же вечные темы: добро и зло, которые порой уживаются в одном человеке. Мы все с вами так или иначе носители этого советского прошлого, от которого никак не можем освободиться. Мы, вплоть до поколения 70—80-х годов, продукт той, советской эпохи, мы живем теми понятиями. Даже наши дети, так как они воспитаны нами. Следующее поколение, надеюсь, будет от него уже меньше зависеть.

— Большие формы в литературе сегодня мало популярны, а уж бестселлерами крупные романы вообще становятся редко. Нет ли у вас ревности к другим форматам — к тому, что люди сегодня чаще смотрят видео, читают блоги, а не книги?

— Нет, никакой ревности не может быть, все меняется, и форма подачи текста в литературе в том числе. Я думала над тем, как написать роман о голоде, который будет легко читать, несмотря на его тяжелую тему. Как уже упоминала выше, «Эшелон на Самарканд» я писала кинематографичным языком. Это во многом облегчает чтение, надеюсь, хотя и сдвигает текст из области литературы в область кино.  

— За кем из современных авторов вы следите, кого считает значимыми в литературе?

— Не успеваю совсем, поэтому не слежу.

— Расскажите о вашей писательской «кухне», как происходит работа, есть ли у вас отдельный кабинет?

— Я живу в Москве, в обычной квартире. И долго у меня не было отдельного места для работы. Теперь оно, к счастью, есть. Больше всего люблю работать, полностью погружаясь в процесс, не отвлекаясь на новостную повестку, встречи, презентации, другие дела. И, когда удается вот так прожить с романом наедине какое-то время — две-три-четыре недели поотшельничать на даче, к примеру, — это очень сказывается на результате. Самые лучше главы написаны именно в такое уединенное время. Я благодарна судьбе, что второй и третий романы смогла писать, не отвлекаясь на другую работу.

— Повлияли ли на вашу работу пандемия и вынужденный карантин? 

— Карантин дал мне возможность закончить роман несколько раньше намеченного срока. И не только мне, но и моим коллегам-писателям: сейчас выходит очень много произведений, написанных во время пандемии. На момент начала карантина, в марте прошлого года, я как раз была на половине пути. Были прописаны герои, выстроены сюжетные линии, готов сюжетный каркас — сделано самое сложное в работе. Поэтому, когда нас всех закрыли по домам, мне оставалось только сидеть за столом и писать. Еще благодаря пандемии мы с семьей объехали все ближайшее Подмосковье — чудесные места, где бы, наверное, никогда не побывали, если бы не закрытые границы.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!