«Ну что тебе сказать про Альбион? На острове нормальная погода»

Мы уехали из России осенью прошлого года — релоцировались вместе с компанией, в которой работает мой муж. Британскому бизнес-консалтингу нечего было делать на фоне массового исхода иностранного бизнеса из страны, а ожидать, пока всех работников офиса объявят английскими шпионами, судя по риторике первых лиц государства, оставалось недолго. Поэтому, когда компания решила закрывать офис и забирать своих сотрудников в Лондон, я просто выдохнула. Наши дети к тому моменту уже были магистрантами европейских университетов, так что уезжали из Москвы мы вдвоем. Самым сложным было уместить 20 лет жизни в пять чемоданов. Одежду я решила не брать. Только необходимый минимум — без толстенной зимней куртки и сапог. Я грустно раздала свои комнатные растения — мандарины и гранаты — знакомым, отправила часть своей библиотеки дочкам подруги, а оставшиеся вещи отнесла к контейнеру «Добрых дел». Затолкала в чемодан небольшой коврик, который достался нам от бабушки мужа, трехтомник О. Генри в советском переводе, а еще мамину мельхиоровую лопаточку для торта и старый плед, в который обычно заворачивались мои дети, когда читали поздно ночью в кухне, грея пальцы кружкой с горячим чаем. Кажется, год назад прогремел медийный проект, в котором люди рассказывали, как прихватили с собой кусочек дома в эмиграцию. В комментариях к этим фоторепортажам толпился разгневанный народ, спеша сообщить этим «хорошим русским», что они не такие уж хорошие, раз не ложатся под гусеницы танков, а смеют тащить с собой в новую жизнь старые часы дедушки и любимые книжки. И что прав на тоску по дому у них нет

Да, тоска по родине — давно разоблаченная морока. Но я прихватила с собой в эмиграцию тяжеленный двухтомник бетховенских сонат. У меня нет пианино, но солидный вид издания дает мне надежду, что и это когда-нибудь поменяется. Конечно, я бы хотела написать, что, вот, вернулась в августе этого года домой на время и поняла, что не скучаю. Но это будет неправда. Я вошла в свою кухню — мои, а не рентованные шесть метров, — побренчала на своем пианино, укутанном в три простыни, примерила вытащенное из мешка пальто, которое купила в Uniqlo три года назад.

Нет, я не плакала. Это ж не первый раз со мной — потеря дома. В прошлый раз, в Грозном, было хуже и трагичнее. Сейчас я просто смотрела на мантышницу, которая досталась мне от мамы, и некоторое время даже серьезно размышляла, поместится ли она в чемодан.

В начале ноября мы приземлились в Хитроу, и началась наша английская жизнь. Компания сняла для нас крошечное жилье на четыре недели, как выяснилось, в не самом безопасном районе британской столицы. Шофер, который вез нас в ночном такси из аэропорта, всю дорогу причитал, что в этом квартале мы подвергаемся опасности каждую минуту, что тут цветет ямайская преступность и каждый ямаец носит с собой нож — это все знают! Выгрузил нас у темного дома и уехал, пожелав всяческого благополучия.

Утром муж пошел на работу, а я вышла на улицу наблюдать этническую преступность. Ничего похожего не нашлось, зато в соседней лавке обнаружился пакистанец, который радостно заговорил со мной по-русски. «Вот, — сказал он, показывая на свеклу, — купи и вари борщ!» Я так и сделала. Правда, пришлось еще купить половник и кастрюлю: в хозяйском доме из полезных кухонных приспособлений оказались только ложка для мороженого, колесо для пиццы и дуршлаг, чтобы ловить спагетти. Никаких ямайцев с ножами мы за месяц так и не встретили, зато обнаружили по соседству отличный устричный бар и семью лис, которая занималась попрошайничеством среди бела дня.

Следующую квартиру мы уже искали сами. Главным условием риелтору была близость к рабочему офису, пешая, так сказать, доступность. Сказывалась «усталость материала» — 20 лет работы в Москве и часы, проведенные в общественном транспорте по пути на нее. Нас пугали, что квартиры сейчас в большом дефиците, но мы нашли свою практически сразу. Нам повезло: в квартире до этого жили хозяева, а не жильцы, поэтому она была чистенькая и в ней было практически все, что нужно для жизни.

Я мысленно благодарила Всеблагое Провидение, что мне никого не нужно устраивать в школу: они тут привязаны к адресам, и лучшие в рейтинге расположены довольно далеко от улицы, на которой мы живем. Кстати, наш район числится благополучным — хотя в почтовый ящик регулярно бросают напоминалки: не зависать с телефоном в руках у дороги — выхватят в секунду, крепко держать сумку в руках — сорвут в момент. Летом тут кипит жизнь: два храма и три мишленовских ресторана плюс бесконечное количество шикарных пабов. Posh кругом, хотя шумновато, конечно.

Первое время я просто отходила от стресса, которого не замечала дома. Бегала по городу целый день — я же тут все знаю заочно, из книжек! На второй день мимо меня в карете проехали монархи. Во второй по качеству карете — у Виндзоров их две: одна попроще, вторая — золотая, как у Золушки.

Через полгода поняла, что меньше ем и меньше пью. Не то чтобы я напивалась дома каждый вечер, но именно бокал вина помогал мне заснуть после 24 февраля 2022 года.

Опять начала слушать классическую музыку и читать что-то помимо новостей.

А еще я каждый день хожу пешком. Дома у меня была машина, а пешие зимние прогулки обычно заканчивались синяками или травмами. Здесь машины нет, но в городе она и не особо нужна. И десять тысяч шагов в день даются легко. Бредешь себе по набережной Темзы, и собор Святого Павла внезапно отодвигает дома вокруг и занимает все пространство — мне становится радостно, что моим глазам доступна такая красотища. У меня уже есть любимая точка в городе — мост Ватерлоо. Когда едешь по нему на втором этаже автобуса, то с одной стороны виден Биг-Бен, с другой — Сент-Пол, театр «Глобус» и Тейт Модерн, и ты как будто в кино.

Мне вообще-то неловко все это писать — помните ту бедную девушку, которая хотела тыквенный латте? Вот и я тоже помню. Волна хейта накрыла ненавидимый прокуратором город, ага. Об этом мне тоже неловко писать, учитывая недавние события — и те события в моем родном Дагестане, которые произошли после этих событий. Вот я вам тут рассказываю про красоты Лондона — это тот же тыквенный латте как страстное желание нормальной прежней жизни.

Я из тех людей, для которых были придуманы соцсети. Начиная с 2010 года я писала каждый день — сначала в Живом Журнале, а потом в Facebook. Замолчала в феврале 2022 года: я человек веселый, я везде вижу смешное — такой характер. Но писать о чем-то, что не имеет отношения к спецоперации, мне казалось как минимум диким. Но когда я теперь слышу, как кто-то говорит: «Боже, я просто хочу, чтобы все стало как раньше!» — я, с одной стороны, тоже хочу, а с другой — спрашиваю себя: «В какое “раньше”?»

В десятые? Крым, малайзийский «боинг».

В нулевые? Дубровка, Беслан.

В девяностые прошлого века? Не те, о которых вспоминает большая часть населения, а те, которые снятся Северному Кавказу.

В середине восьмидесятых? Я помню, как людей обманом отправляли ликвидировать последствия Чернобыля.

В семидесятые? Я помню, как кричала соседка Лиля, у которой убили в Кандагаре единственного сына.

Дальше по волнам общественной памяти я уже лично не проплыву, но людям постарше есть что вспомнить. Ну нет у нас в стране никакого «раньше» и не было никогда. Там всегда «могут повторить».

Каждый день я выхожу гулять и бреду по мокрой дорожке (дорожки тут местами как в старых российских городах — ужасные), отодвигая ботинком желтый лист осенний, и думаю, что я этого не просила. Я не собиралась уезжать. Мне хватало моих 60 квадратов в спальном районе. Моих друзей, до которых ехать час в метро или лететь два часа на самолете. Моей семьи на таком же расстоянии. Моих смешных колонок, которые я писала для одного солидного и хорошего издания. Мне немного не хватало солнца с ноября по апрель, но тут уже ничего не поделать. Солнца мне тут тоже могли выдать побольше. Но сейчас ноябрь, так пусть идет дождь, все-таки Англия.

Я мечтала приезжать сюда как беспечный турист: слоняться днями по шумному чужому городу, пить послеполуденный чай (сконы и сэндвичи с огурцами строго обязательны!) в кофейне «Оранжерея» в Кенсингтоне, делать прекрасные селфи на фоне Тауэра, а по вечерам слушать оркестр церкви Святого Мартина в Полях. А потом возвращаться в свой спальный район Москвы, потому что там я прожила дольше, чем в других местах, я вырастила там двоих детей, и этот мир для меня был понятным и каким-то образом даже своим.

Я человек корневой. Я прорастаю в каждый свой дом, и когда приходится эти самые корни пересаживать в новую почву, то они выходят с болью и мясом — и никогда полностью. Когда-то я собиралась жить в моем родном городе Грозном. У нас был участок земли, и моя мама, которая умела все, начертила себе план дома мечты. Два этажа, шесть комнат и две ванные. Когда я оставалась одна и никто не мог поругать меня за мечтательное безделье, я разворачивала мамины чертежи и мысленно рисовала себе еще одно окно в комнате на втором этаже. В моей индивидуальной комнате, которой у меня никогда не было. Дом мы тогда не успели построить, потому что нам пришлось бежать на историческую родину, в Дагестан. А потом на участке нашли нефть, и два соседа передрались за обладание нашим куском земли. Квартира, в которой мы прожили 17 лет, сгорела после бомбежек, и тогда мне впервые пришлось отращивать себе новые корни. Как луковице, которую надо было принести на урок природоведения в четвертом классе.

Спустя 28 лет я опять чувствую себя чертовой луковицей.

Я пока не очень вписываюсь в местную жизнь. И подозреваю, что не впишусь полностью, хотя моя родня уже именует меня «англичанкой». В августе я полетела в Махачкалу, и это было смешно, потому что мне пересказывали Скабееву из телевизора практически в каждом родственном доме. И я была герой и не орала при слове «англосаксы», которое в обязательном порядке считали нужным повторять в моем присутствии.

Англосаксы, мама! Где они берут эти слова — этот «Туманный Альбион» с «англосаксами»?

Ну что тебе сказать про Альбион? На острове нормальная погода. Правда-правда. В Англии меня спрашивают, не скучаю ли я по снегу, в России — как я передвигаюсь в тумане. Хотелось ответить: «Как ежик!» — но я была супервежлива и объясняла, что мы не «моемся собакой», не жуем сухой кофе и не занимаемся проституцией, чтобы выжить. А туманно бывает не чаще, чем в Москве.

* * *

Что ты делаешь «целыми днями в чужой стране»?

Тебе там нравится?

И ты уже моешь посуду «по-английски»: наполнив раковину мыльной водой и не ополаскивая тарелки проточной?

«Целыми днями в чужой стране» я немного работаю ту работу, которая у меня осталась с московских времен, и много думаю о том, что мне делать дальше. «Я теперь скромнее стал в желаньях», и мои фантазии и перспективы уже не измеряются пятилетками. Максимум год. У меня неконвертируемая профессия. В колледже, куда я хожу подтягивать свой английский (о котором я думала до переезда, что он fluent), учат айтишников, медсестер или сиделок и помощников учителя. Я не очень вижу себя в этих прекрасных областях. Я хочу работать в своей словесной области, но скоро ли тут опять станет популярен русский язык — мне неведомо.

Всем, кого интересовал мой быт, состоящий из сухого кофе, мокрой собаки и проституции на обед, завтрак и ужин, я рассказывала всякое драматическое. Например, что Лондон в основном малоэтажный. В домах лифты редки, а ковролин, наоборот, везде. Кондиционеров нет, есть куча каминов, но в городе их топить запрещено уже лет пятьдесят из экологических соображений.

Например, что тут прекрасные базовые продукты и они не очень дорогие. Но когда их же подают вам в ресторане, то они дорожают сразу раза в три. Поэтому питаемся мы дома. Чем? Ну вот на позапрошлой неделе была долма, а на прошлой — борщ варила. За укропом (и виноградными листьями) разве что пришлось в турецкий магазин идти: англичане не очень употребляют укроп и кинзу, они тут встречаются в маленьких пакетиках, в гомеопатических таких дозах. Так что за травами — к туркам, а в русско-польско-украинский магазин — за гречкой. В супермаркетах гречка есть, это тут «суперфуд», модная еда, но у нее резкий и неприятный запах.

А вот с фруктами тут беда. Они кислые и невкусные. Только яблоки и ягоды в сезон съедобны. На дагестанские абрикосы я не успела, но две недели в августе нон-стоп дома ела персики и помидоры.

Что еще? Тепло в домах дорогое, и вообще все, что связано с домами, тут дорогое: аренда, обслуживание, вода, тепло, плюс налог от местного самоуправления. В прошлом году государство подкидывало каждой «замерзающей» в дому семье немного денег. Мне, кстати, при ноябрьских плюс семнадцати в квартире очень хорошо — я вот пишу сейчас, сидя в футболке и джинсах, но я и в Москве зимой могла существовать, только открыв окно. Вода в душе менее горячая, чем мы привыкли, и струйка всяко тоньше московской — это правда. Из бытового-огорчительного — полотенцесушитель, который дома был приятным бонусом к горячей воде, здесь оплачивается отдельно. В конце концов мы его отключили, и белье теперь сохнет неделями. Зато реальная экономия 100 фунтов в месяц. По этому поводу вспоминали «Незнайку на Луне» и капитализм, который за все требовал «сантиков».

Кстати, у меня в голове постоянно всплывают строчки из русской литературы. Наверное, разговоры об «отмене русской культуры» виноваты. Вот на днях гуляла в Далвичском парке и вспомнила пушкинское «Германн трепетал, как тигр». Да почему же у Александра Сергеевича тигр трепетал? Никакой «русской отмены» тут, конечно, нет — на афишах постоянно русские исполнители, в любой оперной или балетной постановке можно встретить хотя бы одну российскую фамилию. И Чехов все время. Они его любят. Кстати, вот что тут ужасно дорого — билеты в театр. Особенно если вы фанат оперы. Англичане согласны слушать оперу стоя или сидя на высоких стульях — без подлокотников — и даже с почти нулевой видимостью сцены.

В обычный театр билеты тоже разлетаются как горячие пирожки, но есть возможность выхватить что-то не дороже 20 фунтов. Для меня английский театр был открытием — это что-то резко противоположное российскому. У нас постановки идут годами. И ставят их тоже долго и вдумчиво. Здесь если спектакль на сцене держится полгода — это рекорд. И актеры не привязаны к театру, а прекрасно перетекают из одного в другой. И режиссер не царь и бог, а менеджер. Дорогие постановки, кажется, только в опере и балете. Все остальные могут спокойно играть Генриха V в джинсах — и ничего. Главное тут — амбианс.

Из бытового-поразительного — стоимость лекарств, которые выписывает доктор. А он почти все выписывает, кроме ибупрофена, таблеток от аллергии, соплей и изжоги. Так вот, любое лекарство стоит 9,90. Или можно заплатить сразу 100 фунтов за год. Лекарства свои, местные. Мои, от давления, были французские и словенские, тут таких нет. Ну и подход другой: «Три таблетки от давления с утра? Почему так много? Может быть, одного лозартана достаточно?» Пришлось долго доказывать, что нужны именно три. Медицину местную многие ругают, особенно понаехавшие, как я. Как правило, за дело: она сильно просела от ковида. Но я не буду ругать — она тут есть, бесплатная для всех, и на том спасибо.

Да, мне тут нравится. Но это Англия, она нравилась мне задолго до того, как я вышла из самолета в холодную осеннюю лондонскую ночь. Я всегда любила озерных поэтов-романтиков, английский кинематограф, картины Джона Милле и романы Джейн Остин. Только теперь, когда у меня есть время и настроение, я иду проведать миллевских Офелию и Марианну лично и могу постоять около настоящих картин. Или в Бате принять чашку чаю из рук девушки в платье эпохи регентства с бейджиком «Элинор Дэшвуд»: в местном музее Джейн Остин есть чайная, и все барышни вокруг носят имена остиновских героинь.

А еще можно увидеть мемориальный знак — blue plaque: «Тут жил Роберт Саути». Или обнаружить, что вот прямо тут, где ты стоишь, тысячу лет назад находился двор Алиеноры Аквитанской! Ну и любимые артисты могут запросто сесть рядом с тобой на сиденье автобуса или за соседний столик в кафе и даже улыбнуться в ответ на твое восторженное: «Вау!» Есть разница, конечно.

Мне нравится лондонская толпа. Она не проскользнет мимо, если ты упадешь, — поднимут, спросят, чем помочь, принесут воды, покажут дорогу. Еще эта толпа яркая. Вот веселые девушки идут на hen party — девичник то есть — в босоножках и вечерних летних платьях в ноябре. Вот бабушка, что живет «на районе», — сейчас у нее оранжевый период: платье, ногти, туфли, пальто, сумочка — все оранжевое. Даже бантики в волосах. Летом было все белое. Тут люди вообще одеваются в кайф. Кто в халате и бигуди, кто в костюме Шанель. Все рядом, все едут в одном автобусе. Я себе, кстати, купила первое платье за 20 лет — климат и расстояние позволяют платья. В Москве обходилась брюками.

Местные бесконечно шутят на тему: «Сколько раз в день ты сегодня сказал: “Sorry!”» — думаю, что житель британской столицы говорит это не меньше 50 раз в день, а то и больше. Местные равнодушны к тому, что едят, но согласны ехать куда угодно, чтобы увидеть пьесу, послушать музыку или пробежать марафон в пользу какого-нибудь медицинского исследования. Местные действительно практикуют все эти «паб-квизы» (до переезда считала, что это красивый, но чисто кинематографический обычай): сбиваются в команды и демонстрируют эрудицию, запивая все галлонами пива. Местные вообще любят собираться в тесную компанию и говорить — громко и одновременно.

И очень легко знакомятся где угодно: в пабе, на выставке или в парке.

Знакомиться в парке? Да мне с трудом давался даже утренний смол-ток! В свой первый лондонский день я вошла в кафе, и человек за стойкой кивнул мне: «Олрайт?» Так, подождите, почему «Олрайт»? Должно быть что-то вроде «Хаудуюду»? Сюрпрайз-сюрпрайз — никто больше не говорит: «How do you do?» Или пресловутое «It’s raining cats and dogs». Серьезно, если вы так скажете, местные решат, что вас забросили из прошлого века.

Спустя год я отвечаю: «Simply divine!» — на приветственную фразу, которая в переводе на русский звучит: «Как жизнь относится к тебе сегодня?» — и спокойно поддерживаю пятиминутную жалобу бариста о том, что «чертова осень и так холодно, кстати, вы откуда?»

Вот что не изменилось. Я мысленно втягиваю голову в плечи, когда отвечаю на этот вопрос. Я стараюсь не допускать русского акцента, когда говорю, и иногда мне это даже удается: в первый день в колледже учитель сказала, что у меня нет никакого акцента (спасибо «Аббатству Даунтон» и лично Мегги Смит!). Но для долгой беседы мой английский недостаточно прокачан, поэтому обман удается не всегда. Я делаю глубокий вдох и отвечаю, ожидая любой реакции.

Знаете что? Чаще всего я получаю сочувственный взгляд.

«Ну ты не виновата, — говорят мне, — ты же ничего не могла сделать».

Наверное. Но когда-нибудь я перестану чувствовать себя виноватой?

Например, когда вхожу в класс и здороваюсь с тремя Оленами — однокурсницами. Из Одессы, Киева и Харькова. Мы постоянно болтаем на переменках и смеемся. Но мы не говорим по-русски. Вообще. Даже когда после занятий идем вместе до автобусной остановки. И не говорим о прошлой жизни — мы обсуждаем новые книжки, художественные выставки, скидки в магазинах и то, почему наша прекрасная учительница всегда носит черное.

Жизнь течет спокойно. Если не брать во внимание очевидное и то, что вытекает из него. Например, чтобы обнять своих детей, мне надо лететь в Турцию: нам здесь не дают Шенген, детям там не дают британскую визу, встречаемся на нейтральной земле. Но я благодарна за то, что она все-таки есть, эта нейтральная земля.

Перечитала.

Ну чисто булгаковская Серафима Корзухина.

Родственники будут мной недовольны.

И, кстати, тут у всех посудомоечные машины, в стоячей мыльной воде посуду моют только в старом английском кино.

Но это не точно — англичанка я еще не настоящая.

И пиво, футбол и фиш-н-чипс все еще не люблю.

В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.

• Теги:
• такая чужбина
• эмиграция