Это просто вам на память
Уже три года новороссийский фонд «Прекрасное далеко» развозит горячие обеды нуждающимся старикам. Под патронажем благотворителей сегодня 79 пожилых людей, 45 из них не могут выйти из дома. Еду подопечным привозят Оля, Полина и Леша. Они — родители детей с особенностями. Умеют терпеть, утешать и слушать. В фонд они пришли за помощью, а когда помогли им, стали помогать сами: так работает бумеранг добра в природе. Под Новый год эти три энтузиаста и руководитель фонда Татьяна Замилова набивают багажники машин сладкими подарками и продуктовыми наборами и едут поздравлять своих стариков. К ним в этот раз присоединились «Такие дела» в лице фотохудожницы Алины Десятниченко и журналистки Светланы Ломакиной. Она записала истории трех подопечных фонда
Не съела кузнеца
Квартира Светланы Андреевны Камбаровой находится в престижном районе Новороссийска: в ста метрах от ее дома — набережная с кафешками, памятниками и новостройками.
Сам дом Светланы Андреевны старый, послевоенный — когда-то в нем давали квартиры достойным людям. Родители Светланы Андреевны были именно такими, достойными. Оба врачи. Детей воспитали по своим лекалам: старший сын стал инженером, младший — известным в городе джазовым музыкантом, а Света, средняя, — преподавателем английского языка.
Обо всем этом я узнаю чуть позже. А пока стою у карликовой пальмы и жду координатора фонда Ольгу. Она должна привезти подопечной обед и убедить Светлану Андреевну, что я не мошенница и вещи из ее квартиры вывозить не буду.
Вещи — больная мозоль Светланы Андреевны. С возрастом в побеге от одиночества она стала окружать себя книгами и одеждой со свалки — находки делают ее жизнь осмысленной. Каждая добыча — приключение и радость. В психологии страсть к собирательству называется силлогоманией или хордерством, в народе — синдромом Плюшкина.
Квартиру Светланы Андреевны волонтеры несколько раз убирали, она вначале соглашалась, потом, не найдя «важных вещей», впадала в уныние. В итоге от услуг помощников отказалась.
Но Ольгу бывшая учительница принимает, потому что Оля ничего не забирает, только отдает. Курьер открывает своим ключом дверь. Я готовлюсь к тяжелому запаху. Но его нет: из глубины помещения тянет сырым деревом, книгами и слежавшимися вещами.
Проходим маленький тусклый коридор. Попадаем в светлую комнату. Два шкафа. Пианино, заставленное всякой всячиной. На полу в джинсах, шерстяной водолазке и шерстяной же безрукавке сидит Светлана Андреевна. Увидев меня, извиняется за беспорядок: затеяла к моему приходу уборку, но каждая вещь — это же история. Одну возьмешь в руки, покрутишь — и все, ушла в другие миры, пропала…
Светлана Андреевна забирается на стул — вначале встает на коленки, потом кое-как заползает, от помощи отказывается. Шесть лет назад пенсионерка упала, сломала шейку бедра. Сделали операцию, нога стала короче, и далеко на ней теперь не уйдешь: разве что во двор покормить котов и выбрать из контейнеров очередные книжки или кофты.
«Я раньше для бедных людей вещи собирала, — оправдывается хозяйка, обводя глазами комнату, — но теперь решила, что с Нового года — все! Не буду больше ничего приносить! Я же думала, доброе дело делаю, а оно, оказывается, никому не нужно!»
Координатор Ольга участливо улыбается, отдает подопечной пакет с горячим обедом и уходит. Когда дверь закрывается, я добавляю к пакету Оли пирожные.
Светлана Андреевна всплескивает руками:
— Вы деньги тратили? Не надо было! Знаете, сколько хороших продуктов люди выбрасывают?! А вещей?! Хотите, я вам что-то подарю?.. Нет? Ну вы подумайте. Знаете, я много думаю: я философ. У меня и мама такая была — мы жили в мире книг. Очень много читали. Я даже замуж не выходила, чтобы не отвлекаться от главного. А может, потому, что была слишком умная? Не видела того, с кем мне было бы интересно…
— Философ — в иносказательном смысле?
— По отношению к жизни — философ и антрополог. Я изучаю людей. Через литературу, наблюдая, через фотографии… Вон, видите? — Светлана Андреевна протягивает руку в сторону окна, там на стопке книг лежит затянутый в красный бархат фотоальбом. — Нашла на свалке. Как можно было выбросить на мусорку свою память?.. Но я его спасла! Фамилии там нет, я изучила этих людей и многое про них поняла: они были моряками, в семье много мужчин… Часто рассматриваю их, думаю: кто они, как жили, какие характеры?.. Они мне уже как родственники! Свои-то все почти ушли…
Светлана Андреевна доедает пирожное и пускается в долгий рассказ о своей жизни.
Родилась она 25 декабря 1945 года. Родители, оба сироты, не знали, что такое настоящая семья. Света не помнит, чтобы мама хотя бы раз обняла детей или заговорила с ними ласково. Все много работали и много учились. И каждый жил как умел. Света умела жить с литературными героями в голове: они не ругались, с ними не надо было договариваться и делиться обедом. После школы попробовала поступить в технический вуз — не потянула. И там ей посоветовали идти в учителя английского — тогда их был недостаток. Света пошла.
Пока училась, познакомилась с двумя девушками. Они стали ее лучшими подругами в институте и после. Но потом первая вышла замуж, укатила с мужем в Танзанию и вскоре перестала писать на родину письма, а вторая умерла от лучевой болезни. Света, воспринимавшая подруг как единственных близких людей, оглохла от горя.
«Семь лет я места не могла себе найти: не спала, мне было постоянно тревожно, больно, страшно. А потом меня послали в деревенскую школу, в глушь… И когда я переехала на новое место, начала решать проблемы, мне стало легче, я снова начала нормально спать. Тогда поняла: новые места меня лечат. И вот я ездила по всему Союзу: под Ригой работала, в Витебске, на Урале. Поселки, станицы, деревеньки — где-то была учителем на замену, когда кто-то уходил в декрет, где-то жила год-другой — когда тревожность возвращалась, уезжала. Так мне было спокойно. И интересно…»
Названий всех мест, где Светлана Андреевна работала, она сегодня уже не помнит. И трудовую книжку мы так и не нашли. Зато я выслушала с десяток историй о сельских школах Советского Союза. К старости давние воспоминания становятся четкими — и Светлана Андреевна сегодня заново переживает события прошлого: как ходили в походы, играли в зарницу, разучивали песни. Отдельной вереницей приходят «стыдные» воспоминания: кого из учеников обидела, кому дала меньше внимания, чем могла бы дать.
— Этой ночью вспомнила, как работала там, где упал Тунгусский метеорит. Рядом поселок был, название не помню… Класс меня не принимал. И был там мальчик, сосед мой. Отца его я не видела, а мать видела — она лежала в параличе. Мне было жалко этого мальчика, и я позвала его к себе заниматься английским: мол, в жизни пригодится, в люди выбьешься. И он ходил. Начал делать успехи. А потом класс против меня устроил бунт. Прихожу на урок — парты перевернуты. «Мы не будем заниматься!» И вижу: среди бунтовщиков мой сосед. Я так обиделась! Пошла к его матери. Вижу у них на стене в раме семейные фотографии. И среди них моя открытка. Я всем ученикам дарила открыточки с репродукциями картин и стихи писала назидательные на память. Вот эта открытка и висит. Я подхожу, забираю ее и ухожу… Молодая была, не подумала, что он мог пойти за толпой, испугаться… Больше 50 лет прошло, а стыдно до сих пор. Нельзя было так… Вот это прокручиваю в голове. И еще думаю: жаль, что у меня нет таланта писателя. Иначе бы я все записывала, хранила — память теперь почти ничего не держит…
— А какой у вас любимый писатель?
— Джек Лондон. Но я у него не со всем согласна… Знаете, часто в книгах меня не устраивает финал. Ну вот «Мартин Иден». Помните, что он сделал? Утопился! Зачем? Можно же было, чтобы он просто уехал — и дальше думайте как хотите. И я бы придумала! А еще — ой, тут будет смешно! — Светлана Андреевна вдруг светлеет лицом, даже, кажется, молодеет, хохочет. — Помните песню «В траве сидел кузнечик?» («Но вот пришла лягушка, прожорливое брюшко»). Это очень милое определение — «прожорливое брюшко». Но дальше что? Она сожрала кузнеца! А мы с детьми пели хором: «Не съела кузнеца!»
— Представьте себе, представьте себе — не съела кузнеца! — поет Светлана Андреевна.
Мы хохочем.
— Светлана Андреевна, у вас прохладно. Почему отключили отопление?
— Почему отключили, не знаю, не помню. Но мне не холодно. Вода есть, газ есть. В Новороссийске сильных морозов не бывает. А вообще я не люблю, когда жарко. У меня старший брат где-то прочитал, что человек должен жить в тепле, и летом даже кондиционер не включал. От теплового удара и умер. А у меня в прохладе лучше работает голова, мысли интереснее… Вы когда уйдете, я снова сяду читать. Сейчас Шолом-Алейхема. — Показывает глазами на книгу на матрасе. — Очень интересный писатель.
— А на Новый год что будете делать?
— Фотоальбомы морячков своих пересмотрю, порядок, может, наведу. Радио у меня работает. Когда я слушаю радио, особенно спектакли, передачи — представляю человека, которого слышу. Телевизоры не мое — не люблю, когда мне показывают то, что можно представить. А радио, книги — мое. Вот пока на Новый год такая программа. Все у меня будет хорошо, не волнуйтесь…
Окно с фиалками
Нина Ивановна и Владимир Дмитриевич Горбунковы живут в старом рабочем районе Новороссийска. Когда-то отсюда начинался город: гудели трубы промышленных предприятий, заходили в гавань корабли. И везли в город у моря трудовые резервы. Сегодня от былой трудовой славы остались только легендарные истории, а в старых домах живут еле сводящие концы с концами пенсионеры. Две незрячие бабушки, два человека с инвалидностью и семья Горбунковых — всем им привозят горячее питание. Сегодня от фонда это гороховый суп, овощное рагу и хлеб.
Перед тем как постучать в дверь, курьер Алексей предупреждает, что у главы семьи бывают вспышки агрессии: ну вот, допустим, прошлого курьера, девушку с длинными ногтями, он выгнал. Что-то ему в этих ногтях не понравилось.
Я автоматически прячу в карманы руки и отхожу от порога. Стучим долго. Потом дверь открывается, на улицу вырывается облако тепла. Хозяин дома, это видно по лицу, сегодня спокоен: принимает пакеты, разрешает войти.
Маленькая прокопченная кухня. Дальше комнатка с низкими потолками — тусклая, темная. Воздух здесь плотный, тяжелый. На кровати лежит женщина.
Она — самое яркое пятно этой комнаты. Лицо словно светится изнутри. Это Нина Ивановна. Ей 72 года. При этом — я сажусь рядом, разглядываю ее украдкой — у нее ровная плотная кожа, почти нет морщин. Недлинный, но аккуратный маникюр. Прическа, покраска, укладка.
«Я всегда следила за собой, — смеется она в ответ на озвученное наблюдение. — А что мне еще делать, если я всю жизнь то сижу, то лежу? У меня с детства ДЦП, ноги парализованы. Я то ногти в порядок приведу, то брови. А сережки, что вы заметили, — это никакие не бриллианты! — хохочет. — Купила в телемагазине пять лет назад за три тысячи рублей. Это мой любимый камень — аметист».
Считается, что аметист защищает своего владельца от неразумных действий и сохраняет хозяину память и ясность ума до глубокой старости. У Нины Ивановны все именно так. И память, и ум. Вот только слегла: еще в прошлом году ездила по дому на коляске, звала к себе соседей и подруг, а в хорошую погоду они с Владимиром Дмитриевичем даже выбирались на променад в «Магнит». Владимир Дмитриевич — тоже с инвалидностью, с укороченной от полиомиелита ногой — вез жену на коляске.
«Он после второго инсульта очень сдал, — грустнеет Нина Ивановна. — Раньше был другой человек! Вот подайте мне альбом…»
Нина Ивановна тянется к полке над своей кроватью: там несколько книг, два фотоальбома и большой маникюрный набор в чехле. Нина достает фотографию — с нее на меня смотрит фактурный мужчина. Актеры такого типажа играли в советских фильмах директоров заводов и крупных партработников.
— Холеный был! Когда я в больнице лежала, у меня все спрашивали: кто твой муж? А он учитель литературы в прошлом, жил в Саратове. Семья у него была, но начал выпивать, — Нина Ивановна переходит на шепот, — развелся, приехал сюда, к родителям. Тут работал уже вахтером в мореходке. Ну а потом подруга его как-то ко мне привела. И мы подружились. Он приходил помогать: то суп приготовит, то курицу, клубнику с рынка постоянно таскал. Так как-то само собой и получилось. Двадцать два года уже будет, как мы женаты…
— Но вы, я смотрю на фото, тоже красавица: волосы по пояс, глаза…
— Вниманием я была не обделена, — зарделась Нина Ивановна. — Знакомились со мной. И парень у меня был в юности. Игорь, сын медсестры, которая за мной ухаживала. Он меня безумно любил! Но мы не ценим, когда нас так любят…
Нина Ивановна вздыхает и снова переключается на альбом. Лица в нем в основном женские: мама, тетя, подруги. Отца Нина видела в раннем детстве, под Новый год. Помнит холодный праздничный запах его шинели и гору мандаринов в пакете. На этом визиты закончились. Но Нина не страдала: рядом всегда были близкие, которые в прямом смысле слова носили девочку на руках.
Нина родилась вроде обычной, но в три месяца тяжело переболела гриппом, а позже выяснилось, что у нее детский церебральный паралич. Основной удар пришелся на ноги. Нине сделали операцию, одна нога стала слушаться — Нина могла ковылять, опираясь на руки мамы и тети. Вместе стали ходить в кино и однажды даже забрались в горы, чтобы посмотреть на Новороссийск с высоты птичьего полета. Дальше нужна была еще одна операция. Но мама Нины побоялась: думала, что дочка может не перенести второго наркоза.
— У меня был старший брат, мамин сын от первого брака, — рассказывает Нина Ивановна. — Он родился до войны. Их сюда, в Новороссийск, отправили в эвакуацию. Поселили в старый полуразрушенный дом. И вот ночью обвалилась стена. Маму спасли, а братик погиб… Поэтому, когда я родилась, мама меня от себя не отпускала. И все для меня делала: эту квартиру мы купили потому, что тут первый этаж, нет ступенек, меня легко было вывозить на коляске. С июля 1966 года я живу здесь. Мамы не стало в 1988-м, а через три года умерла тетя. И я стала жить одна.
— Судя по речи, вы хорошо учились…
— Да, я рано выучилась грамоте, в семь лет прочитала роман «Боевая молодость» нашего земляка, кубанского писателя Павла Иншакова. Схватывала я все очень быстро, увлекалась. Но раньше инвалидам с моим заболеванием была одна дорога — в интернат или в четыре стены. Мама сказала: пока мы живы, ты будешь со мной. И я сидела дома. Но никогда не скучала: у меня была куча подруг, соседи приходили. Одно время я даже работала — принимала заявки по телефону на установку окон. И только в последние годы все ушло: и работа, и здоровье, и близкие люди… У меня шесть подруг умерло. Сейчас покажу их фото.
Помимо снимков подруг в альбоме Нины Ивановны есть несколько изображений кошек. Хозяйка смеется: кошки — это ее судьба. Когда мама только принесла Нину из роддома и положила в люльку, туда прыгнула их рыжая бестия — дело было зимой, с кошкой малышке было теплее. Мама не стала гнать. Так они и росли, Нина и кошка. Когда кошки пропадали или уходили в другие миры, появлялись новые — Нина не умела жить без кошек.
Последняя, рыжая Сима, крутится у моих ног. Ее Горбунковым еще котеночком подарила Татьяна Замилова, директор фонда «Прекрасное далеко». Сима ластится, я хочу ее сфотографировать, но Нина Ивановна противится. У хозяйки дома есть суеверие: как только она фотографировала кошек, животинка вскоре исчезала. Я опускаю телефон и перевожу разговор на Татьяну Замилову.
— Таня — удивительный человек, — всплескивает руками Нина Ивановна. — Вот видите телевизор? Она привезла. Наш сгорел, а мастер просил за ремонт 10 тысяч. Столик на колесиках — тоже она. Кухню под меня сделали, чтобы до крана на коляске я могла дотянуться. Окно пластиковое видите? У нас тут раньше стояло старое окно, но года два назад был норд-ост, срывал крыши с домов. И у нас вырвало окно. Пришли из соцзащиты, затянули пленкой. А Таня нам пластик вставила. Больше не дует. И тепло. Фиалок только нет… Когда мама была еще жива, у нас тут фиалки стояли: много-много разных! Люди шли мимо окна, останавливались. Рассматривали. И улыбались…
— Ну, может, вам тоже цветы развести — поливать-то их не так сложно…
— Я уже не могу. И Владимир Дмитриевич тоже уже не в состоянии за ними смотреть. Он сегодня ничего, спокойный, а бывает и по-другому… Характер у него такой, что никого не боится. Он же у нас и в тюрьме посидеть успел! И ему там, самое интересное, понравилось! — Нина Ивановна хохочет и рассказывает удивительную историю.
Года два назад, уже после двух инсультов, Владимир Дмитриевич пошел на рынок, по дороге встретил участкового — чем-то его задел, завязалась перебранка, в результате которой Горбунков, тогда еще крепкий мужик, врезал участковому. И на полгода уехал в колонию-поселение.
Вернулся помытым, побритым, подтянутым, в новых бриджах и с видом, можно сказать, героическим. В казарме на 40 коек он пользовался уважением — как бывший учитель и смельчак.
«Это под Новороссийском, — впервые подает голос Владимир Дмитриевич. Весь наш разговор он сидит на своей кровати в другом углу комнаты. — Жизнь там есть. И люди. Много».
Здесь же почти все их друзья в фотоальбоме — смотрят из других миров, улыбаются. Нине Ивановне кажется, что они там встретятся — и все наконец-то прояснится. Почему на этой земле у кого-то из них не ходили ноги, кого-то сбила машина, унес рак… Все будет ясно когда-то потом.
А пока у Горбунковых будет новая елка — они ждут, заказали у соцработника. И игрушки куплены. И телевизор затарахтит новогодними фильмами и историями о прошлом. Фонд принесет подарки — и они накроют небольшой стол. Как все люди…
Когда я уже одевалась, Нина Ивановна вспомнила, что хотела пожаловаться на несправедливость: им приходят письма из коллекторского агентства. Мол, Горбунковы должны за теплоснабжение 31 тысячу рублей. А они не должны — платили эти деньги исправно, соцработник докажет. Просто в компании там расходились — и они платили не туда. Надо идти — разбираться, доказывать. Идти они не могут, а звонком вопрос не решили, долг, как и прежде, растет.
— Не переживаете?
— Нет, мы же все оплатили. Документы есть. И что они нам сделают? В худшие условия поместят? А найдут ли они эти худшие условия? — Нина Ивановна смеется, звонко и заразительно.
И кошка Сима прыгает к ней на кровать и тоже, кажется, улыбается.
От Нового года Нина Ивановна ничего не ждет.
Абонент всегда доступен
«Дорогие внуки и правнуки! Здесь несколько фотографий. Это ваша родословная, о которой вы, к сожалению, теперь уже ни от кого не узнаете. А жаль, очень плохо быть не помнящими родства. Потому сохраните. А вдруг кто из поколения сегодняшнего дня спросит: а мы кто?» — это послание потомкам Алла Аркадьевна Горбач написала несколько лет назад.
Собрала с десяток дореволюционных фотографий, добавила парочку их с мужем и портреты красавцев-сыновей. Остальные снимки уничтожила.
«У моего мужа была тетка, жила в Пятигорске, и так получилось, что близких родственников у нее не осталось. Мы приехали ее хоронить. Когда убирали дом, нашли мешок с фотографиями. Передать снимки было некому. На свалку отнести — кощунство. И мы с мужем всю ночь сидели и рвали эти фотографии. Когда я осталась одна, задала себе тот же вопрос: кому нужна моя память? Сыновьям я альбомы сделала, отдала. А вот моя жизнь — я маленькая, институт, работа, Киев, наши друзья… Кому это интересно? Пересматривала каждую фотографию, обливалась слезами и рвала на мелкие кусочки — чтобы после моей смерти они не оказались на свалке. Старинные только оставила. Говорят, их неплохо покупают, может, кто-то и продаст…»
Алле было шесть лет, когда началась война. Папа Аллы помнил Первую мировую, поэтому не стал ждать: погрузил жену с дочерью в теплушку и отправил в эвакуацию в Фергану.
«Мы жили у маминой сестры. Вши, малярия, голод — все было. Мама работала там в госпитале, получала довольствие 500 рублей, а стакан молока стоил 100 рублей. У тетки был глинобитный дом, в одной комнате на полу спали восемь человек. Топили дом листьями — мы, дети, собирали их во время листопада в мешки. В школе писали йодом — чернил не было. Напишешь вечером на обрывке газеты уроки, а к утру уже ничего нет: йод выветрился. Школа была узбекская, я до сих пор помню стихи, которые мы там учили». Алла Аркадьевна прикрывает глаза и декламирует по-узбекски.
Победу они встретили на Кубани. Люди стояли у столба с громкоговорителем и плакали, обнимались и кричали — от счастья. Потом переехали в Новороссийск. Город тогда стоял в руинах, все человеческие ресурсы бросили на восстановление, но начался голод.
Дети объедали листья на деревьях, едва оформившиеся зеленые сливы не успевали созревать, а самым вкусным в мире лакомством были сладковатые цветки акации.
«В школе в Новороссийске я познакомилась со своим мужем. Классы тогда были маленькие, по 10 человек, но учились мы все очень хорошо. Поступили в институты: я в Ленинград, на химфак инженерно-строительного. Альберт — в Москву, в институт водного хозяйства, на механика. Лето проводили тут, вместе. У нас были очень чистые отношения — даже обниматься молодые люди тогда стеснялись. Поженились мы на последнем курсе. И счастливо прожили почти 60 лет. У нас родились два сына, выросли они в Киеве».
На киевскую жизнь в истории Аллы Аркадьевны отводится полвека. После института они с мужем три года отработали по распределению в Туркменистане, потом была Ялта, а с середины шестидесятых получили хорошую трехкомнатную квартиру в столице Украины. Алла была ведущим инженером госплана, ее муж Альберт — талантливый механик. Сформировался круг таких же, собравшихся со всего Союза, профессионалов. Дружили, выезжали на дачные посиделки, на моря — на жизнь не жаловались.
Старший сын, Евгений, после школы вернулся в Новороссийск — выучился на кока и ушел в море. Младший, Станислав, подавал надежды как хоккеист, поступил в институт физкультуры, а когда его окончил, вдруг решить все поменять — поступил в духовную семинарию.
— Он умер в 50 лет. Его жена, они хорошо жили, после его смерти ушла в монастырь в Черкассах. И мы о ней больше ничего не слышали. Это произошло в 2016 году. У меня после смерти сына стало плохо с сердцем, я попала в больницу — пока там была, муж оформил документы для переезда сюда, поближе к старшему сыну. В 2018 году умер муж. В 2022 году ушел старший сын. А я все жду, когда Господь и меня приберет…
— Вы родились в другой стране. Были, вероятно, атеистами?
— Да. Ничего о религии не знали. Но пути Господни неисповедимы: когда сын стал священником, покрестил и обвенчал нас. Нам с мужем тогда уже было по 70 лет. И я благодарна сыну — не знаю, как бы жила без божьей помощи… У меня есть внуки, но жили мы далеко. Видимо, я для них чужой человек. Если я попрошу о чем-то, они сделают. Но родственной связи, интереса к моей жизни с их стороны нет. И у меня раньше была горькая обида: я не могла понять — кровь-то у нас одна, почему так? Я стала молиться, чтобы убрать эту обиду. Молилась о внуках, правнуках, о себе. И вдруг на сердце стало легко: я начала по-другому ко всему относиться. Поняла, что я не права, ожидая любви там, где ее нет. И когда я это поняла и отпустила, они мне стали понятнее и ближе. И, наверное, что-то вокруг поменялось, они стали чаще мне звонить…
Алла Аркадьевна замолкает, смотрит на фото мужа на шкафу — фото маленькое, паспортное. Рядом церковная свечка. Я замечаю приклеенную к полированной дверце шкафа бумажку: «Сентябрь ежегодно заявка в миграционный центр». Каждый год Алле Аркадьевне надо подтверждать, что она жива. Делать это ей неприятно: и потому, что действительно жива, когда все свои уже «там», и потому, что дело это муторное. Из-за беготни по миграционным вопросам ее муж и ушел: один инфаркт на нервной почве, потом другой. Это сейчас гражданство дают запросто, а раньше была морока. Особенно если тебе за 80 лет…
С 2018 года Алла Аркадьевна не выходила из дома — живет в однокомнатной квартире в спальном районе Новороссийска. В подъезде пахнет сыростью, по длинному коридору слоняется сомнительная публика. Алла Аркадьевна чужим не открывает. Она плохо ходит, и руки ее почти не слушаются.
«Я ни на что не жалуюсь. Болезни в моем возрасте — это естественно. И я даже рада, что они есть: может, быстрее уйду. Чего бы мне хотелось? Ничего. Особенно материально ничего не нужно. Да, большой пенсии у меня нет — документы из Киева мне так и не прислали, поэтому получаю страховую пенсию, 19 тысяч. Но мне помогают девочки-соцработницы, девочки из фонда. Всех их Господь послал. Одна покормит, другая помоет, постирает. У меня же стиральной машинки нет, мы уезжали — все оставили, брали только чемоданы с вещами. Вещи поизносились, но девочки мне новые принесли: штанишки вот, кофту. Я никуда не хожу, мне хватает. Проснулась, помолилась и жду. Каждый день жду, когда окажусь со своими…»
Свои — это муж, сыновья, подруга, к которой она мчалась по первому звонку через весь Киев, мама, папа, родные из Азербайджана и друзья из Таджикистана. И еще много-много других, которые были на снимках, разорванных на мелкие кусочки.
Я все поняла и спрашивать глупости об ожиданиях на следующий год не стала. Но спросила другое, явное: при всех бедах, которые выпали на старость Аллы Аркадьевны, в этой женщине нет надлома. Не видно старческой запущенности и депрессии, которая часто обрушивается на одиноких пожилых людей. Откуда такая сила?
В ответ на это Алла Аркадьевна улыбнулась.
«Знаете, я часто вспоминаю голодный 1947 год. Папа устроился на завод “Красный двигатель”. Приходил домой измотанный, шатался от усталости, а дома из еды две картошки в кипятке. Мы делили это на троих. Но никто не жаловался. Мы знали, что поднимаем страну. И эта мысль держала, уводила от эгоизма. А чем меньше в тебе эгоизма, тем легче жить… В этом, наверное, дело. Но главное: у меня есть Бог. Бывает так плохо, что кажется, был бы крючок, не выдержала бы. Тогда говорю: “Господи, кроме тебя, у меня тут никого нет. Только с тобой я могу поделиться, только тебе и могу пожаловаться — помоги…” И он помогает, поддерживает и слышит меня. Всегда».
* * *
Эти истории далеки от глянцевых картинок программ «серебряного возраста». Но близки к жизни — она именно такая и есть. И при всей печали этих историй капля солнца в холодной воде все-таки есть — в той же елке, которую поставят у себя Горбунковы; в радиопередачах, что будет слушать учительница английского, или в разговорах, которые случаются у Аллы Аркадьевны не только с богом, но и с живыми людьми — соцработницами или координаторами фонда.
Перед праздником «Прекрасное далеко» объехал всех подопечных и каждому что-то подарил. Но после Нового года продолжится жизнь. И в ней нужно будет готовить горячие обеды, закупать лекарства, оплачивать доставку бензин. И снова фонд будет искать на это деньги.
Если вы хотите помочь — нажмите на красную кнопку под этим текстом. Ваш перевод станет первым добрым делом в новом, 2024 году.
