В начале июня «Такие дела» и сервис видеоконсультаций с психологами «Ясно» запустили проект «Я (взрослый) ребенок алкоголиков». После первого материала с монологами известных людей, которые выросли в дисфункциональных семьях, больше 600 читателей откликнулись на призыв поделиться своей историей. Проблемы ВДА знакомы многим: по статистике, с ними сталкиваются от 25 до 50% от всех взрослых в стране. Однако не каждый готов рассказать о своем опыте даже на условиях анонимности. С теми, кто нашел для этого силы, мы обсудили, как детство в атмосфере страха, бессилия, стыда и вины повлияло на их взрослую жизнь. Эксперты «Ясно» прокомментировали каждую из историй и рассказали, как справляться с трудностями, которые возникают у ВДА.
«Бессознательно копирую мать и ее созависимые черты»
Алиса (имя изменено), 29 лет
На первый взгляд, родители дали мне все. Я училась в частных детском саду и гимназии, десятки раз ездила за границу, знаю несколько иностранных языков, у меня два красных диплома. Но за глянцевым фасадом скрывается много боли и страданий.
Мой отец мог уходить в запой на несколько недель или даже на месяц-два. В промежутках между запоями он был «примерным семьянином», руководителем собственного бизнеса, трудоголиком. Отец правда многое делал для семьи, хотя эмоционально не вовлекался в нашу жизнь. Постепенно у него нарастало раздражение, он кричал на меня, на маму — и снова уходил в запой.
В нашей семье говорить об алкогольной зависимости отца было не принято. Мама считала, что меня это не касается. Но не замечать проблему было невозможно: вызовы наркологов на дом были нормой.
Я видела на лицах других родителей нескрываемое отвращение. Мне казалось, что, раз отец пришел на Первое сентября в таком состоянии, значит, я не заслужила его любви.
Я не могла положиться на него. Отец то присутствовал в моей жизни, то исчезал. У моих родителей не было друзей, и мне было запрещено приглашать подружек с ночевкой: отец мог запить в любой момент, и мама переживала, «что подумают люди».
В детстве я считала, что отец плохой, а мама хорошая. Но по мере взросления я стала понимать, что они оба вовлечены в эти нездоровые отношения. Мать культивировала в отце чувство вины, повсеместно контролировала его — начиная с того, что он должен есть, заканчивая тем, какое кино он должен смотреть. Постоянно критиковала, предъявляла завышенные требования, нагружала работой по дому.
Эти отношения давали ей ощущение контроля — видимо, поэтому они были такими крепкими. Родители несколько раз были на грани развода, но в конце концов оставались вместе. Мама говорила, что сохраняла отношения ради меня, хотя мне это было не нужно.
В подростковом возрасте у меня начались депрессивные эпизоды. Было несколько случаев селфхарма. Я рано начала употреблять алкоголь. С 19 лет перестала смотреть новости по телевизору. В этот момент у меня возникало всепоглощающее чувство вины: мне казалось, что войны и теракты как-то со мной связаны. Видимо, я привыкла испытывать вину в семье, поэтому такая реакция стала автоматической.
Отец скончался от инфаркта восемь лет назад. После этого мама начала контролировать меня и моего сводного брата. Он тоже стал злоупотреблять алкоголем, уходить в запои.
За семь лет психотерапии я научилась со всем этим справляться, но не могу сказать, что поборола бессознательный стыд, аутоагрессию и вину.
Мне постоянно хочется всех спасти. Сейчас я занимаюсь благотворительностью, моя работа тоже косвенно связана с помощью людям.
Мне сложно строить здоровые отношения. Я бессознательно копирую мать и ее созависимые черты. Мне хочется слиться с партнером, у меня нет собственных увлечений и желаний. При этом я чрезмерно контролирую его, внушаю ему чувство вины. У меня проблемы с доверием. Если мой партнер уходит в бар с друзьями, я чувствую панический, парализующий страх. Мне кажется, что я его теряю, что он не вернется. Я базово не верю, что мир безопасен и стабилен, что можно построить счастливый брак.
Комментирует Александра Каплун — гештальт-терапевт, психолог сервиса «Ясно»
В истории Алисы очень много одиночества. Это чувство состоит из нескольких слоев. На переживания человека не откликаются окружающие, и он не чувствует, что его понимают. Он не отдает другим свои тепло, интерес, заботу — и не получает все это в ответ. Наконец, человек может обесценивать свои отношения — например, думать, что если они с партнером расстались, то любовь была ненастоящая.
В дисфункциональных семьях родители часто полностью поглощены выяснением отношений между собой. Ребенок же отходит на второй план. Есть три типа адаптационных реакций на такую ситуацию: не привлекать к себе лишнее внимание; во всем помогать родителям и спасать их; бунтовать, отвлекая взрослых от конфликтов.
Похоже, что тип адаптации Алисы — помощник. Такие дети в будущем склонны спасать окружающих, а также вступать в отношения с нестабильными партнерами, которые провоцируют у них чувство одиночества и покинутости.
Алиса часто выбирает зависимых мужчин и таким образом воспроизводит свои отношения с отцом. Путь к здоровой близости возможен через сепарацию от его фигуры. Это не столько отдаление, сколько перестройка отношений.
В детстве мы зависимы от родителей. Даже если у ребенка плохие отношения с отцом, он все равно не может жить отдельно. После сепарации человек способен одновременно и критиковать родителя, и признавать его вклад в свое развитие. Он становится более свободным в выборе своих партнеров — перестает обращать внимание только на тех людей, которые напоминают отца.
Отца Алисы уже нет в живых, но это не преграда для сепарации. Отношения с человеком могут развиваться и видоизменяться даже после его ухода из жизни. Для этого нужно провести специальную работу: замечать и проживать все подавленные чувства в адрес близкого. Для этого можно писать письма гнева, письма жалости, письма нежности и благодарности, а затем обсуждать их с другом или с психологом.
«Внутри я будто превращаюсь в маленького ребенка»
Юрий, 27 лет
Мама начала употреблять алкоголь, когда я был совсем маленьким. В мои пять она рассталась с отцом. Они еще несколько раз сходились и расходились. Меня воспитывали бабушка с дедушкой. Если бы не они, нас с братом и сестрой, наверное, отдали бы в детский дом.
Мать постоянно брала микрокредиты. Однажды она попала в какую-то секту, и мы ездили ее забирать. Когда бабушки не было дома, мама могла привести домой своих собутыльников.
Под действием алкоголя мама становилась агрессивной. Спрогнозировать это было невозможно. Я не понимал, как себя с ней вести. Прислушивался к маминым шагам, к тому, как она открывала дверь, чтобы понять, пьяная она или нет. Мама могла меня ударить, но страшнее было постоянное психологическое напряжение из-за ее нестабильности.
Когда мне было шесть лет, она оставила меня одного с четырехмесячной сестрой на лавочке возле закрытого дома. Мама сказала, что пойдет в туалет (он стоял отдельно), а сама сбежала выпивать. Бабушка с дедушкой в этот день допоздна работали — я ждал их до ночи.
После этого случая у меня начался ночной энурез. Он не проходил до 17 лет, никакие таблетки не помогали. Я не мог пойти к кому-то в гости с ночевкой. Проблема сошла на нет, только когда я стал жить отдельно от родителей.
Еще в родительском доме и первое время после переезда у меня проявлялось обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР). Наверное, дома я не мог контролировать жизнь, и мне помогали разные ритуалы. Например, у меня были свои чашка и ложка, и после еды я тщательно их перемывал. Я мог перемыть всю посуду, потому что не был уверен, что она была чистой и безопасной для меня. Если я разогревал что-то в микроволновке и уходил в другую комнату, мне нужно было вернуться до того, как раздастся сигнал. Казалось, иначе случится что-то плохое.
Я ужасно себя чувствовал. Давила еще необходимость делать вид, что в семье все хорошо. Правда, поселок был маленький и все обо всем знали. Но считали, что ничего страшного не происходит.
Весь подростковый период у меня были проблемы с самооценкой.
Нужно было учиться, помогать воспитывать младшего брата, работать. Первые отношения у меня появились только в 20 лет.
Мама умерла в 2020 году: у нее был цирроз печени и четвертая стадия онкозаболевания.
Из-за моего детства у меня выработалась выученная беспомощность. Я не умею обозначать свои границы и защищать себя в конфликтах, особенно среди пьяных людей. Мне тяжело менять место работы, просить повышения. Я долго привыкаю к людям. Когда попадаю в новые компании, внутри я будто бы снова превращаюсь в маленького ребенка.
Я сам вообще не пью алкоголь, никогда его не пробовал. Мне страшно, что я не смогу остановиться.
Меня поддерживают друзья. Постепенно я стал рассказывать им о своем детском опыте. Подруга, услышав об этом, поделилась со мной своей историей — о сексуализированном насилии со стороны отчима. Я даже не мог подумать, что она сталкивалась с чем-то подобным. Тогда я понял, что в жизни людей происходят самые разные события, о которых они, как правило, никому не рассказывают. Но когда мы чем-то делимся, нас понимают и поддерживают — это очень помогает.
Комментирует Александра Каплун — гештальт-терапевт, психолог сервиса «Ясно»
Юрий описывает ситуацию хронического пренебрежения со стороны матери. Когда она сказала, что отойдет в туалет, но пропала, это вызвало ужас, связанный с прямой угрозой существованию. Для маленького ребенка внезапно остаться без родителей — все равно что стихийное бедствие.
Каждый справляется с такими переживаниями с помощью своих адаптационных механизмов. Стратегия Юрия — максимально контролировать ситуацию. Можно предположить, что в его случае контроль скрывает три чувства: ужас быть оставленным, бессилие и тотальное разочарование в матери.
Когда человек взрослеет и развивается, он обречен постепенно разочаровываться в родителях, а затем снова прощать их и находить, за что может их уважать. В ситуации Юрия разочарование произошло слишком внезапно, и для ребенка оно стало шоком.
Юрий находился в созависимых отношениях с матерью.
Он вынужден присматривать за зависимым, пока тот не работает, не готовит еду, не платит за коммунальные услуги — в общем, не берет на себя какую-либо ответственность. В таком положении ребенку сложно радоваться жизни: качаться на качелях, есть мороженое, гулять, просить и получать подарки. В результате природная витальность и желание жить хорошо оказываются под запретом.
Юрий старался предугадать поведение матери. Но человек с зависимостью часто действует непредсказуемо. В итоге у ребенка возникает постоянное беспокойство, которое может истощать его и во взрослом возрасте.
Уравновесить тревогу может здоровая агрессия: тогда человек ощущает, что он достаточно прочен и зубаст, чтобы выдержать вызовы этого мира. Агрессия живет в теле, поэтому получить доступ к ней можно через внимание к своим ощущениям. Злость — мощный ресурс, и в здоровой форме она полезна. Эта эмоция отвечает за наше желание брать на себя ответственность и влиять на мир.
Кроме того, важно учиться осознанно получать удовольствие — это поможет вернуть себе радость жизни. Человек может наблюдать за тем, что его воодушевляет, и стремиться к этому. Например, составить список мест, которые он хочет посетить, или мероприятий, в которых планирует поучаствовать в свободное время.
«Приходилось постоянно контролировать ситуацию, чтобы всех спасти»
Анастасия, 36 лет
Сколько себя помню, папа пил. Сначала только на выходных — и я с ужасом ждала пятницы. Потом он мог прийти пьяным в любой день.
Мой брат младше меня на три года. Отец нас никогда не бил, разве что обзывал в подростковом возрасте. А вот с мамой они устраивали побоища. Мама — горячая женщина: иногда мне казалось, что она специально задевала отца, когда он был пьян.
Мы с братом разнимали их. Это было ужасно. Мне казалось, что однажды родители либо убьют друг друга, либо кто-то из них выживет и отправится в тюрьму, а мы с братом просто умрем.
На следующий день после побоища мама с папой мирились. У меня от этого взрывался мозг. Я никогда не понимала, как можно сначала убивать друг друга на глазах у детей и бабушки, а потом снова жить спокойно.
После одной из драк мама [совершила попытку суицида] у нас на глазах. Помню, как я пыталась ее остановить. После этого я всегда следила за ней, если она запиралась в ванной: между кухней и ванной было окошко.
Мне приходилось постоянно контролировать ситуацию, чтобы всех спасти. Я прятала деньги, ножи, бутылки, успокаивала мать и брата. Ночью я всегда спала очень чутко. Мне было страшно: однажды я прочитала историю о том, как пьяный мужчина в угаре убил всю семью.
В 17 лет я уехала учиться за 700 километров от своего города.
Мама звонила мне, плакала в трубку, что дома опять происходит какой-то треш. В свои 20 брат тоже начал пить и участвовать в драках. Я чувствовала себя ужасно, понимая, что ничего не могу сделать на расстоянии. Во время одного из таких звонков я сказала маме, что больше не хочу этого слышать, пусть разбираются сами. Мама обиделась и стала рассказывать о семейных скандалах реже.
Сейчас мой синдром спасателя распространяется не только на родственников, но и на других людей. Я легко вписываюсь в истории, где надо кому-то помочь, часто знакомлюсь с людьми, у которых есть какие-то проблемы. Я даже учиться пошла на помогающую профессию: я специалист по социальной работе.
Еще одно последствие моего детства — страх отношений. Я ходила на свидания, но партнера у меня так и не появилось. Меня часто привлекают люди, которым я не нравлюсь. Но даже если намечается что-то серьезное, я пугаюсь ответственности и закрываюсь.
Я постоянно оглядываюсь на родителей, которые не смогли построить гармоничные отношения. Мне кажется, что и у меня ничего не получится, не хватит сил.
Комментирует Галина Лайшева — КПТ-психотерапевт, психолог сервиса «Ясно»
У детей из дисфункциональных семей есть общая трагическая черта: они очень ограничены в выборе своих действий. Попытки повлиять на ситуацию ни к чему не приводят. Сохранять привязанность ко взрослым трудно, ведь они ведут себя безответственно и пугающе. Уйти из родительского дома невозможно до совершеннолетия и финансовой самостоятельности, а маленький ребенок даже не может представить себе такой вариант, ведь для него уйти означает перестать жить. Анастасия очень ярко описывает этот тупик: даже после переезда она не может до конца отстраниться от домашних событий из-за чувства вины и сочувствия близким.
У нее есть страх, что на хорошие отношения с другим человеком просто не хватит сил. Это может быть связано с тем, что героиня тратит много энергии на спасение друзей и знакомых.
Их можно жалеть, им можно помогать, но они не воспринимаются как равноправные взрослые.
Это ценный способ обеспечить себе устойчивость — в противовес детской беспомощности. Но если со временем он сам стал ограничением, стоит уменьшать степень контроля. Разделять подвластное и принципиально неконтролируемое можно на разных уровнях:
- когнитивном — проговаривать или записывать, на какие события человек может и хочет влиять, а какие от него не зависят;
- эмоциональном — стараться принимать свою «отдельность» от других людей, мириться с их подчас странными действиями и выборами, учиться доверять (для этого важен опыт безопасных отношений);
- поведенческом — разобраться, какие дела восполняют силы и приносят удовольствие и почему ценно и важно выделять на них время.
Перестать бояться отношений — это трудная задача. Каждый, кто пытался их строить, знает, как непросто выносить тревогу, что они разрушатся. ВДА важно еще и не повторить зависимый сценарий, не столкнуться с абьюзом. В такой ситуации полезно уменьшить давление установки «мне нужны серьезные отношения как можно скорее» и разбить путь на более простые задачи:
- научиться управлять дистанцией с людьми: постепенно сближаться и при необходимости отдаляться. Это проще делать в безопасных отношениях с друзьями или близкими, замечая, как строится доверие;
- не забывать о своих потребностях и желаниях даже в тесном контакте — например, в дни, которые человек целиком проводит вместе с партнером;
- расслабляться рядом со значимыми людьми (буквально: спокойно дышать или дурачиться), замечать, как это связано с доверием.
Можно поставить задачу сближения с одним человеком — и делать это постепенно, но постоянно, специально выделяя время и силы.
«Мы с бабушкой водили маму кодироваться»
Екатерина, 27 лет
До 11 лет я росла в семье, где были мама, бабушка и прабабушка. Отца выгнали, когда мне было года четыре. Он выпивал, на него нельзя было положиться. Однажды он подарил мне свой телефон, а потом забрал. Сейчас периодически просит занять 300 рублей. Вот такой он человек.
Моя мама много пила.
У нее постоянно были конфликты с моей бабушкой. Она забирала мамину зарплату — наверное, чтобы дочь не потратила ее на алкоголь.
Так было и раньше — с ее мужем, моим дедушкой. Однажды бабушка не дала ему денег на очередную бутылку — и он пошел искать алкоголь сам. Знал, что на балконе родственницы на девятом этаже есть самогон. Дед полез туда с крыши и сорвался, погиб. Маме и ее сестре-близняшке тогда было по 15 лет.
Когда мама спорила с бабушкой, она могла что-то разбить, раскидать вещи. Еще она манипулировала, угрожала. Мне было лет пять, когда мама сказала: «Все, я сейчас [себя убью]» — и ушла на балкон, перекинула через перила ноги. Бабушка ее вытащила. Маме было все равно, что я на все это смотрю.
Когда мне было 10 лет, мама познакомилась с моим отчимом и очень быстро с ним съехалась. Они постоянно конфликтовали, мама могла его ударить. К счастью, он ей не отвечал.
Я постоянно спасала маму от алкоголя, просила ее: «Не пей». Мы с бабушкой водили маму кодироваться. Эффект от процедуры длился несколько месяцев, потом она снова начинала пить. Когда я стала постарше, вызывала ей нарколога.
Детский опыт сильно мешал мне во время учебы в университете. Из-за тревожности перед каждым экзаменом я страшно паниковала, меня рвало. Мне диагностировали тревожно-депрессивное расстройство, потом циклотимию и комплексное ПТСР. Я реагировала на любой звук, даже на шорох. Мне нужно было постоянно контролировать все, что происходит вокруг. Только несколько лет назад мне подобрали работающую терапию — и эти симптомы стали сходить на нет.
Когда я начала работать, то постоянно боялась проявлять инициативу, брать на себя проекты и задачи — даже если я могла справиться с ними лучше, чем другие. Я не верила в свои силы.
В начале 2022 года умерла бабушка, через полгода у мамы случился инсульт после очередного запоя. Врачи говорили, что она могла умереть. Тогда я сильно вовлеклась в ее лечение. Я водила маму по врачам, помогала ей проходить реабилитацию, выплачивала ее кредиты. Но прошел год, и мама снова начала курить и выпивать. Для меня это стало огромным разочарованием.
Несколько лет назад мама и отчим развелись. При этом они до сих пор живут вместе и ругаются. Наверное, им нравится взаимное насилие.
Раньше я периодически приезжала к ним и убиралась дома: мне хотелось, чтобы все было чисто и красиво. Еще у них жила моя собака, но они не могли нормально о ней заботиться. Полгода назад я забрала собаку и уехала, за что получила множество проклятий в свой адрес. Сейчас мы практически не общаемся.
Мне была интересна история моей семьи, и я стала генеалогом — теперь помогаю другим. Мне кажется, узнавать, почему родители или их родители поступали определенным образом, очень терапевтично. Позволяет избавляться от чувства, что это сам человек какой-то грязный, поганый, недостойный. Исследуя свою семью, я понимаю, почему моя мама и ее сестра стали так сильно пить, почему второй мой дед совершил суицид.
Мне повезло с партнером. У него тоже деструктивная, хоть и не пьющая семья. Но мы хорошо друг друга понимаем и дополняем. Еще я работаю с психологом и принимаю лекарства.
Комментирует Юлия Терешкина — психоаналитический психотерапевт, психолог сервиса «Ясно»
Путь Екатерины отражает процесс сепарации. Постепенно она отдалялась от своих родственников — как физически, так и психологически. Отделение также происходило через изучение семейной истории.
Люди, которые увлекаются генеалогией, стараются понять себя и своих близких, составляя их полные портреты, — тогда они понимают, кто они сами такие, в чем похожи на родственников, а чем отличаются. Похожие процессы есть и в психотерапии. Благодаря такой работе можно жить самостоятельно, не повторяя судьбу близких или не действуя вопреки своей семье (а это тоже форма несвободы).
Переломным моментом в истории Екатерины, кажется, был эпизод, когда она забрала у родителей свою собаку. Символически домашнее животное представляет детскую часть психики. Забрав животное, Екатерина вернула себе ответственность за свою жизнь и признала, что может сама о себе позаботиться.
Очень грустно читать о том, насколько тяжело ей давалась учеба и работа. Даже не будучи зависимыми от химических веществ, ВДА могут быть зависимы от самых разных факторов и не чувствовать себя в безопасности, если не могут полностью контролировать ситуацию.
Возможность исцеления для Екатерины я вижу в том, что в психоанализе называется «наращиванием силы эго». Это означает увеличение разнообразия и качества психологических защит. К сожалению, если родители отсутствовали или прибегали к химическим веществам, то они не могли передать ребенку большое количество успешных и адаптивных жизненных стратегий. В течение жизни ВДА приходится вырабатывать их самим.
Этот процесс происходит с помощью работы с психологом, накапливания позитивного опыта взаимодействия на работе и в новых здоровых отношениях. Героиня уже проделала большой и сложный путь. Хочется поддержать ее в том, что она прокладывает совершенно новую дорогу для своей семьи и останавливает мощные деструктивные трансгенерационные процессы. Это очень сложно и очень ценно.
«Когда семья была дома, я прятался под одеялом»
Михаил, 52 года
Мои родители не злоупотребляли алкоголем. Но в семье было нормой физическое насилие, запугивание, пренебрежение эмоциональными и физическими потребностями, запрет на выражение чувств и желаний.
Мои воспоминания о детстве очень обрывочные. Помню, как отец сильно меня бил, а потом ставил в угол. Я часто убегал из дома, меня за это наказывали.
У меня есть старшая сестра, но в моих воспоминаниях она практически отсутствует. Предполагаю, что она могла пугать меня отцом: говорить, что он меня побьет или убьет. Я очень ее боялся.
Когда семья была дома, я прятался: под одеялом, за шторой, в платяной нише, под кроватью. Я старался, чтобы меня вообще не было видно.
Мама обо мне заботилась, но была гиперопекающей. Я должен был есть то, что она приготовила, носить одежду, которую она выбрала. Если я хотел ей возразить, она использовала манипуляции. Говорила, что, когда я ее расстраиваю, у нее поднимается давление и болит сердце. Я жил в страхе, что своим плохим поведением могу довести маму до смерти.
Меня вырастили абсолютно неспособным говорить нет, отстаивать свои права и выражать злость. При этом я был готов по первому зову сделать то, чего хотели другие.
Когда мне было 10 лет, мои родители развелись. Мама запретила мне видеться с отцом, и я скрывал от нее наши встречи. Папа был военным, я приезжал к нему в часть и ждал его на лавочке на КПП: позвонить дежурному я боялся. Мог просидеть час, два, мог поплакать и просто уйти, так и не увидевшись с отцом.
В 17 лет я поступил в военное училище — хотел быть как отец. Там меня хорошо выдрессировали подчиняться. После выпуска я начал служить, но быстро понял, что военная карьера меня не привлекает. Уходить было страшно, я стал много пить.
Алкоголь помогал мне бороться с тревожностью, которая преследовала меня с детства. Это был мой способ расслабиться: я не привык выражать гнев, поэтому внутри постоянно копилось напряжение. Спиртное спасало и от суицидальных мыслей, которые стали появляться у меня с 23 лет.
В 28 лет я женился. До этого у меня не было серьезных отношений, я их боялся. Жена была холодной и безэмоциональной, как отец, манипулятивной, как мать, и я полностью подчинился ее воле.
В 2014 году я был в тяжелейшем запое и мог умереть. Тогда у меня родилось желание прийти к трезвости. По совету врача-нарколога я стал посещать собрания анонимных алкоголиков(АА), практиковать 12 шагов. С тех пор я ни разу не пил.
Поддержка группы помогла мне поменять отношение к собственным эмоциям и потребностям. Мне захотелось перестроить отношения с женой, но она это не приняла. Мы развелись. Завести новые отношения было трудно: я или начинал спасать, или попадал в подчинение.
Сейчас я живу вдвоем с собакой на военную пенсию, так как сил работать нет. Принимаю противотревожные препараты по назначению врача. Раз в неделю посещаю очные собрания ВДА и встречи для созависимых, почти каждый день — онлайн-созвоны АА. Благодаря собраниям я научился распознавать свои эмоции и работать с ними без алкоголя.
Комментирует Юлия Терешкина — психоаналитический психотерапевт, психолог сервиса «Ясно»
Психологическая теория утверждает, что внутри каждого из нас существует целый мир, населенный разными персонажами. Основные формируются в детстве, примерно до трех-пяти лет.
Если использовать терминологию «диад» или пар персонажей, существующих в психике, можно сказать, что отношения с отцом и сестрой сформировали у Михаила диаду «агрессор и жертва». Один персонаж запугивает и причиняет боль, другой беспомощен, вынужден терпеть и подчиняться. Аналогично в отношениях с матерью сформировалась диада «контролирующий и избегающий». Избегание стало основной жизненной стратегией Михаила, алкоголь же — его способом избегания.
Хотя основные диады уже сформированы, роли внутренних персонажей могут меняться. Например, иногда жена Михаила может быть холодной и избегающей, в то время как он сам стремится к близости. Или, наоборот, она может быть контролирующей и требовательной, а он — уходить в запой, отключаясь от отношений.
Важно, что Михаил осознал свою тревожность как основную проблему и связал ее с подавленным гневом. Возможно, из-за образа агрессивного отца внутри него он боится стать похожим на него, что заставляет его подавлять любые проявления гнева. Для этого Михаил прибегает к алкоголю, который заглушает его эмоции.
К сожалению, такой подход приводит к трудностям в отношениях. Близость требует открытости, а она включает весь спектр чувств.
Мне кажется важным, чтобы Михаил поддерживал стабильные отношения в группе и не прекращал поиск опоры. Это может быть уже начатая групповая терапия ВДА или, например, совместные прогулки с собаками. Индивидуальная терапия может помочь проработать проблемы доверия и агрессии глубже. Главное — не допустить изоляции, которая вернет Михаила к стратегии избегания и усугубит проблему.
«Мама выбрала не меня»
Кристина, 30 лет
Мои родители из Молдовы. После развала СССР в стране была нищета. Из-за тяжелой жизни у отца появились проблемы с алкоголем и агрессией: когда он выпивал, то переставал себя контролировать. Помню, мне было года четыре и после какого-то праздника случился скандал: отец разбил телевизор, ударил маму.
Часто его агрессия была беспричинной. Отец мог 10 дней не появляться дома, а потом прийти и устроить скандал с претензиями из разряда: «Вы дышите слишком громко». Меня и сестру он бил редко, в основном срывал злость на маме.
В конце девяностых мы переехали в Москву, там я пошла в первый класс. Мама оказалась в другой стране с двумя детьми и не очень адекватным мужем, без работы, без близких людей рядом.
С 2000-го я ненавижу Новый год. Все мои ровесники помнят, как в ту ночь Ельцин передал власть Путину. А я помню, как отец после курантов крушил все в доме, избивал маму и ходил с топором в руках.
Сейчас я в декрете и финансово зависима от мужа. Мне очень тяжело это осознавать. Я предпочитаю ничего не покупать и не просить, чтобы не быть обязанной. Это связано с тем, что отец все время говорил: «Я вас всех содержу, поэтому вы не имеете права ничего говорить». Справляться мне помогают психотерапия и поддержка мужа. Он сам переводит мне деньги и спрашивает, что мне нужно, — так мне проще принимать помощь.
Мама все еще не может уйти от отца. Он продолжает пить. Я его ненавижу.
В 2016 году я пыталась перевезти маму в отдельную квартиру. Она подала на развод, приехала ко мне. Я стала обустраивать ее жизнь, старалась сделать так, чтобы она ни в чем не нуждалась. Однажды мама поехала к отцу за частью вещей и не вернулась. Для меня это было предательство: она выбрала не меня.
Сейчас, когда мама жалуется на отца, я напоминаю о разводе. Но ничего не меняется.
Комментирует Александра Каплун — гештальт-терапевт, психолог сервиса «Ясно»
У Кристины есть сложности с доверием, но она все же решилась на брак и ребенка. Это требует большой внутренней работы и отваги.
Настороженность по отношению к другим людям — адекватная реакция на небезопасность. Отец героини был человеком, который подрывал доверие, а именно оно необходимо, чтобы просить о помощи. К счастью, наш мозг очень пластичный, и это дает нам возможность менять свои реакции. Но важно ставить реалистичные цели — например, научиться просить у мужа помощи и принимать ее.
Очень трогает любовь героини к матери и попытки вытащить ее из дисфункциональных отношений. К сожалению, не все зависит от нее. Разрыв созависимых отношений — это большая работа, которую мама должна сделать сама, когда будет к этому готова.
В детстве Кристина сталкивалась с насилием — или была его свидетелем. Это вызывало у нее постоянную тревогу. Справляться с ней помогало стремление к контролю, которое перекочевало и во взрослую жизнь.
Однако чрезмерное желание контролировать все вокруг может быть разрушительным для человека. Важно учиться принимать непредсказуемость жизни и снижать уровень тревоги.
Например, человек может тестировать уровень своей безопасности — замечать и фиксировать моменты, когда ему спокойно. Хорошо, когда получается вкладываться в ощущение безопасности: больше заботиться о себе и своих потребностях.
Людям всегда доступны три важных ресурса: дыхание, движение и природа. Есть множество дыхательных практик, задача которых — привести уровень гормона стресса в норму. Например, дыхание севен-элевен, полное диафрагмальное дыхание. Даже простая концентрация на процессе дыхания снижает тревогу. Прогулки, танцы, спорт тоже могут поддерживать. Природа не обязательно должна быть экзотической — иногда достаточно выйти в парк или купить себе цветы, чтобы почувствовать себя лучше.
«Все было хорошо, а потом муж начал меня бить»
Мари, 29 лет
Мои родители не злоупотребляли алкоголем, выпивали только по праздникам. Но они постоянно ругались и были строгими. Я была средней из трех сестер, и, кажется, мне доставалось больше всех.
Когда я перечила маме, она могла взять в руки ремень. Но чаще она подавляла меня словесно или пугала отцом. Он много работал и подключался к воспитанию в основном в такие моменты.
Я очень его боялась, при мысли о нем у меня дрожали коленки.
Однажды мама поручила мне встретить папу на остановке и передать ему последние деньги на продукты. Я положила их в карман джинсов, но по дороге они, видимо, выпали. Не знаю, как это могло произойти. Всю дорогу до дома я боялась наказания. В итоге папа избил меня ремнем. Я думала, что умру. Возможно, психологическое напряжение усилило эффект.
Я получала любовь, только когда болела. В это время мама была рядом и заботилась обо мне. У меня был сниженный иммунитет и анемия, а в семь лет даже случился микроинсульт — кажется, повлияла психосоматика. Я и сейчас постоянно болею.
В 19 лет я вышла замуж — можно сказать, за первого встречного, хотя тогда мне казалось, что я влюбилась. Мне было важно съехать от родителей. Им не понравился мой муж — и они перестали со мной общаться.
Первые полгода все было хорошо, а потом муж начал меня бить. Например, из-за того, что я не хотела пить с ним чай. Он говорил, что я его собственность, не давал общаться с семьей и друзьями.
После каждого эпизода я надеялась, что он изменится, но потом он снова меня бил. Вызывать полицию было бесполезно: никто не стал бы разбираться. Уйти мне было некуда, и муж это знал.
Через три года после свадьбы он поссорился со своей мамой, и мы переехали в загородный дом. Там муж очень сильно надо мной издевался. Он забрал мой телефон, и я не могла обратиться за помощью.
Однажды он уехал в город по делам. Я дошла до торгового центра в поселке, спряталась в туалете и попросила телефон у незнакомой девушки. Позвонила сестре, они с мамой приехали меня вызволять. После этого я сразу подала на развод. Больше своего мужа я не видела.
Потом у меня было еще несколько отношений. Мой нынешний супруг — ВДА. Мы с ним постоянно отыгрываем сценарии детско-родительских отношений. За шесть лет я очень от этого устала. Пока мы взяли паузу.
Хотя у меня было много обид на родителей, сейчас мы общаемся. Я читаю много психологической литературы, смотрю тематические видео, иногда хожу на группы поддержки. Пробовала заниматься с психологом, но пока не нашла такого, который бы мне подходил.
Я не уверена, что смогу себя защитить, если что-то случится. Мне сложно выстраивать границы. Я много раз меняла работу, потому что ждала, что мои усилия заметят и похвалят, и не начинала разговор о своих потребностях. В итоге я выгорала.
Еще я заедаю стресс сладостями. В подростковом возрасте у меня развилась булимия, и мне до сих пор сложно есть в присутствии других людей.
Первый муж запрещал мне общаться с кем-то, кроме него, и с тех пор у меня не появилось близких друзей. Есть знакомые, но это не те люди, которым я могу полностью довериться. Но я стараюсь сама налаживать контакты, писать людям и предлагать встретиться. Оказывается, это действительно помогает преодолевать одиночество.
Комментирует Галина Лайшева — КПТ-психотерапевт, психолог сервиса «Ясно»
Мари описывает парадокс удовлетворения потребности во внимании родителей.
Дети, которых не замечают, получают внимание только в тех случаях, когда что-то идет не так, — например, когда они нарушают правила или заболевают. Правда, это внимание идет в комплекте с чем-то негативным — наказанием или страданием от физического недомогания. Связка «внимание равно страх, агрессия или боль» сильно затрудняет удовлетворение потребности в заботе и любви во взрослой жизни. О них становится страшно просить, они не воспринимаются как нормальное отношение друзей и близких.
Мари хотела быстрее выйти из травмирующей семейной ситуации — и попала в другие абьюзивные отношения, где, вероятно, получала адресованные только ей любовь и внимание. На самом деле это были контроль и насилие, смешанные с заботой. Мари далеко не сразу почувствовала, что платит за близость слишком большую цену. Выход из отношений потребовал серьезных усилий и, что важно, позволил попросить помощи у сестры и мамы. Их отклик и поддержка — это позитивный и эффективный опыт, на который теперь всегда можно опираться.
Мари замечает, как сильно изолировал ее первый муж и как усилия по преодолению одиночества постепенно дают свои плоды. Изоляция часто сопровождает пострадавших от домашнего насилия: детей, которые стыдятся рассказать о происходящем дома, и взрослых, принимающих ревность и контроль за проявления любви. Это важный фактор ухудшения их психического состояния. Речь идет не просто о физическом одиночестве, а о комплексе негативных переживаний и мыслей — отгороженности от других, стыда, сравнений с «легко живущими», «нормальными» людьми (конечно, не в свою пользу), недоверии к миру и одновременно слишком большом доверии абьюзеру.
На мой взгляд, Мари важно не только перепрожить опыт семейных обид (что возможно в психотерапии), но и развить отношения с сестрами. Они росли в одной семье, вместе боялись и злились, но, вероятно, по-разному адаптировались к этой ситуации. Горизонтальные связи с людьми, которые имеют похожий опыт, — мощная поддержка, которую приходится отдельно искать в группах ВДА или в сообществах психологической помощи.
Если с сестрами сближаться пока непросто, есть смысл найти людей с похожими интересами и ценностями — и придумать какую-нибудь совместную деятельность. Это может быть группа по самообороне или высадка деревьев в парке. Активные сообщества дают опыт разделенной радости созидания и позволяют вынырнуть из собственной драматичной истории.
«Я с детства видела, что мир жестокий и несправедливый»
Алена, 23 года
Мой отец пьет всю жизнь. Крики и ссоры по ночам, страх и безысходность оттого, что я ничего не могу сделать, — таким я помню свое детство. Отец кричал на нас с сестрой по поводу и без, мог отшлепать. Часто поднимал руку на маму. Когда мне было 11 лет, он чуть не убил ее. Мама хотела с ним развестись, но никак не могла это сделать. В 2014 году она совершила [суицид].
Мне было 12 лет, а моей старшей сестре 18. После смерти мамы отец стал к нам чуть добрее — но только в трезвом состоянии. Пьяным он начал поднимать на нас руку. Однажды он дал мне по голове ноутбуком.
Мы остались наедине с проблемой, которую нельзя было решить. Я с детства видела, что мир жестокий и несправедливый.
Два года за нами с сестрой ухаживала бабушка. Потом она умерла, а старшая сестра стала жить отдельно. Я осталась с папой один на один.
Отец забирал мою пенсию по потере кормильца, не платил коммунальные платежи. С 10-го класса я начала работать, чтобы себя обеспечивать. Когда мне исполнилось 18 лет, на меня перешли долги отца. Я работала и старалась быть активной студенткой, чтобы получать повышенную стипендию.
Я просто отмахивалась, понимая, что им бесполезно что-то объяснять. Но мне было ужасно неприятно.
Я до сих пор живу с отцом. Он продолжает пить. Не каждый день, как в детстве, а периодами. Иногда после выпивки он начинает крушить все в квартире, орать, угрожать «снести мне лицо».
До 20 лет я ни с кем не обсуждала зависимость отца и суицид матери. Но несколько сессий с психологом помогли мне начать рассказывать свою историю близким людям — партнеру, подруге. Мне было важно, чтобы они понимали, что я чувствую и как могу вести себя из-за этого.
Полгода назад мы расстались с партнером. После этого отец снова мне угрожал, и я написала об этом бывшему молодому человеку, потому что он больше других понимал мое положение. В ответ он высказался очень резко и грубо.
Я перестала обсуждать конфликты с отцом с кем бы то ни было.
Долгое время у меня был блок на алкоголь. Из-за этого мне было сложно общаться с друзьями, которые могли собраться выпить пива. Справиться с этой проблемой мне тоже помог психолог. Мы обсуждали, что я не выбирала, в какой семье родиться, и что я не несу ответственности за отца.
Несмотря на это, я до сих пор испытываю стыд и вину. Отвлечься от этих чувств мне помогает только работа. У меня есть друзья, но мне все время не хватает их внимания и любви, как это было в детстве, когда я потеряла маму. Я просто терплю отца и мечтаю поскорее от него съехать.
Комментирует Юлия Манукова, психоаналитический психотерапевт, психолог сервиса «Ясно»
Алена очерчивает ряд серьезных трудностей: чувство небезопасности, проблемы с самоидентификацией и самооценкой, невозможность отдыхать, строить близкие отношения при потребности в одобрении и любви.
Алена рассказывает, что не может веселиться и получать удовольствие от встреч с друзьями, где есть спиртное. Скорее всего, дело не только в алкоголе. Ее детство прошло в жутких условиях: атмосфера, царившая в доме, не позволяла девочке радоваться, играть. Ребенок внутри нее был вытеснен. Травматичный опыт и сейчас не позволяет ей расслабляться, так как мир вокруг остается небезопасным: лучше быть в состоянии готовности, чем позволить себе отвлечься и отдохнуть.
Стыд и вина, которые постоянно испытывает Алена, говорят о том, что ее внутренний мир наполнен разрушительной критикой. Здоровая самооценка формируется в детстве — в первую очередь благодаря уважительному и заботливому отношению со стороны значимых взрослых. В дисфункциональной семье, где эти условия отсутствуют, ребенок не может относиться к себе позитивно.
Исцеление этой глубокой травмы — процесс длительный. Для того чтобы травматичное прошлое не влияло на жизнь в настоящем, важно принять, прочувствовать и словно заново пережить эту боль, проговорить свои переживания.
Стоит больше общаться с другими людьми, чтобы интегрировать в свою личность информацию о себе, полученную от окружающих. Так человек сможет со временем поменять детскую оптику, через которую он воспринимает себя. Поможет в этом и опыт безопасных отношений, которые построены на взаимном интересе и уважении. Еще одной опорой на пути к улучшению состояния может быть индивидуальная или групповая терапия.
Партнерский материал
ООО «Ясно.лайв»
Erid: 2VSb5wkeNHv