Такие дела

Мы остались наедине с проблемой, которую было невозможно решить

В начале июня «Такие дела» и сервис видеоконсультаций с психологами «Ясно» запустили проект «Я (взрослый) ребенок алкоголиков». После первого материала с монологами известных людей, которые выросли в дисфункциональных семьях, больше 600 читателей откликнулись на призыв поделиться своей историей. Проблемы ВДА знакомы многим: по статистике, с ними сталкиваются от 25 до 50% от всех взрослых в стране. Однако не каждый готов рассказать о своем опыте даже на условиях анонимности. С теми, кто нашел для этого силы, мы обсудили, как детство в атмосфере страха, бессилия, стыда и вины повлияло на их взрослую жизнь. Эксперты «Ясно» прокомментировали каждую из историй и рассказали, как справляться с трудностями, которые возникают у ВДА.

Иллюстрация: Маша Катарсис

«Бессознательно копирую мать и ее созависимые черты»

Алиса (имя изменено), 29 лет

На первый взгляд, родители дали мне все. Я училась в частных детском саду и гимназии, десятки раз ездила за границу, знаю несколько иностранных языков, у меня два красных диплома. Но за глянцевым фасадом скрывается много боли и страданий. 

Мой отец мог уходить в запой на несколько недель или даже на месяц-два. В промежутках между запоями он был «примерным семьянином», руководителем собственного бизнеса, трудоголиком. Отец правда многое делал для семьи, хотя эмоционально не вовлекался в нашу жизнь. Постепенно у него нарастало раздражение, он кричал на меня, на маму — и снова уходил в запой.

В нашей семье говорить об алкогольной зависимости отца было не принято. Мама считала, что меня это не касается. Но не замечать проблему было невозможно: вызовы наркологов на дом были нормой. 

На мою первую школьную линейку отец пришел после продолжительного запоя

Я видела на лицах других родителей нескрываемое отвращение. Мне казалось, что, раз отец пришел на Первое сентября в таком состоянии, значит, я не заслужила его любви. 

Я не могла положиться на него. Отец то присутствовал в моей жизни, то исчезал. У моих родителей не было друзей, и мне было запрещено приглашать подружек с ночевкой: отец мог запить в любой момент, и мама переживала, «что подумают люди». 

В детстве я считала, что отец плохой, а мама хорошая. Но по мере взросления я стала понимать, что они оба вовлечены в эти нездоровые отношения. Мать культивировала в отце чувство вины, повсеместно контролировала его — начиная с того, что он должен есть, заканчивая тем, какое кино он должен смотреть. Постоянно критиковала, предъявляла завышенные требования, нагружала работой по дому. 

Мать была зависима от зависимости отца так же, как он был зависим от алкоголя

Эти отношения давали ей ощущение контроля — видимо, поэтому они были такими крепкими. Родители несколько раз были на грани развода, но в конце концов оставались вместе. Мама говорила, что сохраняла отношения ради меня, хотя мне это было не нужно.

В подростковом возрасте у меня начались депрессивные эпизоды. Было несколько случаев селфхарма. Я рано начала употреблять алкоголь. С 19 лет перестала смотреть новости по телевизору. В этот момент у меня возникало всепоглощающее чувство вины: мне казалось, что войны и теракты как-то со мной связаны. Видимо, я привыкла испытывать вину в семье, поэтому такая реакция стала автоматической.

Читайте также Фотопроект о созависимых  

Отец скончался от инфаркта восемь лет назад. После этого мама начала контролировать меня и моего сводного брата. Он тоже стал злоупотреблять алкоголем, уходить в запои.

За семь лет психотерапии я научилась со всем этим справляться, но не могу сказать, что поборола бессознательный стыд, аутоагрессию и вину.

Мне постоянно хочется всех спасти. Сейчас я занимаюсь благотворительностью, моя работа тоже косвенно связана с помощью людям.

Все мои подруги — ВДА. Все мои бывшие партнеры — люди с алкогольной или наркотической зависимостью

Мне сложно строить здоровые отношения. Я бессознательно копирую мать и ее созависимые черты. Мне хочется слиться с партнером, у меня нет собственных увлечений и желаний. При этом я чрезмерно контролирую его, внушаю ему чувство вины. У меня проблемы с доверием. Если мой партнер уходит в бар с друзьями, я чувствую панический, парализующий страх. Мне кажется, что я его теряю, что он не вернется. Я базово не верю, что мир безопасен и стабилен, что можно построить счастливый брак.

Комментирует Александра Каплун — гештальт-терапевт, психолог сервиса «Ясно»

В истории Алисы очень много одиночества. Это чувство состоит из нескольких слоев. На переживания человека не откликаются окружающие, и он не чувствует, что его понимают. Он не отдает другим свои тепло, интерес, заботу — и не получает все это в ответ. Наконец, человек может обесценивать свои отношения — например, думать, что если они с партнером расстались, то любовь была ненастоящая.

В дисфункциональных семьях родители часто полностью поглощены выяснением отношений между собой. Ребенок же отходит на второй план. Есть три типа адаптационных реакций на такую ситуацию: не привлекать к себе лишнее внимание; во всем помогать родителям и спасать их; бунтовать, отвлекая взрослых от конфликтов. 

Похоже, что тип адаптации Алисы — помощник. Такие дети в будущем склонны спасать окружающих, а также вступать в отношения с нестабильными партнерами, которые провоцируют у них чувство одиночества и покинутости. 

Алиса часто выбирает зависимых мужчин и таким образом воспроизводит свои отношения с отцом. Путь к здоровой близости возможен через сепарацию от его фигуры. Это не столько отдаление, сколько перестройка отношений.

Читайте также Спецпроект сервиса «Ясно» и «Таких дел» о жизни рядом с алкозависимыми родителями  

В детстве мы зависимы от родителей. Даже если у ребенка плохие отношения с отцом, он все равно не может жить отдельно. После сепарации человек способен одновременно и критиковать родителя, и признавать его вклад в свое развитие. Он становится более свободным в выборе своих партнеров — перестает обращать внимание только на тех людей, которые напоминают отца. 

Отца Алисы уже нет в живых, но это не преграда для сепарации. Отношения с человеком могут развиваться и видоизменяться даже после его ухода из жизни. Для этого нужно провести специальную работу: замечать и проживать все подавленные чувства в адрес близкого. Для этого можно писать письма гнева, письма жалости, письма нежности и благодарности, а затем обсуждать их с другом или с психологом.

Иллюстрация: Маша Катарсис

«Внутри я будто превращаюсь в маленького ребенка»

Юрий, 27 лет

Мама начала употреблять алкоголь, когда я был совсем маленьким. В мои пять она рассталась с отцом. Они еще несколько раз сходились и расходились. Меня воспитывали бабушка с дедушкой. Если бы не они, нас с братом и сестрой, наверное, отдали бы в детский дом. 

Мать постоянно брала микрокредиты. Однажды она попала в какую-то секту, и мы ездили ее забирать. Когда бабушки не было дома, мама могла привести домой своих собутыльников. 

Вокруг были хаос, бардак, вонь, левые мужики

Под действием алкоголя мама становилась агрессивной. Спрогнозировать это было невозможно. Я не понимал, как себя с ней вести. Прислушивался к маминым шагам, к тому, как она открывала дверь, чтобы понять, пьяная она или нет. Мама могла меня ударить, но страшнее было постоянное психологическое напряжение из-за ее нестабильности.

Когда мне было шесть лет, она оставила меня одного с четырехмесячной сестрой на лавочке возле закрытого дома. Мама сказала, что пойдет в туалет (он стоял отдельно), а сама сбежала выпивать. Бабушка с дедушкой в этот день допоздна работали — я ждал их до ночи.

После этого случая у меня начался ночной энурез. Он не проходил до 17 лет, никакие таблетки не помогали. Я не мог пойти к кому-то в гости с ночевкой. Проблема сошла на нет, только когда я стал жить отдельно от родителей.

Читайте также Как родители наказывают детей в России  

Еще в родительском доме и первое время после переезда у меня проявлялось обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР). Наверное, дома я не мог контролировать жизнь, и мне помогали разные ритуалы. Например, у меня были свои чашка и ложка, и после еды я тщательно их перемывал. Я мог перемыть всю посуду, потому что не был уверен, что она была чистой и безопасной для меня. Если я разогревал что-то в микроволновке и уходил в другую комнату, мне нужно было вернуться до того, как раздастся сигнал. Казалось, иначе случится что-то плохое.

Я ужасно себя чувствовал. Давила еще необходимость делать вид, что в семье все хорошо. Правда, поселок был маленький и все обо всем знали. Но считали, что ничего страшного не происходит.

Весь подростковый период у меня были проблемы с самооценкой. 

Мне было как будто бы не до себя

Нужно было учиться, помогать воспитывать младшего брата, работать. Первые отношения у меня появились только в 20 лет.

Мама умерла в 2020 году: у нее был цирроз печени и четвертая стадия онкозаболевания. 

Из-за моего детства у меня выработалась выученная беспомощность. Я не умею обозначать свои границы и защищать себя в конфликтах, особенно среди пьяных людей. Мне тяжело менять место работы, просить повышения. Я долго привыкаю к людям. Когда попадаю в новые компании, внутри я будто бы снова превращаюсь в маленького ребенка. 

Я сам вообще не пью алкоголь, никогда его не пробовал. Мне страшно, что я не смогу остановиться. 

Меня поддерживают друзья. Постепенно я стал рассказывать им о своем детском опыте. Подруга, услышав об этом, поделилась со мной своей историей — о сексуализированном насилии со стороны отчима. Я даже не мог подумать, что она сталкивалась с чем-то подобным. Тогда я понял, что в жизни людей происходят самые разные события, о которых они, как правило, никому не рассказывают. Но когда мы чем-то делимся, нас понимают и поддерживают — это очень помогает.

Комментирует Александра Каплун — гештальт-терапевт, психолог сервиса «Ясно»

Юрий описывает ситуацию хронического пренебрежения со стороны матери. Когда она сказала, что отойдет в туалет, но пропала, это вызвало ужас, связанный с прямой угрозой существованию. Для маленького ребенка внезапно остаться без родителей — все равно что стихийное бедствие. 

Читайте также Почему родители игнорируют своих детей?  

Каждый справляется с такими переживаниями с помощью своих адаптационных механизмов. Стратегия Юрия — максимально контролировать ситуацию. Можно предположить, что в его случае контроль скрывает три чувства: ужас быть оставленным, бессилие и тотальное разочарование в матери.

Когда человек взрослеет и развивается, он обречен постепенно разочаровываться в родителях, а затем снова прощать их и находить, за что может их уважать. В ситуации Юрия разочарование произошло слишком внезапно, и для ребенка оно стало шоком.

Юрий находился в созависимых отношениях с матерью. 

В такой ситуации ребенок отыгрывает роль взрослого для своего родителя — и запрещает себе получать удовольствие

Он вынужден присматривать за зависимым, пока тот не работает, не готовит еду, не платит за коммунальные услуги — в общем, не берет на себя какую-либо ответственность. В таком положении ребенку сложно радоваться жизни: качаться на качелях, есть мороженое, гулять, просить и получать подарки. В результате природная витальность и желание жить хорошо оказываются под запретом.

Юрий старался предугадать поведение матери. Но человек с зависимостью часто действует непредсказуемо. В итоге у ребенка возникает постоянное беспокойство, которое может истощать его и во взрослом возрасте.

Уравновесить тревогу может здоровая агрессия: тогда человек ощущает, что он достаточно прочен и зубаст, чтобы выдержать вызовы этого мира. Агрессия живет в теле, поэтому получить доступ к ней можно через внимание к своим ощущениям. Злость — мощный ресурс, и в здоровой форме она полезна. Эта эмоция отвечает за наше желание брать на себя ответственность и влиять на мир.

Кроме того, важно учиться осознанно получать удовольствие — это поможет вернуть себе радость жизни. Человек может наблюдать за тем, что его воодушевляет, и стремиться к этому. Например, составить список мест, которые он хочет посетить, или мероприятий, в которых планирует поучаствовать в свободное время.

Иллюстрация: Маша Катарсис

«Приходилось постоянно контролировать ситуацию, чтобы всех спасти»

Анастасия, 36 лет

Сколько себя помню, папа пил. Сначала только на выходных — и я с ужасом ждала пятницы. Потом он мог прийти пьяным в любой день. 

Мой брат младше меня на три года. Отец нас никогда не бил, разве что обзывал в подростковом возрасте. А вот с мамой они устраивали побоища. Мама — горячая женщина: иногда мне казалось, что она специально задевала отца, когда он был пьян.

Мы с братом разнимали их. Это было ужасно. Мне казалось, что однажды родители либо убьют друг друга, либо кто-то из них выживет и отправится в тюрьму, а мы с братом просто умрем.

Читайте также Привет, я ВДА  

На следующий день после побоища мама с папой мирились. У меня от этого взрывался мозг. Я никогда не понимала, как можно сначала убивать друг друга на глазах у детей и бабушки, а потом снова жить спокойно.

После одной из драк мама [совершила попытку суицида] у нас на глазах. Помню, как я пыталась ее остановить. После этого я всегда следила за ней, если она запиралась в ванной: между кухней и ванной было окошко.

Мне приходилось постоянно контролировать ситуацию, чтобы всех спасти. Я прятала деньги, ножи, бутылки, успокаивала мать и брата. Ночью я всегда спала очень чутко. Мне было страшно: однажды я прочитала историю о том, как пьяный мужчина в угаре убил всю семью.

В 17 лет я уехала учиться за 700 километров от своего города.

В общежитии все удивлялись, как я могу так крепко спать, когда в комнате болтовня и горит свет. А мне просто не надо было ждать, что кого-то придется разнимать

Мама звонила мне, плакала в трубку, что дома опять происходит какой-то треш. В свои 20 брат тоже начал пить и участвовать в драках. Я чувствовала себя ужасно, понимая, что ничего не могу сделать на расстоянии. Во время одного из таких звонков я сказала маме, что больше не хочу этого слышать, пусть разбираются сами. Мама обиделась и стала рассказывать о семейных скандалах реже.

Сейчас мой синдром спасателя распространяется не только на родственников, но и на других людей. Я легко вписываюсь в истории, где надо кому-то помочь, часто знакомлюсь с людьми, у которых есть какие-то проблемы. Я даже учиться пошла на помогающую профессию: я специалист по социальной работе. 

Еще одно последствие моего детства — страх отношений. Я ходила на свидания, но партнера у меня так и не появилось. Меня часто привлекают люди, которым я не нравлюсь. Но даже если намечается что-то серьезное, я пугаюсь ответственности и закрываюсь. 

Я постоянно оглядываюсь на родителей, которые не смогли построить гармоничные отношения. Мне кажется, что и у меня ничего не получится, не хватит сил.

Комментирует Галина Лайшева — КПТ-психотерапевт, психолог сервиса «Ясно»

У детей из дисфункциональных семей есть общая трагическая черта: они очень ограничены в выборе своих действий. Попытки повлиять на ситуацию ни к чему не приводят. Сохранять привязанность ко взрослым трудно, ведь они ведут себя безответственно и пугающе. Уйти из родительского дома невозможно до совершеннолетия и финансовой самостоятельности, а маленький ребенок даже не может представить себе такой вариант, ведь для него уйти означает перестать жить. Анастасия очень ярко описывает этот тупик: даже после переезда она не может до конца отстраниться от домашних событий из-за чувства вины и сочувствия близким. 

У нее есть страх, что на хорошие отношения с другим человеком просто не хватит сил. Это может быть связано с тем, что героиня тратит много энергии на спасение друзей и знакомых.

Спасательство мешает копить силы, зато дает приятное ощущение контроля и позволяет поддерживать дистанцию с людьми

Их можно жалеть, им можно помогать, но они не воспринимаются как равноправные взрослые.

Это ценный способ обеспечить себе устойчивость — в противовес детской беспомощности. Но если со временем он сам стал ограничением, стоит уменьшать степень контроля. Разделять подвластное и принципиально неконтролируемое можно на разных уровнях: 

Перестать бояться отношений — это трудная задача. Каждый, кто пытался их строить, знает, как непросто выносить тревогу, что они разрушатся. ВДА важно еще и не повторить зависимый сценарий, не столкнуться с абьюзом. В такой ситуации полезно уменьшить давление установки «мне нужны серьезные отношения как можно скорее» и разбить путь на более простые задачи: 

Можно поставить задачу сближения с одним человеком — и делать это постепенно, но постоянно, специально выделяя время и силы.

 

Иллюстрация: Маша Катарсис

«Мы с бабушкой водили маму кодироваться»

Екатерина, 27 лет

До 11 лет я росла в семье, где были мама, бабушка и прабабушка. Отца выгнали, когда мне было года четыре. Он выпивал, на него нельзя было положиться. Однажды он подарил мне свой телефон, а потом забрал. Сейчас периодически просит занять 300 рублей. Вот такой он человек.

Моя мама много пила. 

Она могла уйти в запой на все выходные. Говорила, что идет искать мне папу

У нее постоянно были конфликты с моей бабушкой. Она забирала мамину зарплату — наверное, чтобы дочь не потратила ее на алкоголь.

Так было и раньше — с ее мужем, моим дедушкой. Однажды бабушка не дала ему денег на очередную бутылку — и он пошел искать алкоголь сам. Знал, что на балконе родственницы на девятом этаже есть самогон. Дед полез туда с крыши и сорвался, погиб. Маме и ее сестре-близняшке тогда было по 15 лет.

Когда мама спорила с бабушкой, она могла что-то разбить, раскидать вещи. Еще она манипулировала, угрожала. Мне было лет пять, когда мама сказала: «Все, я сейчас [себя убью]» — и ушла на балкон, перекинула через перила ноги. Бабушка ее вытащила. Маме было все равно, что я на все это смотрю.

Когда мне было 10 лет, мама познакомилась с моим отчимом и очень быстро с ним съехалась. Они постоянно конфликтовали, мама могла его ударить. К счастью, он ей не отвечал.

Я постоянно спасала маму от алкоголя, просила ее: «Не пей». Мы с бабушкой водили маму кодироваться. Эффект от процедуры длился несколько месяцев, потом она снова начинала пить. Когда я стала постарше, вызывала ей нарколога.

Читайте также Почему кодирование не помогает преодолеть алкозависимость  

Детский опыт сильно мешал мне во время учебы в университете. Из-за тревожности перед каждым экзаменом я страшно паниковала, меня рвало. Мне диагностировали тревожно-депрессивное расстройство, потом циклотимию и комплексное ПТСР. Я реагировала на любой звук, даже на шорох. Мне нужно было постоянно контролировать все, что происходит вокруг. Только несколько лет назад мне подобрали работающую терапию — и эти симптомы стали сходить на нет.

Когда я начала работать, то постоянно боялась проявлять инициативу, брать на себя проекты и задачи — даже если я могла справиться с ними лучше, чем другие. Я не верила в свои силы.

В начале 2022 года умерла бабушка, через полгода у мамы случился инсульт после очередного запоя. Врачи говорили, что она могла умереть. Тогда я сильно вовлеклась в ее лечение. Я водила маму по врачам, помогала ей проходить реабилитацию, выплачивала ее кредиты. Но прошел год, и мама снова начала курить и выпивать. Для меня это стало огромным разочарованием.

Несколько лет назад мама и отчим развелись. При этом они до сих пор живут вместе и ругаются. Наверное, им нравится взаимное насилие.

Раньше я периодически приезжала к ним и убиралась дома: мне хотелось, чтобы все было чисто и красиво. Еще у них жила моя собака, но они не могли нормально о ней заботиться. Полгода назад я забрала собаку и уехала, за что получила множество проклятий в свой адрес. Сейчас мы практически не общаемся. 

Читайте также Истории подростков, переживших психологическое насилие в семье  

Мне была интересна история моей семьи, и я стала генеалогом — теперь помогаю другим. Мне кажется, узнавать, почему родители или их родители поступали определенным образом, очень терапевтично. Позволяет избавляться от чувства, что это сам человек какой-то грязный, поганый, недостойный. Исследуя свою семью, я понимаю, почему моя мама и ее сестра стали так сильно пить, почему второй мой дед совершил суицид.

Мне повезло с партнером. У него тоже деструктивная, хоть и не пьющая семья. Но мы хорошо друг друга понимаем и дополняем. Еще я работаю с психологом и принимаю лекарства.

Комментирует Юлия Терешкина — психоаналитический психотерапевт, психолог сервиса «Ясно»

Путь Екатерины отражает процесс сепарации. Постепенно она отдалялась от своих родственников — как физически, так и психологически. Отделение также происходило через изучение семейной истории.

Люди, которые увлекаются генеалогией, стараются понять себя и своих близких, составляя их полные портреты, — тогда они понимают, кто они сами такие, в чем похожи на родственников, а чем отличаются. Похожие процессы есть и в психотерапии. Благодаря такой работе можно жить самостоятельно, не повторяя судьбу близких или не действуя вопреки своей семье (а это тоже форма несвободы). 

Переломным моментом в истории Екатерины, кажется, был эпизод, когда она забрала у родителей свою собаку. Символически домашнее животное представляет детскую часть психики. Забрав животное, Екатерина вернула себе ответственность за свою жизнь и признала, что может сама о себе позаботиться.

Очень грустно читать о том, насколько тяжело ей давалась учеба и работа. Даже не будучи зависимыми от химических веществ, ВДА могут быть зависимы от самых разных факторов и не чувствовать себя в безопасности, если не могут полностью контролировать ситуацию.

Читайте также Как жить с травмами от действий родителей  

Возможность исцеления для Екатерины я вижу в том, что в психоанализе называется «наращиванием силы эго». Это означает увеличение разнообразия и качества психологических защит. К сожалению, если родители отсутствовали или прибегали к химическим веществам, то они не могли передать ребенку большое количество успешных и адаптивных жизненных стратегий. В течение жизни ВДА приходится вырабатывать их самим.

Этот процесс происходит с помощью работы с психологом, накапливания позитивного опыта взаимодействия на работе и в новых здоровых отношениях. Героиня уже проделала большой и сложный путь. Хочется поддержать ее в том, что она прокладывает совершенно новую дорогу для своей семьи и останавливает мощные деструктивные трансгенерационные процессы. Это очень сложно и очень ценно.

Иллюстрация: Маша Катарсис

«Когда семья была дома, я прятался под одеялом»

Михаил, 52 года

Мои родители не злоупотребляли алкоголем. Но в семье было нормой физическое насилие, запугивание, пренебрежение эмоциональными и физическими потребностями, запрет на выражение чувств и желаний.

Мои воспоминания о детстве очень обрывочные. Помню, как отец сильно меня бил, а потом ставил в угол. Я часто убегал из дома, меня за это наказывали.

У меня есть старшая сестра, но в моих воспоминаниях она практически отсутствует. Предполагаю, что она могла пугать меня отцом: говорить, что он меня побьет или убьет. Я очень ее боялся.

Когда семья была дома, я прятался: под одеялом, за шторой, в платяной нише, под кроватью. Я старался, чтобы меня вообще не было видно.

Мечтал стать шпионом, чтобы никто вокруг не знал, кто я такой

Мама обо мне заботилась, но была гиперопекающей. Я должен был есть то, что она приготовила, носить одежду, которую она выбрала. Если я хотел ей возразить, она использовала манипуляции. Говорила, что, когда я ее расстраиваю, у нее поднимается давление и болит сердце. Я жил в страхе, что своим плохим поведением могу довести маму до смерти. 

Меня вырастили абсолютно неспособным говорить нет, отстаивать свои права и выражать злость. При этом я был готов по первому зову сделать то, чего хотели другие. 

Читайте также Как развивается алкогольная зависимость  

Когда мне было 10 лет, мои родители развелись. Мама запретила мне видеться с отцом, и я скрывал от нее наши встречи. Папа был военным, я приезжал к нему в часть и ждал его на лавочке на КПП: позвонить дежурному я боялся. Мог просидеть час, два, мог поплакать и просто уйти, так и не увидевшись с отцом.

В 17 лет я поступил в военное училище — хотел быть как отец. Там меня хорошо выдрессировали подчиняться. После выпуска я начал служить, но быстро понял, что военная карьера меня не привлекает. Уходить было страшно, я стал много пить.

Алкоголь помогал мне бороться с тревожностью, которая преследовала меня с детства. Это был мой способ расслабиться: я не привык выражать гнев, поэтому внутри постоянно копилось напряжение. Спиртное спасало и от суицидальных мыслей, которые стали появляться у меня с 23 лет.

Обращаться к психологам в военной среде было не принято, а алкоголь воспринимался как норма

В 28 лет я женился. До этого у меня не было серьезных отношений, я их боялся. Жена была холодной и безэмоциональной, как отец, манипулятивной, как мать, и я полностью подчинился ее воле. 

В 2014 году я был в тяжелейшем запое и мог умереть. Тогда у меня родилось желание прийти к трезвости. По совету врача-нарколога я стал посещать собрания  анонимных алкоголиков(АА), практиковать 12 шагов. С тех пор я ни разу не пил.

Поддержка группы помогла мне поменять отношение к собственным эмоциям и потребностям. Мне захотелось перестроить отношения с женой, но она это не приняла. Мы развелись. Завести новые отношения было трудно: я или начинал спасать, или попадал в подчинение.

Сейчас я живу вдвоем с собакой на военную пенсию, так как сил работать нет. Принимаю противотревожные препараты по назначению врача. Раз в неделю посещаю очные собрания ВДА и встречи для созависимых, почти каждый день — онлайн-созвоны АА. Благодаря собраниям я научился распознавать свои эмоции и работать с ними без алкоголя.

Комментирует Юлия Терешкина — психоаналитический психотерапевт, психолог сервиса «Ясно»

Психологическая теория утверждает, что внутри каждого из нас существует целый мир, населенный разными персонажами. Основные формируются в детстве, примерно до трех-пяти лет.

Если использовать терминологию «диад» или пар персонажей, существующих в психике, можно сказать, что отношения с отцом и сестрой сформировали у Михаила диаду «агрессор и жертва». Один персонаж запугивает и причиняет боль, другой беспомощен, вынужден терпеть и подчиняться. Аналогично в отношениях с матерью сформировалась диада «контролирующий и избегающий». Избегание стало основной жизненной стратегией Михаила, алкоголь же — его способом избегания.

Хотя основные диады уже сформированы, роли внутренних персонажей могут меняться. Например, иногда жена Михаила может быть холодной и избегающей, в то время как он сам стремится к близости. Или, наоборот, она может быть контролирующей и требовательной, а он — уходить в запой, отключаясь от отношений.

Читайте также Как в одном из самых пьющих регионов России борются с алкозависимостью  

Важно, что Михаил осознал свою тревожность как основную проблему и связал ее с подавленным гневом. Возможно, из-за образа агрессивного отца внутри него он боится стать похожим на него, что заставляет его подавлять любые проявления гнева. Для этого Михаил прибегает к алкоголю, который заглушает его эмоции.

К сожалению, такой подход приводит к трудностям в отношениях. Близость требует открытости, а она включает весь спектр чувств. 

Мне кажется важным, чтобы Михаил поддерживал стабильные отношения в группе и не прекращал поиск опоры. Это может быть уже начатая групповая терапия ВДА или, например, совместные прогулки с собаками. Индивидуальная терапия может помочь проработать проблемы доверия и агрессии глубже. Главное — не допустить изоляции, которая вернет Михаила к стратегии избегания и усугубит проблему.

Иллюстрация: Маша Катарсис

«Мама выбрала не меня»

Кристина, 30 лет

Мои родители из Молдовы. После развала СССР в стране была нищета. Из-за тяжелой жизни у отца появились проблемы с алкоголем и агрессией: когда он выпивал, то переставал себя контролировать. Помню, мне было года четыре и после какого-то праздника случился скандал: отец разбил телевизор, ударил маму. 

Часто его агрессия была беспричинной. Отец мог 10 дней не появляться дома, а потом прийти и устроить скандал с претензиями из разряда: «Вы дышите слишком громко». Меня и сестру он бил редко, в основном срывал злость на маме. 

В конце девяностых мы переехали в Москву, там я пошла в первый класс. Мама оказалась в другой стране с двумя детьми и не очень адекватным мужем, без работы, без близких людей рядом.

С 2000-го я ненавижу Новый год. Все мои ровесники помнят, как в ту ночь Ельцин передал власть Путину. А я помню, как отец после курантов крушил все в доме, избивал маму и ходил с топором в руках.

Я выросла очень тревожным, гиперответственным и контролирующим человеком. Я замужем, но не могу отпустить контроль и полностью довериться мужу

Сейчас я в декрете и финансово зависима от мужа. Мне очень тяжело это осознавать. Я предпочитаю ничего не покупать и не просить, чтобы не быть обязанной. Это связано с тем, что отец все время говорил: «Я вас всех содержу, поэтому вы не имеете права ничего говорить». Справляться мне помогают психотерапия и поддержка мужа. Он сам переводит мне деньги и спрашивает, что мне нужно, — так мне проще принимать помощь. 

Мама все еще не может уйти от отца. Он продолжает пить. Я его ненавижу. 

В 2016 году я пыталась перевезти маму в отдельную квартиру. Она подала на развод, приехала ко мне. Я стала обустраивать ее жизнь, старалась сделать так, чтобы она ни в чем не нуждалась. Однажды мама поехала к отцу за частью вещей и не вернулась. Для меня это было предательство: она выбрала не меня.

Сейчас, когда мама жалуется на отца, я напоминаю о разводе. Но ничего не меняется.

Комментирует Александра Каплун — гештальт-терапевт, психолог сервиса «Ясно»

У Кристины есть сложности с доверием, но она все же решилась на брак и ребенка. Это требует большой внутренней работы и отваги.

Настороженность по отношению к другим людям — адекватная реакция на небезопасность. Отец героини был человеком, который подрывал доверие, а именно оно необходимо, чтобы просить о помощи. К счастью, наш мозг очень пластичный, и это дает нам возможность менять свои реакции. Но важно ставить реалистичные цели — например, научиться просить у мужа помощи и принимать ее.

Очень трогает любовь героини к матери и попытки вытащить ее из дисфункциональных отношений. К сожалению, не все зависит от нее. Разрыв созависимых отношений — это большая работа, которую мама должна сделать сама, когда будет к этому готова.

Если она решится на развод, Кристина может поддержать ее. Но инициатива должна исходить от матери

В детстве Кристина сталкивалась с насилием — или была его свидетелем. Это вызывало у нее постоянную тревогу. Справляться с ней помогало стремление к контролю, которое перекочевало и во взрослую жизнь.

Однако чрезмерное желание контролировать все вокруг может быть разрушительным для человека. Важно учиться принимать непредсказуемость жизни и снижать уровень тревоги.

Читайте также Как зависимость родственников влияет на детей  

Например, человек может тестировать уровень своей безопасности — замечать и фиксировать моменты, когда ему спокойно. Хорошо, когда получается вкладываться в ощущение безопасности: больше заботиться о себе и своих потребностях. 

Людям всегда доступны три важных ресурса: дыхание, движение и природа. Есть множество дыхательных практик, задача которых — привести уровень гормона стресса в норму. Например, дыхание севен-элевен, полное диафрагмальное дыхание. Даже простая концентрация на процессе дыхания снижает тревогу. Прогулки, танцы, спорт тоже могут поддерживать. Природа не обязательно должна быть экзотической — иногда достаточно выйти в парк или купить себе цветы, чтобы почувствовать себя лучше.

Иллюстрация: Маша Катарсис

«Все было хорошо, а потом муж начал меня бить»

Мари, 29 лет

Мои родители не злоупотребляли алкоголем, выпивали только по праздникам. Но они постоянно ругались и были строгими. Я была средней из трех сестер, и, кажется, мне доставалось больше всех.

Когда я перечила маме, она могла взять в руки ремень. Но чаще она подавляла меня словесно или пугала отцом. Он много работал и подключался к воспитанию в основном в такие моменты. 

Папа бил сразу, без предупреждения

Я очень его боялась, при мысли о нем у меня дрожали коленки.

Однажды мама поручила мне встретить папу на остановке и передать ему последние деньги на продукты. Я положила их в карман джинсов, но по дороге они, видимо, выпали. Не знаю, как это могло произойти. Всю дорогу до дома я боялась наказания. В итоге папа избил меня ремнем. Я думала, что умру. Возможно, психологическое напряжение усилило эффект.

Я получала любовь, только когда болела. В это время мама была рядом и заботилась обо мне. У меня был сниженный иммунитет и анемия, а в семь лет даже случился микроинсульт — кажется, повлияла психосоматика. Я и сейчас постоянно болею.

В 19 лет я вышла замуж — можно сказать, за первого встречного, хотя тогда мне казалось, что я влюбилась. Мне было важно съехать от родителей. Им не понравился мой муж — и они перестали со мной общаться.

Первые полгода все было хорошо, а потом муж начал меня бить. Например, из-за того, что я не хотела пить с ним чай. Он говорил, что я его собственность, не давал общаться с семьей и друзьями. 

Убеждал меня, что каждый третий человек в стране бьет свою жену — и это нормально

После каждого эпизода я надеялась, что он изменится, но потом он снова меня бил. Вызывать полицию было бесполезно: никто не стал бы разбираться. Уйти мне было некуда, и муж это знал. 

Читайте также Как девушка, которая подвергалась насилию, стала помогать другим  

Через три года после свадьбы он поссорился со своей мамой, и мы переехали в загородный дом. Там муж очень сильно надо мной издевался. Он забрал мой телефон, и я не могла обратиться за помощью.

Однажды он уехал в город по делам. Я дошла до торгового центра в поселке, спряталась в туалете и попросила телефон у незнакомой девушки. Позвонила сестре, они с мамой приехали меня вызволять. После этого я сразу подала на развод. Больше своего мужа я не видела.

Иллюстрация: Маша Катарсис

Потом у меня было еще несколько отношений. Мой нынешний супруг — ВДА. Мы с ним постоянно отыгрываем сценарии детско-родительских отношений. За шесть лет я очень от этого устала. Пока мы взяли паузу.

Хотя у меня было много обид на родителей, сейчас мы общаемся. Я читаю много психологической литературы, смотрю тематические видео, иногда хожу на группы поддержки. Пробовала заниматься с психологом, но пока не нашла такого, который бы мне подходил.

Много лет мне не удается избавиться от ощущения, что мир небезопасен

Я не уверена, что смогу себя защитить, если что-то случится. Мне сложно выстраивать границы. Я много раз меняла работу, потому что ждала, что мои усилия заметят и похвалят, и не начинала разговор о своих потребностях. В итоге я выгорала. 

Еще я заедаю стресс сладостями. В подростковом возрасте у меня развилась булимия, и мне до сих пор сложно есть в присутствии других людей. 

Первый муж запрещал мне общаться с кем-то, кроме него, и с тех пор у меня не появилось близких друзей. Есть знакомые, но это не те люди, которым я могу полностью довериться. Но я стараюсь сама налаживать контакты, писать людям и предлагать встретиться. Оказывается, это действительно помогает преодолевать одиночество.

Комментирует Галина Лайшева — КПТ-психотерапевт, психолог сервиса «Ясно»

Мари описывает парадокс удовлетворения потребности во внимании родителей.

Дети, которых не замечают, получают внимание только в тех случаях, когда что-то идет не так, — например, когда они нарушают правила или заболевают. Правда, это внимание идет в комплекте с чем-то негативным — наказанием или страданием от физического недомогания. Связка «внимание равно страх, агрессия или боль» сильно затрудняет удовлетворение потребности в заботе и любви во взрослой жизни. О них становится страшно просить, они не воспринимаются как нормальное отношение друзей и близких.

Связка «внимание равно страх, агрессия или боль» сильно затрудняет удовлетворение потребности в заботе и любви во взрослой жизни

Мари хотела быстрее выйти из травмирующей семейной ситуации — и попала в другие абьюзивные отношения, где, вероятно, получала адресованные только ей любовь и внимание. На самом деле это были контроль и насилие, смешанные с заботой. Мари далеко не сразу почувствовала, что платит за близость слишком большую цену. Выход из отношений потребовал серьезных усилий и, что важно, позволил попросить помощи у сестры и мамы. Их отклик и поддержка — это позитивный и эффективный опыт, на который теперь всегда можно опираться. 

Мари замечает, как сильно изолировал ее первый муж и как усилия по преодолению одиночества постепенно дают свои плоды. Изоляция часто сопровождает пострадавших от домашнего насилия: детей, которые стыдятся рассказать о происходящем дома, и взрослых, принимающих ревность и контроль за проявления любви. Это важный фактор ухудшения их психического состояния. Речь идет не просто о физическом одиночестве, а о комплексе негативных переживаний и мыслей — отгороженности от других, стыда, сравнений с «легко живущими», «нормальными» людьми (конечно, не в свою пользу), недоверии к миру и одновременно слишком большом доверии абьюзеру. 

Читайте также Как в нижегородском кризисном центре спасают женщин от домашнего насилия  

На мой взгляд, Мари важно не только перепрожить опыт семейных обид (что возможно в психотерапии), но и развить отношения с сестрами. Они росли в одной семье, вместе боялись и злились, но, вероятно, по-разному адаптировались к этой ситуации. Горизонтальные связи с людьми, которые имеют похожий опыт, — мощная поддержка, которую приходится отдельно искать в группах ВДА или в сообществах психологической помощи. 

Если с сестрами сближаться пока непросто, есть смысл найти людей с похожими интересами и ценностями — и придумать какую-нибудь совместную деятельность. Это может быть группа по самообороне или высадка деревьев в парке. Активные сообщества дают опыт разделенной радости созидания и позволяют вынырнуть из собственной драматичной истории.

Иллюстрация: Маша Катарсис

«Я с детства видела, что мир жестокий и несправедливый»

Алена, 23 года

Мой отец пьет всю жизнь. Крики и ссоры по ночам, страх и безысходность оттого, что я ничего не могу сделать, — таким я помню свое детство. Отец кричал на нас с сестрой по поводу и без, мог отшлепать. Часто поднимал руку на маму. Когда мне было 11 лет, он чуть не убил ее. Мама хотела с ним развестись, но никак не могла это сделать. В 2014 году она совершила [суицид]. 

Мне было 12 лет, а моей старшей сестре 18. После смерти мамы отец стал к нам чуть добрее — но только в трезвом состоянии. Пьяным он начал поднимать на нас руку. Однажды он дал мне по голове ноутбуком. 

Мы остались наедине с проблемой, которую нельзя было решить. Я с детства видела, что мир жестокий и несправедливый. 

Два года за нами с сестрой ухаживала бабушка. Потом она умерла, а старшая сестра стала жить отдельно. Я осталась с папой один на один.

Отец забирал мою пенсию по потере кормильца, не платил коммунальные платежи. С 10-го класса я начала работать, чтобы себя обеспечивать. Когда мне исполнилось 18 лет, на меня перешли долги отца. Я работала и старалась быть активной студенткой, чтобы получать повышенную стипендию. 

Соседи, которые видели, в каком состоянии отец возвращается домой, спрашивали меня: «А что это он такой? Почему ты ничего с этим не сделаешь?»

Я просто отмахивалась, понимая, что им бесполезно что-то объяснять. Но мне было ужасно неприятно.

Читайте также Как суицид родителей влияет на их детей  

Я до сих пор живу с отцом. Он продолжает пить. Не каждый день, как в детстве, а периодами. Иногда после выпивки он начинает крушить все в квартире, орать, угрожать «снести мне лицо». 

До 20 лет я ни с кем не обсуждала зависимость отца и суицид матери. Но несколько сессий с психологом помогли мне начать рассказывать свою историю близким людям — партнеру, подруге. Мне было важно, чтобы они понимали, что я чувствую и как могу вести себя из-за этого. 

Полгода назад мы расстались с партнером. После этого отец снова мне угрожал, и я написала об этом бывшему молодому человеку, потому что он больше других понимал мое положение. В ответ он высказался очень резко и грубо.

Это напрочь убило мое доверие к людям, увеличило мой стыд

Я перестала обсуждать конфликты с отцом с кем бы то ни было.

Долгое время у меня был блок на алкоголь. Из-за этого мне было сложно общаться с друзьями, которые могли собраться выпить пива. Справиться с этой проблемой мне тоже помог психолог. Мы обсуждали, что я не выбирала, в какой семье родиться, и что я не несу ответственности за отца.

Несмотря на это, я до сих пор испытываю стыд и вину. Отвлечься от этих чувств мне помогает только работа. У меня есть друзья, но мне все время не хватает их внимания и любви, как это было в детстве, когда я потеряла маму. Я просто терплю отца и мечтаю поскорее от него съехать.

Комментирует Юлия Манукова, психоаналитический психотерапевт, психолог сервиса «Ясно»

Алена очерчивает ряд серьезных трудностей: чувство небезопасности, проблемы с самоидентификацией и самооценкой, невозможность отдыхать, строить близкие отношения при потребности в одобрении и любви. 

Алена рассказывает, что не может веселиться и получать удовольствие от встреч с друзьями, где есть спиртное. Скорее всего, дело не только в алкоголе. Ее детство прошло в жутких условиях: атмосфера, царившая в доме, не позволяла девочке радоваться, играть. Ребенок внутри нее был вытеснен. Травматичный опыт и сейчас не позволяет ей расслабляться, так как мир вокруг остается небезопасным: лучше быть в состоянии готовности, чем позволить себе отвлечься и отдохнуть. 

Стыд и вина, которые постоянно испытывает Алена, говорят о том, что ее внутренний мир наполнен разрушительной критикой. Здоровая самооценка формируется в детстве — в первую очередь благодаря уважительному и заботливому отношению со стороны значимых взрослых. В дисфункциональной семье, где эти условия отсутствуют, ребенок не может относиться к себе позитивно. 

Читайте также «Правильного поведения» не бывает  

Исцеление этой глубокой травмы — процесс длительный. Для того чтобы травматичное прошлое не влияло на жизнь в настоящем, важно принять, прочувствовать и словно заново пережить эту боль, проговорить свои переживания.

Стоит больше общаться с другими людьми, чтобы интегрировать в свою личность информацию о себе, полученную от окружающих. Так человек сможет со временем поменять детскую оптику, через которую он воспринимает себя. Поможет в этом и опыт безопасных отношений, которые построены на взаимном интересе и уважении. Еще одной опорой на пути к улучшению состояния может быть индивидуальная или групповая терапия.


Партнерский материал

ООО «Ясно.лайв»

Erid: 2VSb5wkeNHv

Exit mobile version