Календарь эмигранта
К третьей по счету стране шок переезда сглаживает странная привычка. Где бы ни оказался, есть универсальный порядок действий, который выполняется чуть ли не механически: найти жилье, разобраться с местной валютой, уяснить миграционные правила, изучить местный транспорт и онлайн-сервисы, учесть культурные особенности, запомнить несколько полезных фраз на языке. Мое странное спокойствие не поколебалось, даже когда турецкая авиакомпания потеряла мой багаж и я оказался в Белграде, как и в Астане двумя годами ранее, с одним рюкзаком. Предстоит череда звонков и муторная переписка на английском, но ничего. Я просто иду сквозь это
Нови-Сад в ноябре. Милан
Темный и мокрый осенний Белград неразличим за окнами такси. В терминале на станции кое-как покупаю билет до Нови-Сада, в пригороде которого меня ждет забронированная через Booking комната. В дверях вагона смущенно показываю билет контролеру, спрашиваю по-английски: «Я точно все правильно сделал?» Тот смотрит на меня жалостливо: «Ну да».
Пожилой серб Милан носит седоватые усы и знает только немецкий. Но нам удается прийти к взаимопониманию. Впредь мы так и общаемся: я — на жестовом русском, он — на односложном сербско-немецком. Только смущает принятое здесь обращение «господин».
— Господин Зайцев, давайте я заправлю вам постель.
— Спасибо. Я сам.
Милан нехотя отдает мне комплект и удивленно разводит руками, бормоча под нос: «Сам, сам».
— Господин Зайцев, а вы не родня русскому биатлонисту Зайцеву?
На мое «нет» Милан улыбается сочувственно.
Спустя несколько дней поздним вечером слышу стук в дверь. На пороге Милан, с улыбкой протягивает мне тарелку. Там — еще горячий тыквенный пирог. Я отвык от такого уровня гостеприимства и с трудом нашел слова благодарности в своем скудном сербском вокабуляре.
Следующим утром пеку блины и несу хозяевам. Дочь Милана не скрывает удивления, но принимает угощение. Под ногами вертятся внуки Милана, выкрикивая: «Палачинке!» Я одариваю детей монетами стран, в которых побывал. Их мама дает онлайн-уроки английского, была замужем за испанцем. Она очень живо сочувствует моей истории о потерянном багаже: «Найдется обязательно. Только долго будет ехать из Белграда. У нас в Сербии все очень медленно».
Поиск постоянного жилища затягивается, и я раз за разом продлеваю аренду комнаты у Милана. А он раз за разом снижает и без того невысокую плату. В конце концов я настаиваю на старой цене и буквально запихиваю евро ему в руки. Он комично поднимает брови, пожимает плечами и бормочет в усы.
Спустя месяц я гружу свой заново обретенный чемодан в багажник такси. Милан порывается помочь, а потом стоит, привычно бормоча в усы: «Сам, сам». С балкона машет пожилая супруга Милана, сыплются расспросы:
— Где снял квартиру? Сколько? Когда прилетит жена? Останетесь в Сербии? Приходите в гости, когда жена прилетит.
Я жму Милану руку. Милан косится на балкон, хитро подмигивает и добавляет вполголоса:
— На ракию.
Нови-Сад в декабре. Драган
Я в «Собаке с рукой», наверное, самом известном русском заведении Нови-Сада. Нахожу многое здесь знакомым — видел такие «островки России» в Алматы. Разговоры обо всем, что не здесь и не прямо сейчас. Мой друг Валя проголодался и ушел на площадь Свободы, где уже развернулась рождественская ярмарка. Скоро там водворится знаменитый красный грузовик Coca-Cola. Валя возвращается и тянет меня на улицу: «Я серба встретил. Прикольный мужик. Обещал показать нам хороший сербский бар».
На площади пылают жаровни, возле которых греются озябшие прохожие. Здесь нас и поджидает Драган. Седой мужчина сидит на брусчатке у огня, бросает шутливые фразы стоящим тут же девицам, временами прихлебывает пиво из банки. В стороне лежит трость. Драган уже тяжело ворочает языком, но его английский я могу разобрать. Следует медленная прогулка по центральным улицам.
Драган рассказывает, что преподает историю в школе. Имеет даже некую степень. Легко рассуждает об истории Российской империи и СССР. Упоминает, что помогает детям с ограниченными возможностями. Он сохраняет снисходительный и покровительственный тон, даже когда я осмеливаюсь спросить:
— Косово может повториться?
— В любой момент. Пух! — он изображает руками взрыв. — Мы все готовы.
Я вспоминаю, что Сербия на первом месте в Европе по количеству оружия в домовладениях.
— Путина у нас многие любят. Путин хорош для Сербии. Может быть, не так хорош, как для России.
Драган рассуждает о том, что Сербия — маленькая страна, и, чтобы сносно жить, ей приходится пользоваться любыми возможностями. Подобное я еще не раз услышу от других сербов.
Мы заходим в «хороший сербский бар». Его было бы трудно заметить с улицы. Занята всего пара столов, но крепко накурено. Никто из персонала не говорит по-английски. По их реакции на Драгана понимаю, что он завсегдатай.
Мой друг обращает внимание на армейские жетоны, которые блестят у Драгана на шее:
— Почему два?
Драган усмехается:
— Если ранило, то один на шее, а другой вот так, — и он с усмешкой кладет жетон в рот и сжимает челюсти.
Русские амбиции
Еще одна пятница. Мы в центре города. Одну за другой открываем двери заведений, чтобы услышать: «Затворено!» Ночная жизнь здесь затухает в районе полуночи. За редкими исключениями в виде дискобаров, где грохочет музыка и невозможно общаться. Валя провел в Нови-Саде на месяц больше, чем я, но скоропостижно закрывающиеся бары ему тоже в новинку. Валя не хотел уезжать из России, он считает ее лучшей страной и не перестает морщиться от местного сервиса, криво работающих приложений и балканской лени. Валя не хотел уезжать, но, когда пришла повестка, он пошел к юристу. И вот он здесь.
В гугл-картах нахожу единственное место с пометкой «Круглосуточно». Идем темными улицами, чтобы замереть у неприметной двери под неразличимой вывеской. Минуту мнемся и входим. Сцена из вестернов: все смолкают и поворачивают головы. Маленькая комната, четыре стола из пяти плотно засажены публикой. Из допотопного музыкального центра льется балканская музыка с ощутимым восточным колоритом. Пока мы вертим головами, из-за столика поднимается девушка и спрашивает на чистом русском: «А вы русские, да? Я давала 80%, что русские. А чего стоите? Садитесь давайте!»
Йована учила русский в школе и университете, а потом три месяца работала в России, побывала в нескольких городах. Ее русский настолько естественный, что даже слова-паразиты на своих местах. Сначала Йована исполняет обязанности переводчицы для других посетителей, которые вереницей подсаживаются за наш стол. Но скоро все, кто не прочь с нами пообщаться, вспоминают английский.
Крепкий парень ищет у меня совета: что написать русской девушке? Я киваю на его худого приятеля с серьгой в ухе: «Твой друг выглядит как бандит».
Оба смеются, перемигиваясь. Хозяин забегаловки рассказывает, что заведение досталось ему в наследство от почившей хозяйки. С тех пор сюда поздней ночью стекается практически неизменная компания. Все знают друг друга, поэтому непринужденно перебрасываются довольно грубыми шутками. Хозяин с хитрой улыбкой объясняет: «Сам-то я грек. Вот этот парень — македонец. А остальные — сраные сербские цыгане!»
Иногда все начинают нестройно подпевать той смеси сербского фолка и бардовской песни, что похрипывает из колонки. Каждый раз объясняют, что поет великий сербский песенник. Иногда вспыхивают горячие споры. Например, когда один из парней срывает со стены портрет некоего государственного мужа и прижимает личиной к паху. Одни смеются, другие вскакивают с мест. Но даже самые яростные споры не перерастают в мордобой. Через минуту все выпивают, обнимая друг друга за плечи.
В какой-то момент я встаю из-за стола и иду в уборную. Один из сербов шутливо кричит мне вдогонку:
— Аrtem, show us your dick!
Я отшучиваюсь:
— We, russians, have very small dicks, but very big ambitions.
— The same thing with serbians! — кричит хозяин заведения. Зал сотрясает дружный хохот.
Нови-Сад в январе
Русский холод
Случайный таксист оказывается русскоговорящим. Говорит, что пару лет работал в Москве. Глядя на все еще осенний пейзаж снаружи, вспоминает: «Зимой выходили из офиса уже в темноте. И коллега всегда говорил: “Дойдем до уличного градусника. Если покажет сильно низкую температуру — поедем на метро. Если тепло — пешком пройдемся”. На градуснике минус 15. Он говорит: “О, тепло! Пошли!” Тепло! Минус 15 ему тепло! Поехавший!»
Он хвалит приложение «Яндекса». Спрашиваю, много ли сербов вызывает такси с помощью российского приложения.
«Мало, очень мало. В основном “Яндекс” вызывают русские».
Шесть минут
Василий — из Мурманской области. Работал на шахте. С началом войны увез семью в Беларусь, потом в Армению, а теперь живет здесь. Подрабатывает тем, что возит соотечественников на сербско-боснийскую границу. Всем россиянам без вида на жительство приходится ежемесячно обновлять пребывание. В первый раз обескураживает, что боснийскую границу пересекать необязательно — достаточно получить печать, покинув Сербию, и через десять этикетных минут вернуться за печатью о въезде.
Василий разговорчив. Может быть, так легче коротать время в четвертом за день рейсе.
«Одна девчонка на прошлой неделе прошла границу на выход. Пришла обратно, паспорт подает. Погранец посмотрел, а это не ее паспорт. Это ее парня. Вот так: на выходе абы на что печать поставили. Могли и на входе не посмотреть — продлила бы парню пребывание. А так два часа ждала, пока он ей паспорт привезет».
Самые частые попутчики — сосредоточенные друг на друге парочки и одиночные, слегка высокомерные айтишники. Почти для всех Сербия — вторая или третья страна. Многие жили в Грузии. Кто-то взахлеб рассказывает о Верхнем Ларсе и говорит, что надо учредить памятную медаль «За стояние на Ларсе». Но обычно болтаем только мы с Василием.
«В шахте опасно. Какая-нибудь авария каждый месяц. Привыкаешь. Это по телеку, может, раз в год о чем-то серьезном расскажут. Так-то ты там сам по себе. Никто особо не следит. Есть такие, кто уйдут поглубже в шахту и спят там всю смену».
У Василия слишком рискованная военно-учетная специальность — механик-водитель танка. В срочную службу он даже водил танк на параде Победы.
«Танки эти два месяца надрачивали, красили по несколько раз. А как отправка в Москву — у меня с крыла лист пропал. То ли с*******, то ли че. Я доложил. Мне говорят: рожай! Всю часть оббегал, нашел кое-как, выкупил со списанного танка. И то не такая деталь маленько. Додумался пластилином залепить, вся пачка ушла. А перед самым парадом краска отвалилась. А пластилин разноцветный — из-под краски прям радуга светится. Сторона еще, блин, та, которая к трибунам. Я там чуть не поседел. Ниче, прокатило».
Пока я задаюсь вопросом, у каждого ли довоенного срочника есть своя байка об армейском раздолбайстве, Василий мрачнеет.
«Так что собрал семью и уехал. Не ждал. Нам как бы еще в учебке информацию доводили… В современном бою экипаж танка в среднем живет шесть минут. Шесть!»
Белград в феврале. Контексты
В прогулке по Белграду, глядя на памятники архитектуры и скульптуры, раз за разом испытываешь недостаток в контексте. Например, почему в скульптурной композиции парка Ташмайдан пару сербскому писателю Милораду Павичу составляет третий президент Азербайджана Гейдар Алиев? Но тут же, рядом с парком, объект с кристально ясной предысторией. Здание Радио и Телевидения Сербии, одно крыло которого чернеет провалами оголенных перекрытий. След бомбардировок 1999-го. То, что сделало сразу несколько поколений сербов бесповоротно враждебными НАТО и Западу. То, что сделало объятия вековой дружбы с Россией еще крепче. Я почти не встречал возрастных сербов, кто бы не жалел о Югославии. Многие беззаветно любят покойного Тито. Фронтоны домов в Белграде и Нови-Саде часто запятнаны воинственными и патриотическими лозунгами. Но молодые люди через одного признаются, что мечтают уехать в Европу.
Нови-Сад в феврале. Ненасытный месяц
Я просыпаюсь. Жена сидит с телефоном в руках. В ее глазах стоят слезы. Она поднимает взгляд: «Они его убили!»
Я мгновенно понимаю кого. Мысли несутся галопом, но самая настырная — «это приговор всему». Не шок, а ледяное чувство бесповоротной трагедии, совершившейся и совершенной на твоих глазах. Как если бы глупый ребенок в ссоре ударил другого камнем. Не осознавая, что тяжесть содеянного будет преследовать его всю жизнь.
Безотносительно мнимых надежд, чьих-то скрытых и явных мотивов — тюрьма погубила беззащитного человека. Государство погубило. Со всеми «ясно же было» и «если бы», после всего даже более вопиющего, с привычкой к плохому, все равно горько снова столкнуться с этим знанием: нет границ, которые они бы не переступили.
И русский февраль все богаче трагедиями.
Стихийный мемориал на Трг Слободе (площади Свободы). Постамент памятника сербскому политику-оппозиционеру Светозару Милетичу заполонили свечи, открытки, цветы и несколько портретов. Бледная молодежь приходит, какое-то время молча стоит, сдерживая или не сдерживая слезы, часто — обнявшись, и уходит. Сербы тоже подходят, делают фото. Мать одергивает трехлетку, который бездумно поставил ногу на постамент. Разговоры почти не слышны.
Позже я слышал о сербской женщине, которая принялась сметать цветы, крича что-то в духе: «Это наш Милетич! При чем тут ваш русский!» Вроде бы полиция и прохожие ее утихомирили. Но что-то около недели спустя цветов у ног Светозара Милетича уже не было.
Белград в марте. Издержки демократии
Наш вагон десятичасовой электрички Нови-Сад — Белград оживленно говорит на русском. Россияне едут парами и целыми компаниями, выглядят воодушевленными и деятельными, как перед субботником. На станции в Новом Белграде некоторые идут к выходу, остальные в легком замешательстве спрашивают, озираясь: «Здесь выходить?» Так вышло: ехали выбирать президента России, не разобравшись, где в Белграде организован избирательный участок. От посвященных по цепочке передают: «Здесь. Здесь выходим». И длинная вереница людей послушно ползет по улицам пригорода, уповая на знатоков, которые идут где-то впереди и точно знают куда.
Попетляв по улицам, приходим к школе российского посольства на булевар Црвене Армије (бульвар Красной Армии). Очередь избирателей уже тянется от ворот школы по улицам Рjепинова, Уроша Мартиновића, вдоль бульвара Красной Армии, заворачивает на Ђорђа Станојевића и еще раз — на Омладинских бригада. Из хвоста очереди на Рjепинова виден вход на территорию школы и начало шеренги избирателей. Чтобы кольцо людей не замкнулось вокруг квартала исполинским Уроборосом, мы переходим по зебре и встаем на другой стороне. Прибывающие люди еще удлиняют очередь. Весь путь от входа на территорию участка и до окончания людской вереницы занял у нас 30 минут.
Спустя три часа мы продвинулись не больше чем на полторы сотни метров. Балканское солнце припекает вспотевшие лбы. Чтобы не стоять, люди садятся на узком газоне у дороги. Иногда сербы сигналят и кричат что-то из проезжающих мимо авто. Россияне все еще оживлены, подбадривают друг друга шутками. Происходящее будто добавило им упрямой решимости. В кафе и кофейнях в окрестностях множатся русские очереди поменьше. В близлежащих ТЦ и универсальных магазинах повышается спрос на складные стулья.
Только в пятом часу мы поравнялись со стальной оградой школы. Но это даже не середина пути. Пожилая женщина в платке, все это время терпеливо семенившая рядом с нами, секунду мнется и неуверенным шагом покидает очередь. Десятками уходят и люди помоложе. Часть припозднившихся, оценив обстановку, тоже предпочитает отказаться от гражданского волеизъявления.
Несколько совсем юных ребят зовут фотографироваться с бодистендом Екатерины Шульман. Вдоль людской цепочки проходит парень, громко зазывая: «Ищем фронтендщика и девопса! Требуются программисты!» У него в руках листок А4 с крупно написанным телефонным номером. Позже вдоль очереди пройдет мужчина с залысинами, неся кусок картона с надписью: «Ищу работу. Инженер-ракетостроитель».
Дважды мимо пройдут молодые люди с бело-сине-белым флагом.
В седьмом часу солнце догорает. Мы стоим уже на бульваре Красной Армии, но все еще слишком далеко. Мы давно понимаем, что не проголосуем, если работу участка не продлят. Но стоим. Стоят и люди далеко позади нас. Чтобы размяться, я иду посмотреть, где сейчас заканчивается очередь. Выясняю, что она даже чуть длиннее, чем была в одиннадцать утра. На глаз — около полутора тысяч человек прямо сейчас. И тысячи за этот день. Многие уже перезнакомились, наговорились и стоят, упрямством превозмогая утомление.
Ближе к восьми усталые люди начинают роптать. Все, конечно, знают, что никто работу участка не продлит — с чего бы им? В начале очереди нестройно раздается: «Продлевай!» Подхватывается и разносится все шире. Крик затухает, а потом снова прорывается откуда-то из середины человеческой цепи. Толпа повторяет речовку восемь — десять раз, и хор рассыпается. Вновь и вновь. Кажется, люди не могут победить стеснение надолго. Но пока могут — наслаждаются своей смелостью и единением друг с другом. Впрочем, многие не кричат. Они или молча улыбаются, или тревожно хмурятся. Время зашагивает за назначенный срок закрытия участка. Мы метрах в двухстах от входа. Очень близко, но слишком далеко.
В уже практически ночной темноте мы видим, что люди впереди нас ломают строй и начинают медленно удаляться. Оттуда по цепочке доходит информация: участок закрыт, подразделение полиции, которое наши назвали «сербским ОМОНом», встало в оцепление. За день общая цель так спаяла очередь, что люди покидают ее неуверенно, робко. Я иду к воротам посольской школы, чтобы посмотреть на так и не пройденный турникет и тесный строй высоких полицейских перед ним. У них нет касок и щитов. Без них они кажутся раздетыми.
Мы стояли почти целый день и почти ничего не ели. На ватных ногах обходим группки соотечественников. У всех на лицах примерно одно усталое выражение: «Ну, что и требовалось доказать». В ночной электричке Белград — Нови-Сад россияне едут уже молча.
Позже я узнаю, что, даже по официальным данным избиркома, белградский участок стал одним из самых протестных.
Белград в июле. Параллели
Уже исходив центр Белграда вдоль и поперек, мы решаем отправиться в пригород — Земун. Раньше он был самостоятельным городом, а свою историю ведет еще со времен Римской империи.
Узкие улочки выводят нас к старинному земунскому кладбищу. По наитию решаю искать русские могилы в этом бесконечном саду мраморных надгробий. Нахожу безвестных Соловьевых, Романовых, Чайковских, Малетиных. Внимание привлекают два одинаковых памятника: беломраморные колонны, на вершине которых раскинули крылья бронзовые орлы. Читаем: «Михаило С. Ярошенко», «пилотъ». Родился 17.XII 1893 года. Погиб в Любляне в 1936-м. «Викторъ Никитинъ», «пилотъ». Родился 2.V 1893. Погиб в Любляне в 1933-м.
Через полчаса жара гонит нас из раскаленного каменного сада. Посидев на набережной Дуная, отправляемся на вокзал. Пока ставшая привычной электричка отмеряет километры, я мучаю поисковик запросами о пилотах Никитине и Ярошенко. Через полчаса мне вкратце известна их судьба. Асы Первой мировой. Покинули Россию после революции. Вместе с другими бывшими русскими летчиками, инструкторами, авиаинженерами, авиамеханиками и радиотехниками организовали Общество российских офицеров военно-воздушного флота в Королевстве Югославия. В 1927-м стали пилотами первой югославской пассажирской авиакомпании. Летали из Любляны в Сушак и Загреб. Первый югославский аэропорт в Любляне был расположен неудачно: полосу часто окутывал туман. Из-за плохих погодных условий произошли две авиакатастрофы. В первой погиб Виктор Никитин. Вторая унесла жизнь Михайло Ярошенко.
Непрошеные параллели, неутешительный итог. Два эмигранта из тысяч. Родина, страшно и бесповоротно изменившаяся. Гибель на гостеприимной, но чужой земле.
Каждый день мы пишем о самых важных проблемах в нашей стране. Мы уверены, что их можно преодолеть, только рассказывая о том, что происходит на самом деле. Поэтому мы посылаем корреспондентов в командировки, публикуем репортажи и интервью, фотоистории и экспертные мнения. Мы собираем деньги для множества фондов — и не берем из них никакого процента на свою работу.
Но сами «Такие дела» существуют благодаря пожертвованиям. И мы просим вас оформить ежемесячное пожертвование в поддержку проекта. Любая помощь, особенно если она регулярная, помогает нам работать. Пятьдесят, сто, пятьсот рублей — это наша возможность планировать работу.
Пожалуйста, подпишитесь на любое пожертвование в нашу пользу. Спасибо.
Помочь нам