В четыре утра 10 июня 1937 года в комнату ленинградской коммуналки на 10-й Советской постучали. Пришли люди в «соответствующей форме», понятые и предъявили ордер на арест кочегара железной дороги Николая Художилова. Его племяннику Никите было пять с половиной лет, но тот день он помнит в деталях до сих пор. «Его растерянную фигуру, его слова, что это ошибка и во всем разберутся, как дядя собирал вещи, — вспоминает он. — Помню, как затем мы с бабушкой примерно раз в неделю стояли в очередях: носили передачи на Шпалерную. Хорошо помню это стояние в очереди, это небольшое окошечко». Через какое-то время Никите и его бабушке объявили, что Николай приговорен к 10 годам без права переписки. О том, что эта фраза означала на самом деле, они тогда даже не догадывались. Племянник только в девяностые узнал, что его дядю расстреляли 20 декабря, через полгода после ареста.
«Это очень сложное явление, которое разделило мою жизнь на три неравные части»
Сейчас Никите Владимировичу Благово 92 года. Мы встречаемся на Васильевском острове, в здании Музея истории легендарной школы Карла Мая, где он работает директором. В его случае возраст — лишь цифра в паспорте, которая далека от реальности. Он — невысокого роста и худого телосложения — признается, что сейчас без проблем носит брюки, в которых ходил в институт. Получается, что девичья фамилия его матери и дяди — Художиловы — могла бы быть говорящей.
Свою маму он не застал: она умерла при родах. «Мама окончила педагогический институт Герцена, а затем около месяца провела на языковой практике за границей, потому что окончила романское отделение и прекрасно знала французский язык, — рассказывает Никита Благово. — Потом вернулась и работала библиотекарем, а затем ее арестовали. В то время, если человек был за границей, то он, по мнению тогдашних властей, скорее всего, был там завербован и стал шпионом. Шесть месяцев она находилась в Доме предварительного заключения на Шпалерной. Потом ее выпустили, и я родился на свободе. Но здоровье было подорвано из-за условий содержания, холодных полов. И так началась моя жизнь».
Отец Никиты ушел в другую семью, и дядя мальчика оформил на себя опекунство. Но поскольку его скоро арестовали, воспитанием занимались бабушка с дедушкой, который, к слову, первые годы жизни Никиты провел в трехлетней ссылке. Выходит, что тема политических арестов сопровождала его с самого детства.
Когда Никите было девять с половиной лет, в их и без того непростую жизнь пришла война, а затем и блокада.
Я деликатно прошу Никиту Владимировича рассказать об этом времени то, чем он готов поделиться.
— Это очень сложное явление, которое разделило мою жизнь на три неравные части по времени: до войны, блокаду и после войны, — говорит он. — Как не любят рассказывать репрессированные о том, что было на самом деле, так и про блокаду…
Но затем все же рассказывает, но говорит не от первого лица.
— Вот представьте себе: декабрь, мороз за двадцать. Центрального отопления не было, но были печи. Правда, дров для них не было. Поэтому в квартире у вас минус пять. Вы спите не раздеваясь, чуть ли не в пальто. Но надо заставить себя вылезти. Вы прикреплены в карточке к определенной булочной, и вы знаете из опыта, что хлеба может хватить не всем. То ли мотор не завелся, то ли снаряд попал, то ли неполадки на хлебозаводе. А к булочной прикреплено, допустим, 500 человек, а может прийти только одна машина с продовольствием только на 200 человек. Поэтому все стремились прийти за два часа до открытия булочной. Вам надо заставить себя вылезти из-под вороха одежды, спуститься по лестнице, которая залита бог знает чем. Ведь канализация не работает, а человек должен куда-то девать отходы. Он идет с ведром, но вот поскользнулся, пролил, все заледенело. А вы должны все равно спуститься.
— И вы вот так вставали и шли в булочную?
— Да, бабушка всегда меня будила, и мы вставали и шли в мороз.
Затем он приводит еще один пример.
— Город не убирался, вы идете по улице, по протоптанной тропинке. Слева и справа сугробы, где-то торчат ноги, где-то их уже отпилили. Но вы на это не обращаете внимания. И впереди передвигается, перемещается фигура, непонятно как одетая — то ли мужчина, то ли женщина. И вдруг падает. И у идущего сзади могут быть разные мысли: “Упал. Перегородил дорогу. Вот теперь мне через него перешагивать. А вдруг я запнусь? А у меня сил нету. А вдруг я ногу сломаю и вообще помру? Ну угораздило же упасть именно передо мной!” Но может быть и другой ход мыслей: “Ой, бедняга совсем из сил выбился! Надо ему помочь”. Приближаешься, наклоняешься и помогаешь. Вот вам и нравственное испытание. Никто не считал, конечно, но я думаю, что было больше людей, которые мыслили как во втором случае. Но были и другие.
Дедушка умер у Никиты на глазах от блокадного голода. Пришлось отцу забирать мальчика в новую семью. Его бабушка умерла в Ленинграде позже. «В семье отца я был пасынком в полном смысле этого слова, — вспоминает Никита Владимирович. — Я не могу что-то плохого сказать о мачехе, но если бабушка меня окружала материнской любовью, дядя и дедушка — отцовской, то тут ничего такого не было».
Школа и молодость
В мае 1944 года семья вернулась в Ленинград, а в сентябре Никита уже пошел в шестой класс мужской средней школы № 5, в то здание, где сейчас находится ее музей. Мальчишки увидели просторные кабинеты с дореволюционными наглядными пособиями, кабинеты физики и естествознания, спроектированные амфитеатром. «Мы пытались узнать, что здесь раньше было, но нам никто ничего не говорил, — вспоминает он. — Потому что было не принято говорить что-либо хорошее о царской школе».
Затем отучился в Ленинградском электротехническом институте на инженера-электрика и всю жизнь проработал научным сотрудником по специальности. О периоде, который занял большую часть его жизни, он упоминает лишь вскользь. Я пытаюсь разузнать побольше, но Никита Владимирович отвечает без особого энтузиазма. «Это была интересная работа, она помогала развитию нашей энергетики. Но я бы не сказал, что она меня очень вдохновляла, — объясняет он. — Я работал в меру своих способностей достаточно добросовестно».
Никита Владимирович бодрым шагом переходит из одной комнаты музея в другую. Из-под его строгого серого костюма виднеются молодежные спортивные кроссовки Asics. До 2020 года, даже в возрасте 88 лет, он минимум два раза в неделю пробегал трусцой по 10 километров, но после того как переболел коронавирусом, потерял сноровку.
Хорошая физическая форма — результат его увлечения спортивным туризмом. Еще учась на втором курсе, он увидел объявление о записи в туристический кружок, и с тех пор понеслось: свои студенческие, а затем рабочие отпуска он проводил в разных уголках страны. «Один раз я должен был поехать за границу, но в то время, чтобы тебя выпустили за железный занавес, ты должен был получить выездную визу и пройти сложную процедуру, — говорит Никита Владимирович. — И на последнем этапе меня спрашивают: “Вы собираетесь в Словакию? А что же у нас не путешествуете? У нас большая страна, много интересных мест”. Я отвечаю, мол, я знаю. Я познакомился с горами Кавказа, с тундрами Кольского полуострова. Я был в Саянах, в горах Алтая, Центральной Сибири. Я даже посетил вулканы Камчатки. И им ничего не пришлось другого, как согласиться выпустить меня».
«У меня не хватило силы духа отказаться»
В небольшом кабинете Никиты Владимировича, за спиной его кресла, на стене, висит полутораметровая фотография академика Дмитрия Лихачева.
Он вспоминает, как 12 марта 1986 года увидел выступление академика по телевизору — тот, отвечая на вопрос ведущей, рассказал, что учился с Никитой Благово в той же школе. «Я страшно удивился, — вспоминает он. — Преодолев немало смущения, пришел в Пушкинский дом. Меня записали на прием, и состоялась наша встреча. В конце Дмитрий Сергеевич сказал: “Пишите книгу об этой школе. Достижения ее педагогов и учеников давно заслуживали того, чтобы о них узнали широкие слои нашего населения”. А ведь и правда, здесь учились мальчики, 42 из которых стали академиками, во главе 11 губернаторств императорской России стояли наши ученики. Но он меня не спросил, владею ли я пером, есть ли у меня публикации. Как говорят, как учат плавать: бросают в озеро — и либо всплывет, либо утонет. У меня не хватило силы духа отказаться».
С тех пор Никита Владимирович стал почти все свое свободное время проводить в архивах. Через несколько лет вышла в соавторстве их книга «Школа на Васильевском» тиражом 100 тысяч экземпляров. Один из них попал в руки директора Института информатики и автоматизации РАН, который располагался в здании школы после ее закрытия. «Он потом рассказывал, что за один присест, не отрываясь, прочел эту книгу. И страшно удивился тому, что у этого здания такое прошлое, — вспоминает Никита Благово. — И предложил создать музей этой школы, сказал, что предоставит помещение. И опять-таки, он не спросил, есть ли у меня опыт создания музеев, кто я вообще по профессии».
Сначала под эти цели отвели небольшую комнату 12 метров, а сейчас у музея крыло в четыре экспедиционных просторных зала. В следующем году Музей истории школы Карла Мая будет отмечать свой 30-летний юбилей.
«Репрессии сопровождали меня и мою семью всю жизнь»
Когда Никита Владимирович пришел в Российский государственный исторический архив, чтобы узнать историю школы для книги, его фамилия показалась сотрудникам знакомой. «“Благово? Интересно! — вспоминает он диалог с заместителем директора архива. — А вы знаете историю своей семьи?” Я говорю, что знаю очень плохо и мало. А он мне в ответ говорит, что у них в архиве много дел, и предложил ознакомиться. И когда я пришел в следующий раз, взял дело на 400 страниц о дворянстве и роде Благово, а потом еще второе дело, то оторваться уже было невозможно. Я сидел в архивах часами: копировал, переписывал».
Еще будучи ребенком, Никита спрашивал своего отца про историю семьи, дальних родственников. Но папа мальчика не любил говорить о прошлом. Однажды на простую на первый взгляд просьбу рассказать о своем отце, дедушке Никиты, его отец изменился в лице и отреагировал довольно жестко: «Он хлопнул рукой по столу и сказал: “Никогда меня не спрашивай, и никогда я тебе не скажу”». Уже после смерти отца Никита Благово узнал, что его дедушка, Константин Петрович, участвовал в Русско-японской и Первой мировой войнах, был ранен и потом отправлен на лечение в Крым. А в 1920 году был расстрелян в Феодосии после прихода Красной армии.
После изучения архивов в девяностые Никита Владимирович узнал, что 26 его родственников были репрессированы: шестерых из них расстреляли, а двое умерли в лагерях. «Репрессии сопровождали меня и мою семью всю жизнь, — вздыхает он. — Одна маленькая семья, один маленький кусочек нашей страны. И вот такая печальная история».
В Санкт-Петербурге на доме на 10-й Советской улице, откуда забрали его дядю Николая Художилова, была установлена памятная табличка о нем. Вторую установили на 14-й линии Васильевского острова, где жил его дед, Константин Благово, до своего отъезда в Крым.
«Последний адрес»
Установкой таких табличек занимается проект «Последний адрес». Это общественная инициатива, которая развивается в России уже 10 лет. «Вдохновением» для нее стал европейский проект «Камни преткновения», в рамках которого небольшие квадратные таблички с именами жертв нацизма монтируются в мостовые или тротуары.
Одним из источников сведений для «Последнего адреса» служит база данных «Мемориала»*, в которой из региональных книг памяти собрана архивная информация о советских гражданах, расстрелянных НКВД или погибших в лагерях. С 2014 года активисты установили более 1,3 тысячи мемориальных знаков в 69 городах и селах России.
Памятные таблички с именами вешают на фасады домов, «адреса которых стали последними прижизненными адресами жертв репрессий». Согласие на это должны дать все жители дома.
Чаще всего заявителями являются обычные люди, чьи родственники были репрессированы в годы советской власти. Это люди совершенно разных профессий и возрастов. С предложением установить мемориальные таблички в проект обращаются и школьники, и студенты, и пенсионеры.
«Устанавливают такие таблички не только родственникам, — говорит координатор проекта Оксана Матиевская. — Иногда это бывают жители дома, где раньше жили те, кого репрессировали. Они узнают об этом и хотят таким образом увековечить память. Или же обращаются коллеги по профессиональному сообществу. Например, Микробиологическое общество установило три таблички, а Мандельштамовское общество установило знак Осипу Мандельштаму. А бывают совсем интересные истории. Например, на Доме актера на Арбате установлен знак человеку, который там жил и был расстрелян. А заявителем стал “посторонний” молодой парень, чьи родственники жили в этом доме в двадцатые годы».
Почти ровно год назад я писала текст о том, что с 2023 года в Москве и Санкт-Петербурге эти таблички стали пропадать. Кто именно это делал, узнать до сих пор не удалось. Взамен сорванных табличек активисты и обычные жители устанавливали самодельные и писали фамилии жертв фломастерами на прямоугольных листах картона. А некоторые поступали по-другому: в Москве жители дома на 1-й Тверской-Ямской прикрутили пуленепробиваемое стекло к памятной табличке после того, как две предыдущие бесследно исчезли.
«Мое главное хобби — поиск информации»
Сергей Верещагин увлекался историей своей семьи еще с детства. Когда ему было восемь лет, он завел небольшую тетрадку, куда старательно печатными буквами записывал рассказы своих родственников. Сейчас ему 41 год, и это детское увлечение превратилось в серьезное хобби и даже способ небольшого заработка — последние 15 лет он активно ездит по архивам разных городов и собирает по крупицам сведения не только о своих, но и о чужих родственниках.
Когда была еще жива бабушка Сергея, он пытался заполнить пробелы в биографии своего прадеда Арвида Ивановича Витковского. А пробелов было много — у бабушки на память остались только две фотографии, его последнее письмо и часы. Из дела, которое Сергей получил в архиве ФСБ, следовало, что в 1936 году его задержали и обвинили в участии в контрреволюционной террористической группе, а 13 марта 1938 года его расстреляли. «Я все выписывал, выковыривал данные из разных архивов про всех судей, которые прадеда судили, и про всех стукачей, которые давали против него показания, и про следователей, — рассказывает Сергей. — Выяснилось, что оперативник, который его допрашивал, тоже был посажен. А начальник отдела НКВД, который моего прадеда арестовывал, был расстрелян еще раньше, чем он».
Заметив мой удивленный взгляд, Сергей, расплываясь в улыбке, объясняет: «Вот есть бердвочеры, они соревнуются, кто больше всего увидит птиц. А мое главное хобби — вот такой поиск информации. Если я увижу в деле замазанную графу, то я буду добиваться, чтобы разузнать, какая фамилия за ней стоит».
Из архивов он узнал, что дом Арвида Витковского, откуда его забрали, был в Таганроге. Сергей написал в «Последний адрес» и оставил заявку на установку памятной таблички, и в 2017 году ее установили. «Это частный дом, в котором сейчас живет добрый дядечка-стоматолог, — рассказывает Верещагин. — Он разрешил ее повесить и почти каждый год присылает мне фотографии, что табличка на месте и все хорошо».
Погрузившись дальше в архивы, Сергей обнаружил, что одновременно с его прадедом был арестован его друг Владимир Баранов: «Они друг на друга дали такие показания следователям, что их обоих после этого расстреляли. Оба человека проявили слабость и друг друга оговорили.
И я решил справедливости ради установить табличку еще в память об этом Владимире Баранове. Его последний адрес был в Санкт-Петербурге, в Большом Казачьем переулке. Но там дом многоквартирный, и поэтому необходимо письменное согласие всех его жителей, чтобы памятный знак установить. Пока этого добиться не удалось».
«Сразу захотелось установить табличку в память о нем»
С Сергеем мы беседуем в деревне Мошково Псковской области. На фасаде его деревянного дома висит прямоугольная табличка из нержавеющей стали, на которой написано:
Здесь был дом, где жил
Василий Осипович
Комиссаров
крестьянин
родился в 1880
арестован 23.07.1937
расстрелян 23.08.1937
реабилитирован в 1989
В этот дом Сергей вместе со своей женой Ларисой и тремя детьми переехал из Петербурга в 2014 году. Оставаясь верным своему хобби, он решил узнать что-то о тех, кто жил в этой деревне до них, и неподдельный интерес привел его в псковский архив УФСБ. Так он нашел единственного репрессированного из этого места жителя — Василия Комиссарова. «До 1940 года на этом месте была деревня Рыбница, которую затем фактически упразднили, — начинает Сергей рассказ издалека. — И как раз в ней он жил. Не хотел вступать в колхоз, сбежал из деревни, но потому вернулся, потому что в городе без документов жить было невозможно. Все же вступил в колхоз, но отказался работать в церковные праздники, не хотел по ночам дежурить. Его жене доверили ухаживать за колхозной свиньей, которая умерла через какое-то время. Так их семью заподозрили во вредительстве. Плюс сын его участвовал в мутной драке, когда все крестьяне собрались и убили коммуниста, а другой сын удрал из колхоза и уехал в город с поддельными документами. Потом Комиссарова арестовали и буквально через месяц расстреляли».
Узнать, в каком доме он фактически проживал, сейчас невозможно: вся Рыбница сгорела во время войны. «Мне показалось, что он был каким-то образом нам близок — у него тоже была большая семья, много детей, большое хозяйство, — перечисляет Сергей. — И жил он на хуторе, в отдалении от всех. И это происходило вот прямо здесь, где сейчас живем мы. И конечно, сразу захотелось установить табличку в память о нем». Верещагин написал в «Последний адрес», а поскольку он владелец дома и никакого согласования не требуется, нержавеющий памятный прямоугольник установили уже в этом августе. «Рыбаки тут машины оставляют или случайные машины иногда проезжают здесь, так что место бывает на виду», — говорит он.
«Создать для них какой-то безопасный и интересный яркий мир»
«Бывает на виду» — точнее тут и не скажешь. Дело в том, что семья Верещагиных живет здесь практически одна. Их дом находится в километре от основной части деревни, но и там проживают всего несколько человек.
Сергей и Лариса родились и прожили большую часть жизни в Санкт-Петербурге. Познакомились они в храме Святой Екатерины Александрийской, где она работала органисткой, а Сергей — электриком. «У нас изначально была жизнь, ну, скажем так, в очень специфической нише, как бы отделенная, — рассказывает он. — Хоть и в самом центре города, но в очень тихом, уединенном месте. Я жил в подвале храма, у меня там была мастерская. Это была такая каморка, которую вообще не достигал городской шум. У моей жены, конечно, другая история: она пианистка по образованию, и сначала ей вообще хотелось жить именно в центре города. Но я ее заразил идеей переехать на природу, и потом она уже сама стала драйвером нашего переезда».
Друзья и родственники их решение не только не поддержали, но и приняли в штыки, рассказывает Сергей: «Я помню этот разговор. Родители были у нас в гостях в Питере, и я им преподнес нашу идею. Они тогда сказали, что это безумие. Преступление против детей. Что мы их увозим от культурных центров, от образования, от общения, от родственников. В неизвестность».
Пришлось даже на время прекратить общение, но через два года оно снова возобновилось — и родители и друзья стали изредка ездить к ним в гости.
В этом году Верещагины празднуют уже 10 лет деревенской жизни. Теперь у них шестеро детей: старший уехал работать в город, а пятеро бегают сейчас вокруг обеденного стола, за которым мы сидим.
— Но почему все же вы решили переехать в такое уединенное место?
Лариса показывает рукой на смеющихся пятерых мальчишек:
— Чтобы быть с детьми максимальное время. Когда мы жили в Питере, то Сережа уезжал на работу в половине седьмого, а возвращался только в 11 вечера. И, считай, с детьми они были чужими друг для друга. Но при этом все равно денег катастрофически не хватало.
— Это было довольно эмоциональное желание просто жить в такой среде, которая для нас комфортна, — объясняет Сергей. — Чтобы, во-первых, иметь возможность постоянно быть с детьми. Учить их так, как мы хотим. Создать для них какой-то безопасный и интересный яркий мир. И как можно дольше продлить такой действительно счастливый период жизни, когда нет шума, стресса и давления окружающих.
Как оказалось, в деревне работу тоже можно найти. Сейчас Сергей чем только не занимается: делает электрику в домах, как единственный трезвый водитель на деревне развозит людей, занимается стройкой и вместе с женой продает мясо и сыр собственного производства.
Дети у Верещагиных на семейном обучении — в школу не ходят, но каждый год проходят промежуточную аттестацию на подтверждение знаний.
12-летний Саша, оставшийся за главного после отъезда самого старшего брата в город, сидит за столом, уставившись в старую книгу. Это один из трех томов Брэма «Жизнь животных». Пока я спрашиваю Ларису и Сергея про их жизнь в деревне, Саша читает нашему фотографу Маше Гельман лекцию по разным видам птиц.
Почти все свободные стены в комнате заняты шкафами или полками с детскими книгами. Подоконники же уставлены разными поделками. Вместо небольшой песочницы в городском дворе у детей игровая площадка в несколько сотен метров вокруг дома и без единой души вокруг.
«Моя мама вообще в ужасе сначала была»
Сперва Верещагиным пришлось учиться, как правильно жить деревенскую жизнь. Лариса вспоминает, как первый раз топила печь — через 15 минут комнату заволокло дымом, а ее саму пришлось спасать соседке. «Потом я в этой печке стала делать хлеб, — рассказывает она. — Ну как, думаю, надо дождаться, чтобы дрова прогорели, а потом я положила хлеб. Через две минуты заглядываю, а вместо него — угли». Но все пришло с опытом».
С одного дома имущество семьи начало разрастаться небольшими деревянными постройками, которые сделал Сергей сам. В хлеву стоит корова с теленком, неподалеку в загоне вальяжно ходит большая свинья, а рядом за оградой еще недавно паслась отара из 30 овец. Верещагин вспоминает, что дети постоянно выпаивали ягнят из бутылочки и давали им имена: «Вот такое плотное общение с природой. Обычно люди ездят в специальные места, чтобы кролика погладить. А у нас все под боком. Плюс это еще и ответственность — они с детства учатся ухаживать за животными». Правда, сейчас овец нет: все стадо пришлось продать, чтобы починить машину, которая явно «устала» от деревенских дорог в глуши.
Как правильно ухаживать за деревенским скотом, пришлось учиться и взрослым.
— Я коров вообще боялась сначала, — признается Лариса. — Я могла подойти к ней, если она стояла привязанная. А вот если на улице она на тебя бежит… Я только тогда поняла, что значит «земля трясется». Ты стоишь и реально чувствуешь этот топот под собой. И я думала поначалу: как вообще могло прийти в голову людям одомашнить такое животное?
Но теперь подоить корову или забить теленка, а потом его разделать — это обычные для нее бытовые хлопоты.
— Разделывать тушу, конечно, очень тяжело физически, у меня часто рука после этого болит, — рассказывает Лариса, но потом со смехом продолжает: — Однажды, чтобы она болела меньше, я делала перерывы и садилась за пианино, чтобы развивать мелкую моторику. И вот такая картина: лежит туша, я распиливаю ее по суставам и тут же в перерывах играю Бетховена. Это точно какое-то кино.
— Моя мама вообще в ужасе сначала была, — говорит Сергей. — Она всегда думала, что я тоже стану экскурсоводом. А я ей теперь по телефону рассказываю про всякие приемы реанимации коровы. Как делал одной массаж желудка, потому что она наелась свеклы.
Впрочем, такое большое хозяйство требует не только много сил и умений, но и элементарных бытовых удобств. По подсчетам Сергея, на стирку, готовку, мытье, огород и коров необходимо 300 литров воды на два дня. У подножия холма, на котором возвышается дом Верещагиных, большое чистое озеро. Уже несколько лет Сергей пытается протянуть туда трубу, чтобы обеспечить себя стабильным водопроводом. Не получилось: возле берега экскаватор начал тонуть в болоте и забуксовал.
Ситуация усугубляется тем, что дом находится на возвышении, и добыть воду из скважины не выходит. «Зимой вода есть всегда, — говорит он. — Но вот если лето засушливое, то колодец пересыхает. Сейчас вот воды в нем нет с августа и не будет до первого снега. Я езжу с канистрами в соседнюю деревню, где набираю воду из колонки».
* * *
Поселиться вдали от других людей было их осознанным решением. Но даже жизнь в медвежьем углу не спасает от современных реалий. Как рассказывает Сергей, их недолюбливают некоторые соседи деревни, которая в километре от них.
— Они постоянно пишут жалобы, что я якобы загрязняю водоем, что осел у нас громко орет, что собаки без поводка бегают, что детей мы в школу не водим, — вздыхает он. — По любому, даже выдуманному поводу.
— Вот мы слышали и читали, что в советское и довоенное время было сильно распространено доносительство. Но ведь сейчас, получается, ничуть не меньше, — поддерживает его Лариса. — Когда мы читали показания соседей Комиссарова (которому установили на доме памятную табличку. — Прим. ТД), то мы увидели знакомые фамилии. Их родственники продолжают тут жить, а кого-то из потомков Комиссаровых здесь давно уже нет.