Отверженные

За три месяца в ПНИ я погрузился в параллельную реальность и снял около 500 портретов его жителей. А еще делился с ними простыми знаниями: основами арифметики и фотографии. Я понял, что среда и образ жизни формируют человека не меньше, чем врожденные особенности. Многие жители интерната никогда не видели себя на фотографиях. Кто-то считал, что слишком «уродлив», чтобы смотреть даже в зеркало. Но каждый раз, когда они видели свои портреты, происходило одно и то же: узнавание и радость. Мы теряем себя, когда утрачиваем личную идентичность, а в системе ПНИ сохранить ее крайне тяжело. Я убежден, что наше общество должно учиться взаимопониманию и сосуществованию. Что каждый человек заслуживает быть увиденным, услышанным и принятым таким, какой он есть
Каждое утро в восемь часов я иду в столовую на завтрак. Темно. Морозно. Слышно, как снег хрустит под ногами. Я словно ступаю по белоснежным клавишам огромного рояля, извлекая свою собственную музыку. Если прислушаться к шагам, то можно легко понять, о чем я думаю и в каком состоянии нахожусь. Осознание этого заставляет меня быть внимательным к окружающим людям. Они тоже играют свою музыку. Воспроизведенные ими звуки похожи на систему знаков, часто недоступных моему пониманию. Таких людей называют здесь «сумасшедшими», но это не нравится мне, и я называю их «иностранцами». Я живу среди них.

Иду вдоль белых корпусов психоневрологического интерната. «Посторонним вход воспрещен» — написано на металлических воротах. Каждое утро на моем пути встречается несколько «иностранцев». В руках они несут большие помойные ведра, до краев наполненные ночными отходами.
Когда они здороваются со мной или просто кивают в ответ на мое приветствие, часть отходов проливается на белый снег. В эти моменты я понимаю, что их снег хрустит под ногами совсем иначе, чем мой. С каждым неуверенным шагом они давят снежинки, но не все, а лишь некоторые — по причине исключительной необходимости, как будто бы извиняясь за свое присутствие в моей жизни. Это другая музыка, и мне нравится ее деликатность.
В столовую мы заходим все вместе, впуская с собой потоки холодного воздуха. Я снимаю свою нелепую шапку и ядовито-зеленый пуховик, которые кажутся мне несуразными, но неожиданно уместными здесь. Этот дурацкий наряд словно стирает границу между мной и остальными. Я чувствую, что начинаю становиться частью их мира.
У каждого здесь есть своя алюминиевая ложка, она неизменно сопровождает их как личный амулет. У меня ложки нет. Возможно, это потому, что я, по общим меркам, ничем не болен, если не считать простуды и легкой температуры. Но отсутствие ложки будто подчеркивает мою инаковость — пусть временную, но заметную.

Всех кормят из одного котла, однако меня сначала приглашали в отдельную комнату. Там для меня накрывали стол, предлагали вилку, нож и ложку, словно подчеркивая мою «гостевую» роль. Но уже через несколько дней мне стали выдавать только ложку. Это был своего рода сигнал: обслуживающий персонал начал воспринимать меня иначе, видеть во мне не просто гостя, а почти «иностранца».
Вскоре я начал принимать пищу в общем зале, присаживаясь за стол к тем, кого фотографировал накануне. За этим совместным приемом пищи исчезали последние условности, разделявшие нас. Мы ели из одного котла, говорили почти на одном языке, и тогда я начинал чувствовать себя не наблюдателем, а участником незнакомой мне прежде жизни.

* * *
ПНИ — психоневрологический интернат — пережиток старой советской системы, созданной для изоляции людей с «ограниченными возможностями», от умственных до физических. В те времена такие интернаты строили в удаленных и заброшенных поселках. Работа в этих учреждениях для местных жителей становилась единственным источником заработка. Других возможностей для жизни там не было — и нет и сейчас.
Советская система породила не только моногорода с «высокими социалистическими технологиями», которыми до сих пор гордятся сталинисты. Она также создала монодеревни и монопоселки, их главная задача заключалась в обслуживании «сумасшедших» и «юродивых». О них редко говорят, возможно потому, что признание их существования ставит под сомнение миф о гуманности и величии нашей системы.
Существует только та реальность, которая обслуживает интересы «системного большинства». Это основа подхода, в котором «государство — всё, человек — ничто». Такой принцип вытесняет из общественного сознания право на индивидуальность, на другой взгляд на жизнь.
* * *
После завтрака в ожидании рассвета я возвращаюсь в свою комнату. Там, за столом, открываю тетрадь с надписью «Физика», купленную в местном магазинчике во время отоварки. Отоварка здесь — это особая система. Она означает «получение товаров по безналичному расчету», как выражаются чиновники.

Это означает, что каждый «иностранец» получает от государства небольшое денежное пособие. Часть этих средств идет на содержание интерната, а оставшаяся доля доступна для личных нужд. Но деньги в прямом смысле жители ПНИ не получают — вместо этого они сразу обменивают их на товар. Стоимость покупки списывается с их счетов в пользу магазина при ПНИ.
Большинство жителей интерната не понимают ценности денег, и они для них ничего не значат. Рубли и копейки — это всего лишь абстракция, далекая от их жизни. Товар, который можно потрогать, взять в руки, понюхать, гораздо понятнее и важнее. Здесь вещи имеют свой четкий вес, запах, цвет, и в этом мире конкретных предметов они обретают большее значение, чем у нас, тех, кто живет за пределами стен и заборов.

Думаю, что «иностранец» в нашем мире вряд ли сможет выжить. И дело вовсе не в том, что общество отвергнет его из-за «умственной отсталости» или внешних особенностей. Нет, он исчезнет, потому что система, в которой он живет, не выходит за пределы металлических ворот. За этими стенами его мир перестает существовать в реальности.
С первыми лучами солнца я беру камеры, штативы, стойки и отправляюсь к одному из белых корпусов интерната. Каждый раз, проходя мимо этих зданий, я чувствую себя в промежуточной зоне — на границе двух миров.

Как и у любого «иностранца», у меня нет строгих задач. Я сам их себе придумываю, чтобы заполнить дни, наполнить их смыслом. Иногда мне кажется, что единственное различие между мной и ними заключается в чувстве потенциальной свободы: я знаю, что могу выйти за эти ворота.
* * *
Я пытаюсь научить нескольких человек фотографировать, хотя это сложно назвать полноценным обучением. Скорее, я наблюдаю за ними, за их взаимодействием с камерой, а потом долго изучаю их снимки, пытаясь разгадать, что они хотели сказать. Мои ученики не произносят слов — их мир полон звуков, жестов и взглядов. Но мне кажется, что камера может стать их голосом, помочь выразить то, что словами они не могут передать. Просто нужно время.
Я веду записи, фиксируя свои наблюдения, экспериментирую с фотографией. Иногда, в моменты отчаяния, иду в медблок и читаю истории болезни жителей ПНИ. Но там нет утешения. В графе «Образование» часто значится суровый приговор: «необучаем». Эти записи, как правило, были сделаны, когда «иностранцам» было пять или шесть лет. Маленькие дети, которым уже тогда поставили рамки, ограничили их возможности одним словом: «необучаем».
Но с каждым днем, наблюдая за ними, я все больше убеждаюсь: этот приговор — ошибка. Эти люди способны учиться, чувствовать, творить. Да, путь к этому дольше, сложнее, но он возможен. И я начинаю опять верить, что могу что-то вложить в них, даже если это будет всего лишь малая толика того, что они заслуживают.
* * *
Зачастую человек оказывается в этой системе с самого рождения. И это, пожалуй, самая страшная проблема. Вход туда — как через игольное ушко, выбраться почти невозможно. Все начинается с того, что мать оставляет младенца в роддоме. Затем он попадает в дом ребенка, после чего следует детский дом. А дальше судьбу ребенка решает консилиум врачей.
На этом этапе принимается ключевое решение: отправить ребенка в ПНИ или оставить в детском доме. Но как правило, определить в раннем возрасте, есть ли у него «умственная отсталость» или психические расстройства, крайне сложно. Однако стоит ребенку попасть в эту систему, дорога назад закрыта.

В ПНИ никто не ставит перед собой задачу обучить ребенка, «дотянуть» его до нормального уровня. На это нет ни ресурсов, ни желания. Более того, у многих развивается так называемый приобретенный синдром: ребенок, возможно не имея изначально серьезных отклонений, постепенно становится «иностранцем» в нашем мире, ассимилируясь в среде, где нет развития, а только угасание. Даже если решение консилиума было ошибочным, исправить его практически невозможно.
Сам факт попадания в ПНИ автоматически лишает человека дееспособности. А чтобы вернуть этот статус, требуется судебное разбирательство. Но если у человека нет близких, которые готовы бороться за него, защищать его интересы, шансы на освобождение из системы равны нулю.
* * *
Я сам здесь учусь. Пространство вокруг словно оживает, наполняясь деталями, которые раньше я просто не замечал. Эти люди, которых я называю «иностранцами», открыли мне новый мир, показали, как можно видеть то, что ускользает от нашего восприятия. Но я не был уверен, что могу дать им столько же, сколько получаю сам.
Я пытаюсь войти в их мир, осознанно преодолевая барьеры, которые нам навязало общество. Но понимаю: они, вероятно, никогда не смогут проделать этот путь в обратном направлении. Эта фатальная несправедливость угнетает меня.

И все же когда я показываю им фотографии — их собственные фотографии, — я вижу, как что-то меняется. Гримаса бесчувственного равнодушия, ставшая почти привычной маской, вдруг исчезает, и вместо нее появляется что-то похожее на человеческую улыбку. В эти моменты я ощущаю свою причастность, свою роль, пусть и маленькую, но в их жизни. И это чувство оживляет меня, дает мне надежду, что, возможно, мое присутствие здесь не напрасно.
Я абсолютно уверен: проблема не только в врожденном «слабоумии», но и в том, которое развивается и прогрессирует под влиянием социальной среды. Это явление здесь ощущается особенно остро. Взять, к примеру, Пашу — одного из жителей интерната. В его истории болезни прямо указано, что с каждым годом он все больше утрачивает свои когнитивные способности. Но мне кажется, что это не его вина, а следствие окружающей действительности.

Мы с Пашей решили вместе снимать портреты жителей интерната. Этот процесс стал для нас своеобразной формой диалога. Я трачу много сил, чтобы уговорить его на компромиссы, призываю его к разуму, стараюсь объяснить, почему так важно видеть людей через объектив по-другому. Но иногда мне кажется нелепым призывать к чему-то, чего он уже не чувствует или, возможно, никогда не чувствовал.
И все же, несмотря на эти сложности, я продолжаю. Не потому, что верю в быстрый результат, а потому, что в этом занятии вижу способ, пусть маленький, напомнить Паше о его способности быть творцом, даже в мире, который пытается убедить его в обратном.

Я говорю «мы решили», потому что частично научился понимать Пашу, а Паша научился понимать меня. По отношению друг к другу мы больше не «иностранцы». К сожалению, Паша настроен категорически против всех, кто проявляет интерес к фотографии. Иногда его протест перерастает в открытую агрессию, он даже готов ударить. У Паши есть виды и на мою персону: он всем объясняет, что я скоро поселюсь в интернате навсегда и буду жить в его комнате вместе с тремя другими «иностранцами», двое из которых с трудом передвигаются в пределах комнаты. Паша даже показал место, где можно поставить мою кровать.
* * *
В тихий час, когда большинство «иностранцев» предпочитают смотреть телевизор, некоторых из них я пытаюсь научить простой арифметике. Двое уже умеют считать, но только до десяти. Но один из «иностранцев» теперь умеет складывать и вычитать натуральные числа. Он приходит в восторг, если я, довольно улыбаясь, говорю ему: «Ответ правильный!»
В нашем интернате живет девушка — Юля. На мой взгляд, она абсолютно нормальная, ничем не отличалась от многих людей в нашем обществе. Ее точно не нужно было изолировать. Но история ее жизни оказалась до боли типичной: мать отказалась от Юли в роддоме, дальше — детский дом, а затем ПНИ.

Ее официальный диагноз — «умственная отсталость в умеренной и слабовыраженной степени». Что это означает на практике, не знает никто, даже сами врачи. Лично я могу сказать то же самое о себе, если накануне слишком много выпью. Это говорит лишь о том, как расплывчаты и субъективны такие диагнозы.
У Юли только одна проблема, которая отличала ее от меня: она провела всю свою жизнь в закрытых учреждениях России. Суд несколько раз принимал решение оставить ее в интернате. Ей так и не вернули статус дееспособной.

Здесь важно понять: если вы до 18 лет жили в системе ПНИ, какие у вас могут быть знания о реальном мире? Как вы узнаете, как подать заявление в суд? Как пройти медкомиссию, чтобы доказать свою дееспособность? Эта информация недоступна для тех, кто живет в изоляции. Их не учат выживать в обществе, не дают даже малейшего шанса вернуться.
Юля лишь одна из многих. Но в ее судьбе кристаллизуется основная проблема системы: она не исправляет, не помогает, не интегрирует, а только отвергает. И это самое страшное.
* * *
С заходом солнца я не делаю фотографий, хотя часто использую искусственный студийный свет. Просто придумал такое правило — быть вместе с солнцем. Вечером я просматриваю отснятые снимки.
Портреты «иностранцев» вызывают во мне желание бежать куда-то среди ночи без оглядки и ни о чем не думать — никогда еще я не встречался с такой концентрацией безнадежности. Чем больше смотрю на них, тем меньше понимаю, почему я решил, что развешанные в коридорах инкубатора портреты могут понравиться «иностранцам». Может быть, лучше, если на стенах останутся привычные изображения собак и кошек? Или правильнее заполнить пространство иконами и образами святых, как предлагал священник, навещавший их. А может быть, они считают, что, напротив, это мы безумны и безнадежны? Или, в отличие от нас, вообще не оценивают себя, а просто воспринимают такими, какие есть? Я не слышал ни одного оценочного мнения, что кто-то получился на фотографии хорошо или неудачно. Реакция у жителей всегда была одна: узнавание себя и радость.

P. S. В наше время, когда дегуманизация становится обыденностью, говорить о человечности кажется вызовом. Поэтому я решил издать фотопроект «Отверженные. Жизнь в закрытых учреждениях России». Это книга о жизни жителей ПНИ и психиатрических больниц. Она важна. Это голос тех, кто остается незамеченным. Вместе мы можем сделать так, чтобы их услышали. Помочь в издании книги можно на платформе Planeta.ru.
Каждый день мы пишем о самых важных проблемах в нашей стране и предлагаем способы их решения. За девять лет мы собрали 300 миллионов рублей в пользу проверенных благотворительных организаций.
«Такие дела» существуют благодаря пожертвованиям: с их помощью мы оплачиваем работу авторов, фотографов и редакторов, ездим в командировки и проводим исследования. Мы просим вас оформить пожертвование в поддержку проекта. Любая помощь, особенно если она регулярная, помогает нам работать.
Оформив регулярное пожертвование на сумму от 500 рублей, вы сможете присоединиться к «Таким друзьям» — сообществу близких по духу людей. Здесь вас ждут мастер-классы и воркшопы, общение с редакцией, обсуждение текстов и встречи с их героями.
Станьте частью перемен — оформите ежемесячное пожертвование. Спасибо, что вы с нами!
Помочь нам