«Кончился инсулин»
«Поймали, потому что у меня кончился инсулин, негде было его взять, и меня по скорой привезли в больницу. Туда приехали из детского дома уже. Мне кажется, так бы они меня не поймали вообще никогда. Они, так сказать, не особо-то искали», — рассказывает Маргарита Бережная из Бердска (Новосибирская область). Она сбегала из сиротских учреждений дважды.
Сейчас Маргарите 24 года, у нее инсулинозависимый диабет, а еще патология развития ног — на правой стопе четыре пальца, на левой, будто перекрученной, пальцев нет вовсе. Она ходит, но медленно, ей сложно спускаться, подниматься, приседать.
До 14 лет Рита жила дома с мамой и сестрой Викой — та была старше на год. Семья обычная, мама работала продавцом.
«Мы нормально жили, как бы не жаловались. Сытые были, одетые. Мама могла выпить, но не так, чтобы в дрова. И она не водку пила — чисто пива бутылочки две выпьет, и все», — рассказывает Маргарита о матери.
Сестра Вика росла трудным ребенком и часто убегала из дома.
«Еще маленькая была — ей поставили диагноз “бродяжничество”. Она еще класса, наверное, с четвертого стала уходить из дома, по три-четыре дня ее не было. Мама сначала ее ждала, сама искала, а потом стала в полицию обращаться. Она работала два через два: два дня работала, два бегала, искала Вику», — объясняет Маргарита.
Когда Рите было 14, а Вике 15, у их матери случился инсульт. Она могла (и до сих пор может) себя обслуживать, но говорит невнятно и больше не работает. Еще в то время, как женщина лежала в больнице, девочек забрали в приют. Бабушке не дали оформить опеку из-за возраста.
«Когда мама лежала в больнице, мы приехали ее навестить, она что-то говорила, но я не могла понять. Сейчас она восстановилась чуть-чуть, я ее понимаю, а человек, который первый раз ее видит, не поймет», — описывает Маргарита.
Потом матери пришла повестка в суд о лишении ее родительских прав, но женщина даже не поняла, что это за бумага и на заседание не пришла. Ее лишили прав, а девочек из приюта в Бердске перевели в детский дом в Новосибирске. Рита скучала не столько по маме, сколько по бабушке, к которой была сильно привязана. Близких друзей у нее не было — только дворовая компания. Общались часто, но поверхностно: когда Рита оказалась в детском доме, никто даже не позвонил узнать, как у нее дела. Впрочем, Рита по ним тоже не скучала.
«Мы просились домой»
Вика начала сбегать сразу, еще когда они жили в приюте в Бердске. Там, по словам Маргариты, был запрещен выход на территорию, а у окон не было ручек — сотрудники носили их с собой и использовали, когда нужно было проветрить комнату. Вика украла такую ручку из кармана воспитательницы и спустилась со второго этажа по простыням.
В остальном же Рита с трудом помнит, как проходили их первые дни в сиротской системе.
«Не то что было плохо. Мы просились домой, просили, чтобы бабушка опеку оформила. Она нам каждый раз объясняла, что вот не разрешают по возрасту. И сотрудники временного приюта тоже нам так говорили. Но она приходила, навещала нас», — рассказывает девушка.
Первое время Рита не понимала, как себя вести с другими детьми.
«Я постоянно на всех стучала: “Ой, а она то, а она туда”. Потом меня проучили, одна девочка люлей дала — и все, как отрезало, я поняла, что так нельзя делать. Все нормально стало, со всеми наладился контакт, не то чтобы дружеский, но никто не оскорблял».
Когда девочек перевели в детский дом в Новосибирск, около часа езды от Бердска, — там уже можно было выходить за территорию без надзора, они сбежали в первый же день — назад, в Бердск, к бабушке.
В итоге ночью приехала полиция и увезла сестер в детский дом в Новосибирске.
После этого со стороны воспитателей к девочкам «никакого доверия не было», первое время за территорию их отпускали только покурить. Потом все постепенно наладилось, и их стали отпускать гулять ненадолго.
Почему убегают дети
«Главная причина — это романтика, идея, что где-то их ждет что-то прекрасное, — считает Инна Пасечник, психолог благотворительного фонда “Волонтеры в помощь детям-сиротам”. — Это может быть история, когда ребята знакомятся с кем-то в интернете и едут к ним. Иногда — поездка к родственникам, особенно это касается регионов. Там детские дома часто находятся далеко от того места, где жил ребенок. Иногда есть надежда, что родители восстановятся в своих правах, но при этом так далеко само учреждение, что родитель просто физически не может выполнить требование посещать ребенка, потому что у него нет денег или потому что приемные дни в будни, а родитель работает и никак не может ехать на двух автобусах четыре часа. Получается, ребенок фактически оторван, скучает, знает, что его ждут, и он едет к своим кровным родственникам. А иногда его не ждут, но у него есть какие-то идеи, иллюзии, что ему просто надо приехать домой, и он все объяснит, договорится, маме голову вправит — и она перестанет пить. Или папа, который раньше им не интересовался, скажет: “Я тебя забираю”. Это все-таки побег не “от”, а “к” — к какому-то человеку, к новой жизни».
Василий Карпов, который несколько лет назад был директором одного из детских домов в центральной части России, считает по-другому.
«Почему у нас некоторые дети уходят из дома в полноценных семьях? Ответ очевиден: дома что-то не то. То же самое здесь.
И ребенку в стенах учреждения абсолютно некомфортно, он ищет себя, ищет, кому он нужен. А кому он нужен? Своим сверстникам, улице, — уверен Василий. — Вот у нас в детском доме никто никого не обижал. Да, не было доверительных отношений, не было значимых взрослых, не было вообще никакой даже похожести на семью. Но есть детские дома, где просто воспитательный процесс идет с физическим насилием, и дети из-за этого бегают. Причины разные».
Инна Пасечник полагает, что профилактика побегов — в первую очередь это доверительные отношения с ребенком и честный разговор о том, что происходит сейчас в его жизни.
«Дети должны понимать, где их кровные родители, какая работа ведется, есть ли надежда на то, что родители восстановятся в правах. Если такой надежды нет, у ребенка не должно быть иллюзий. Но дети часто находятся в ситуации полной неопределенности. А если ты в ситуации неопределенности, то, понятное дело, будешь как-то пытаться разобраться, что происходит. И еще — с любым ребенком должна быть проведена работа по поводу истории его жизни, особенно ближе к подростковому возрасту. Ребенок должен знать, откуда он произошел, как так вышло, что он все-таки оказался в детском доме. Потому что если информация недоступна, ты будешь все время что-то додумывать, искать ответы, совершать какие-то адские подвиги для того, чтобы поставить все на свои места», — описывает Инна.
«Не люблю лагеря эти»
Вика убегала часто, однажды провела вне детского дома пять месяцев. Маргарита же вела себя смирно. Воспитатели относились к ней хорошо — в отличие от детей, выросших в системе, которые могли «послать на *** как бы между прочим», у Риты было заложено базовое уважение к старшим. Она не доставляла никому проблем до того момента, как в 16 лет ее вместе с остальными детьми отправили в детский лагерь.
«А я не любила лагеря эти, потому что там все в разных корпусах: столовая — в одном, развлечения — в другом корпусе, то бишь надо вставать, одеваться, смотря какая погода, все далеко, комары, постоянно куда-то ходить строем. Я не любила ни мероприятия, ни игры, даже на дискотеки не ходила», — описывает Маргарита.
Еще перед поездкой в лагерь она просила оставить ее в детском доме на лето, но так, конечно, было не положено.
Перед побегом Рита, у которой был инсулинозависимый диабет, украла из сумки воспитательницы весь инсулин, который та взяла специально для Бережной.
После побега Рита жила у своего 18-летнего молодого человека Евгения. Он был из неблагополучной семьи, где пили и мать, и отчим, и бабушка. Только тетя Жени, сама мать четверых детей, племянника жалела, помогала ему как могла. Она сразу полюбила Риту, иногда подкидывала ей денег, привозила овощи с дачи.
Мама и бабушка несколько раз ей говорили, что к ним домой приезжала полиция, искала Риту. Та никогда не отключала телефон, на звонки воспитателей отвечала, но не говорила, где находится. Вернулась она в сентябре — сотрудники детского дома забрали ее из больницы.
Больше она не сбегала, потому что директор предложил «сделку»: ей разрешат уезжать с ночевкой в Бердск, если она будет заранее предупреждать, когда уедет и во сколько вернется, но для этого нужно отыскать Вику.
Рита согласилась не раздумывая: «Завтра же найду». Она позвонила сестре, предложила встретиться.
«Вика потом рассказывала, что смотрела, нет ли за мной хвоста. Убедилась, что нету, и мы встретились. Ну а там был хвост. Все. Она что-то подозревала: чего это я так сильно хочу с ней увидеться, что приехала на другой конец города? Вечер она пообижалась, не разговаривала со мной, а на следующее утро все было нормально», — рассказывает Бережная.
Как часто сбегают дети
«Уходы — это было постоянное явление. И чаще всего среди детей, которые уже в этом или в следующем году выпускались. Почти каждый день были люди, которые уходили. Но в основном, конечно, под выходные, какие-то там у них были пьянки в городе. Соответственно, сотрудники заявляли в полицию. Полиция детей находила, или они сами приходили в органы, типа в пять утра, и говорили:
Знали, что им ничего там не будет», — рассказывает Василий Карпов.
Карпов говорит, что объявлял в розыск всех детей в первый же день их исчезновения, но до того, как он занял пост директора, воспитатели часто не обращались в полицию и ждали, когда бегунки вернутся сами.
«Есть дети, которые уходят и приходят, о них никто полиции не говорит. Потому что полиция будет приезжать, спрашивать, пятое-десятое, а воспитатели хотят спокойно отсидеть свою смену и уйти домой. Кто-то с детьми на связи, на телефоне: им позвонили — они сказали, что все нормально. И с проблемными подростками воспитатели тоже не хотят ссориться: те потом напьются, начнут разносить все», — описывает Карпов.
Маргарита Бережная вспоминает, что в ее детском доме о тех, кто «погуляет два-три дня и возвращается сам», в полицию обычно не заявляли.
«Кто-нибудь сбежит, где-то накурится, напьется — и в реанимацию попадет в больницу или украдет что-нибудь. Постоянно это было», — говорит Маргарита.
Светлана Торгашина, руководитель красноярского отряда «Поиск пропавших детей» им. Оксаны Василишиной, рассказывает, что из десяти заявок на поиск трое — это сбежавшие из сиротских учреждений дети.
Если убежал ребенок до 14 лет, поисковики распространяют ориентировки и выходят на улицы, если старше — ограничиваются только информационной работой: публикуют ориентировки в городских и районных пабликах и чатах.
«Часто в комментариях люди негодуют: “Зачем их искать, они же постоянно уходят?” У нас были такие дети, которые уходили стабильно раз в две недели. Но они не застрахованы ни от чего. Был у нас случай несколько лет назад — мальчишка-бегунок из области приезжал к друзьям в Красноярск. И вот просто чисто нелепая случайность: поскользнулся, упал, ударился о бордюр и, к сожалению, умер. Это дети, мы не можем их не искать. Бывает такое, что, пока они гуляют, кому-то действительно нужна помощь», — рассказывает Торгашина.
Однако, по ее словам, чаще всего бегунков находят не волонтеры, а сами сотрудники детских домов: «Потому что когда это систематические уходы, у сотрудников есть уже пароли, явки, адреса».
«Тогда звали Катю»
Маргарита вспоминает, что в качестве «профилактики» побегов ее сестру Вику несколько раз били. Воспитатели не применяли физическую силу сами — это делалось руками старших детей.
«У нас была одна такая воспитательница. Она раз поговорит, два поговорит, а если не понимаешь, тогда звала Катю: “Дай люлей той-то”. Вику два раза хорошо прям так избила. После второго раза сестра остепенилась маленько», — усмехается Маргарита.
О том, что для «профилактики» побегов на детей натравливают старших, «Таким делам» рассказывала и выпускница московского интерната Снежана Колчева: «За любые мелочи — например, если плохо учился». Об этом же говорит и выпускник ульяновского детского дома Виталий Молебнов. Ему 20 лет, он жил в детском доме с шести лет и периодически оттуда сбегал — в 14 лет, в 15 и в 17.
Мать Виталий не знает — она отказалась от него в роддоме: «Я ее нашел, но она не захотела общения, в грубом тоне это сказала». До шести лет мальчика воспитывала бабушка, потом из-за собственных болезней уже перестала справляться — и он попал в детский дом.
Отец Виталия изредка его навещал в учреждении. Но никогда не пытался забрать сына. Объяснял это тем, что сотрудники опеки якобы поставили ему условие, что он должен жениться — и тогда сможет жить с ребенком. По закону таких правил, конечно, не существует. Было ли это самоуправство опеки или отец попросту соврал, сейчас уже не узнаешь.
Виталий помнит, что в детском доме у него было «все как у всех». И, как и всем, «жилось не очень». После побегов его могли лишить еды на день или по указке воспитателей избивали другие дети.
Инна Пасечник, психолог фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам», объясняет, что
Этому подвергаются не только бегунки, но и все, кто в чем-то провинился.
«Фактически это легализованное, процветающее, поддерживаемое взрослыми насилие старших в отношении младших. По идее, это называется дедовщиной и никуда не годится, но в огромном количестве детских домов это самая распространенная мера. Мне кажется, каждый второй, если не две трети ребят, которые жили в детских домах, мне говорили, что у них это была такая классика жанра: если поведение ребенка не нравилось воспитателям, они звали старших, которые избивали этих младших», — описывает Пасечник.
Но для тех, кто сбегает, есть и специфическая форма наказания — психиатрическая больница.
«Любые неудобные поступки детей могут расцениваться как психиатрическое заболевание. Детей отправляют либо в психиатрическую больницу, либо в детские дома для совершивших правонарушение — на три месяца, на шесть месяцев. На самом деле, наверное, за исключением редких мест, там с детьми не очень умеют работать, не понимают, что с ними делать. Они там, грубо говоря, отбывают срок не в самых замечательных условиях. Главное — ребята, которые совершают побеги, не то чтобы правонарушители. Это не те же самые дети, которые воруют или могут причинить физический ущерб. Это, как правило, романтики, которые просто надеялись, что где-то их ждет лучшая жизнь», — комментирует Инна Пасечник.
Об этом же говорит Василий Карпов, бывший директор детского дома. «Ну конечно, в психушку запихивали. Был бы человек, а диагноз найдется», — иронизирует он над бывшими коллегами.
Но последствия для детей, уверен Карпов, могут наступить и со стороны полиции, сотрудники которой не очень радуются лишней работе.
«Метод борьбы с такими детьми очень простой. Их вылавливали, кого могли запугать — запугивали. Били, чтобы следов не осталось, в основном электрошокером. Мы писали потом на этих сотрудников в Следственный комитет заявление, потому что две девчонки набрались смелости и мне пожаловались. Естественно, круговая порука, ничего полицейским не было», — рассказывает Карпов.
Из Москвы в Якутск
Снежана Колчева, выпускница московского детского дома, во время своих побегов с полицией сталкивалась часто. Она была классическим бегунком. Убегала из приемной семьи, из интерната, из временных приютов, из реабилитационных центров. Снежана выросла в Москве, сейчас живет в Петербурге, но целью ее побегов почти всегда был Якутск. Не хулиганка и не бунтарка — наоборот, Снежана называет себя «сильно зажатой, чересчур стеснительной». На интервью она решилась не сразу: ей сложно говорить с незнакомым человеком.
Снежане 23 года. Она оказалась в сиротской системе в восемь лет. Сначала в обычном детском доме, потом — в коррекционном закрытом интернате, потому что не тянула общеобразовательную программу. А до детского дома жила с родителями в квартире, где «пьянки не заканчивались».
«Мать могла меня ударить. Отец никогда ко мне не относился плохо, он даже пытался ее остановить, но тоже мог получить, когда мать в пьяном состоянии», — рассказывает Снежана.
Чтобы не попасть под горячую руку, девочка убегала из дома, пряталась у соседей, те ее жалели, кормили обедом, но в опеку никто не обращался — по крайней мере, Снежана не помнит, чтобы семью кто-то проверял. Но однажды мать попыталась выбить дверь соседке, у которой пряталась девочка, та позвонила в полицию. И только тогда, вслед за участковым, в этой истории появились сотрудники опеки. Снежану изъяли из семьи. Следующие десять лет ее мать обещала исправиться и восстановиться в правах. Сначала приезжала часто, потом все реже и реже, буквально раз в год.
«Я тогда еще ребенком была, понимала, что мать, может, меня и не заберет, но я надеялась. А воспитательница говорила: “Кому ты нужна? Мать тебя никогда не заберет”», — вспоминает Снежана.
Когда Снежане исполнилось 15 лет, ее взяла под опеку пара с двумя кровными детьми. Но ей не повезло — по крайней мере, так девушка это помнит.
«Он [опекун] унижал как мог, отыгрывался постоянно на мне. Его жена, приемная мать, ничего не могла сказать, его все боялись. Если у него что-то не так, ну, на работе, он мог на мне срываться. Однажды я не услышала, что он попросил мусор вынести, просто все кричали в доме, суматоха была. Тогда он просто подошел, начал орать, а потом уже рукой замахнулся, но его остановили», — рассказывает Снежана.
Девушка вспоминает, как однажды осталась с опекуном наедине (остальные уехали к родственникам) и настолько этого испугалась, что решила сбежать.
«Но он меня поймал и поколотил, говорил, я непослушная, зачем меня вообще взяли», — вспоминает девушка.
Спустя три месяца жизни в приемной семье Снежана все-таки сбежала к кровной маме. Не надеялась, что удастся там остаться, — ждала, что ее найдет полиция, а потом можно будет вернуться в интернат.
«Ну, я все рассказала [полиции]. Потом эта женщина и ее дочка начали мне писать, что я сама виновата, что такое отношение получила, и вообще кто меня за язык тянул. И еще помню их сообщение, что из-за меня они больше никого не смогут брать из детдома», — описывает Снежана.
«Всегда нравился народ саха»
В интернате поначалу было нормально. Но в группе, рассказывает Снежана, у воспитательницы были любимчики. Однажды она поссорилась («Не помню даже, из-за чего, но сильно») с одной из девочек, которую сотрудница выделяла, — и после этого дети в группе стали относиться к ней по-другому: «Она всех подговорила, чтобы со мной никто не разговаривал».
Утешало общение с виртуальными друзьями — Снежана нашла их в группе знакомств в Якутске. «Мне всегда нравился народ саха, в принципе азиаты», — объясняет она причину, по которой искала друзей в городе за восемь тысяч километров. Никакого романтического интереса, как она говорит, не было, просто общение: «Многие [знакомые] не верят, я уже устала спорить с ними».
В какой-то момент Снежана подумала: «Почему бы не сбежать и не встретиться с друзьями, если меня в детдоме ничего не держит?» Ей, выросшей в интернате закрытого типа, хотелось «больше свободы, потому что мы тут постоянно под контролем».
Снежана улучила момент, посмотрела на мониторе охранника, какие участки территории не попадают на камеры, выбрала место, где можно перелезть через забор, не засветившись. Заранее нашла попутчиков в тематических группах в соцсетях — это было «долго и мучительно». Снежана пыталась обезопасить себя: «Не очень адекватные люди сами выдавали себя, извращенцы попадались».
«У меня был азарт»
В итоге весной или в начале лета 16-летняя Снежана нашла попутчиков-дальнобойщиков и поехала за мечтой, пересаживаясь из фуры в фуру: от Москвы до Красноярска, от Красноярска до Читы, от Читы до Алдана (Саха), от Алдана до Якутска. Для застенчивой девушки это был целый квест.
«Тяжело общаться, но у меня был азарт. Я поставила себе цель. Думала: “Если что-то случится, значит, такова моя судьба, что уж поделать”. Я что-то рассказывала, про семью пыталась хорошее вспоминать, вот про этих друзей, к которым я ехала. Но я помню, один водитель, да, немного стал злиться: “Зачем я тебя взял, если ты толком не можешь разговаривать со мной?” Ну, тогда я вышла — слава богу, нам немного оставалось ехать», — рассказывает Снежана.
Впрочем, дальнобойщики в основном охотно заполняли тишину собственными историями.
«Попадались хорошие люди, могли накормить, денег дать, 500 рублей или тысячу. Чаще всего спрашивали, куда и зачем я еду. Я говорила, что просто пробую себя, путешествую. Некоторые реагировали, типа: “Зачем? Ты молодая, мало ли что может в дороге случиться”».
Водители обычно спрашивали, сколько ей лет, но Снежана привирала. С первым попутчиком она ехала четыре дня до Красноярска. В кабине дальнобойщика, как правило, две полки, расположенные одна над другой за сиденьями, — Снежана боялась там спать, не чувствовала себя в безопасности далеко от двери.
«Три дня, я помню, мучилась, спала на сиденье, потому что боялась, а на четвертый уже согласилась на полку лечь верхнюю. Я поняла, что вроде бы он неплохой человек, можно доверять. Он был женат, двое детей, мальчик и девочка, почти подростки вроде. Рассказывал много про семью, я даже уставала, сколько он говорил», — описывает Снежана.
Наконец, сменив нескольких попутчиков, девушка вечером оказалась на трассе рядом с каким-то кафе в Алдане — уже в Якутии, но до самого Якутска еще 500 километров. Дальнобойщик, который ее подвез, разгрузился (а может, наоборот, забрал груз), развернулся и поехал во Владивосток.
«Я думала, что все плохо будет. И тогда, помню, другой мужчина меня заметил, такой же дальнобойщик. Я рассказала как есть, он мне 500 рублей дал, чтобы я пошла в столовую покушать. И сказал: “Приходи, отоспишься и дальше поедешь”. И благо, все было нормально, он тогда на верхнюю полку закинул меня, ругал:
И даже денежку еще дал утром. Мне повезло: там кто-то ехал в Якутск прям», — вспоминает она.
Трасса, соединяющая Якутск с другими крупными городами и идущая дальше на Магадан, находится на другом берегу реки Лены, через которую нет ни одного моста — только паромная переправа. За паром Снежана заплатила деньгами, которые подкидывали ей попутчики, и наконец добралась до Якутска.
«Как будто поймали за что-то серьезное»
Знакомым, к которым ехала Снежана, было 18–20 лет. Сначала она пару дней погостила у одной интернет-подруги, потом съехала к другому знакомому — тот снимал дом вместе с девушкой. Там она прожила больше недели, пока девушка друга не начала на нее «странно смотреть». Тогда Снежана съехала к следующему знакомому — ему было 18 лет, он жил с родителями, те не обрадовались новости, что у них ночует незнакомая девушка-подросток.
«Ночь была очень грустная, они о чем-то между собой говорили, его допрашивали, потом меня. Я рассказала все как есть», — вспоминает она.
В итоге утром ее знакомый и его родители ушли, оставив Снежану дома за закрытой дверью, но вскоре вернулись вместе с полицией.
«Один [полицейский] вообще у меня телефон отобрал и все там листал. Ну, как бы не очень относился ко мне, как будто за что-то другое меня поймали, за что-то серьезное», — говорит Снежана.
Ее привезли в приют в Якутске.
«Я там очень долго пробыла, месяц или два, потому что они с Москвой связывались, решали мою судьбу. И настал момент, в Москву отправили, заведующая сама со мной летела», — вспоминает девушка.
«Не в мою смену»
Снежана вернулась в московский интернат. К этому времени оттуда успели уволить воспитательницу, которая практиковала наказание через натравливание старших детей. Новая сотрудница только шутила: «Будешь сбегать — пожалуйста, не в мою смену». Снежану показали психологу и психиатру: «Хотели понять, что со мной, может, я чем-то там больна в плане головы». Ее не брали ни на какие мероприятия за пределами интерната — если вся группа ехала на экскурсию, Снежана оставалась в своей комнате.
Это не помогло — за первым побегом последовали второй и третий, потому что Снежане «хотелось свободы». Она думала: «Если один раз получилось, почему не сделать это снова?» Через несколько месяцев она опять сбежала с очередной попутной фурой.
«Водитель, знаете, сначала показался дружелюбным, рассказывал про себя. Потом мы ехали молча, и потом он уже такой: “Ты понимаешь, что ты же не просто так едешь? Мы скоро остановимся и…”» — вспоминает девушка.
Она собиралась сбежать, как только фура затормозит. Ей повезло: в какой-то момент водитель что-то нарушил, его остановили сотрудники ДПС. Заметили в кабине явно несовершеннолетнюю девушку («Меня и сейчас принимают за ребенка»). Попросили у Снежаны документы — их не было. Ее отвезли в местный приют на несколько дней, а потом вернули в интернат в Москве. Но вскоре Снежана снова сбежала, и ей повезло: удалось добраться до Якутска всего на двух машинах.
В этот раз она ехала к молодому человеку, с которым познакомилась в Сети. Впрочем, парень оказался «не тем». «По переписке одно, а в жизни ничего общего», — вздыхает Снежана. Они недолго поговорили, к себе парень ее не пустил, сказал, что родители будут против. В итоге она отправилась к знакомому, у которого гостила во время первого побега. В Москву ее вернули уже известным маршрутом — через полицейский участок и приют.
«Моей подруге наговорили, что меня, мол, за убийство ищут, что я что-то натворила и вот скрываюсь. И ей угрожали: “Тебе не видать будущего”. Настолько ее напугали, что она поверила, и пришлось ей сотрудничать с ними, и тогда она позвала меня погулять — и меня схватили», — рассказывает Снежана.
«Самый легкий побег»
После этого побега Снежану привезли уже не в интернат, а в реабилитационный центр. «Так наркоманы, те, кто сбегает, — весь букет детей был». Оттуда Снежана тоже сбежала через полгода — это был ее последний побег, за полгода до совершеннолетия.
«Там была одна девочка, сильно зависимая от наркотиков, она планировала сбежать. Я поддержала ее. И еще одного мальчика мы с собой взяли. Это было посреди ночи. Мы из простыни сделали канат. Там большие заборы, нам, помню, было тяжело перелезать, у меня после этого был синяк во всю ногу. Тот парнишка нас подсадил, а потом сам подтянулся и с горем пополам перелез. Мы бежали по тропинке через лес, потом через поле вышли к дороге. И все-таки одна женщина, помню, остановилась и довезла нас до электрички, мы там как-то пролезали [мимо турникетов], прыгали по рельсам», — рассказывает девушка.
Снежана зашла к матери, нашла в интернете попутчиков и в третий раз повторила свой путь из Москвы в Якутск. Ее снова высадили под вечер в Алдане, но в этот раз на растерянного подростка обратила внимание полиция — Снежану привезли в Алданский детский дом, где она провела две недели, а потом сбежала и оттуда: «У меня вещи не забирали, все при мне было. Самый легкий мой побег. Там запасной выход никак не закрывался».
По дороге в Якутск она чуть не потерялась.
«Как-то меня высадили, потому что тому водителю уже было не по пути. Я помню, долго шла по дороге, пока меня не подобрал дедушка на легковушке, он к себе в поселок ехал, но я думала, будет шанс там найти машину. Когда меня высадили, я как потерянная была и по своей глупости забрела в очень странное место. Там стояла могила, причем одна. Я вокруг приличное время бродила, пока не подъехала машина, в которой какие-то рабочие были. Страшно до жути. Они предложили подвезти. Отказываться смысла не было, потому что я потерялась сильно. Они рассказали, что там, где я бродила, была убита пара молодых людей, их три дня вроде мучили, отрезали части тела. И на том месте в их память могилу поставили. Мы тогда приехали к одному рабочему прям домой, он говорит: “Скоро моя жена придет, она у меня добрая, но с характером, но тебя примет и поможет”. Благо, его слова были правдой. Меня накормили, причем несколько раз, и дали поспать. Это тот случай, где я реальный страх испытала и была готова уже ко всему», — вспоминает Снежана.
В конце страшного путешествия были, как обычно, прогулки с якутскими знакомыми, а потом полицейский участок и приют: «Эти же люди, которые меня второй раз ловили, они поймали и в третий. Привезли меня в центр, уже как свою приняли».
Жизнь после
Снежана говорит, что ее жизнь «не скажешь, что сложилась прям хорошо»: «У меня проблема в том, что я сильно зажатая, стеснительная. Мне даже тяжело устроиться на работу, потому что это новые люди. Вдруг опять это оскорбление, унижение, непонимание. Нет уверенности в себе».
Она училась в колледже гостиничному делу, потом окончила курсы младших медсестер, работала в больнице. Сейчас Снежана уже три года живет в Петербурге вместе со своим молодым человеком — он родом из ее любимой Якутии.
Виктория из Бердска несколько лет назад перебралась в Сочи вместе с мужем, но жизнь не сложилась.
«Она сейчас сидит в СИЗО, духи, что ли, украла, а они дорогие, тысяч сорок. До этого ее судили за кражи, но реального срока не было никогда, всегда исправительные работы», — рассказывает ее сестра Маргарита.
Сама Маргарита окончила девять классов, вышла замуж, в 18 лет родила ребенка. Несколько лет назад ее мужа посадили по 228-й статье на четыре года, а она не стала его ждать.
«Я подумала, что этот человек не изменится. Он ни дня не работал, мы жили на мою пенсию», — объясняет она.
Маргарита тоже никогда не работала, живет вместе с мамой на два пособия по инвалидности: мать получила группу после инсульта, Рита — в связи с патологией ног.
«Пока ты живешь в детском доме, тебе кажется, что там плохо, потому что ограничения, нельзя идти куда хочешь и когда хочешь. А потом ты становишься взрослым, въезжаешь в квартиру — за нее надо платить, ее надо убрать, приготовить сыну еду, собрать сына в садик. Это все взрослая жизнь. В детском доме было проще, потому что ты был ребенком, ни за что не отвечал. Не было такого: “Ой, у меня нет денег. А что я завтра куплю? Что я буду завтра есть?” Не было такой мысли. Ты знаешь, что проснешься, для тебя уже приготовлено — и завтрак, и обед, и ужин, и полдник. Не было такой запары: “Ой, у меня порвались сапоги”. Ты уже знаешь, что, если порвались сапоги, ты скажешь — и у тебя тут же будут новые сапоги. Я бы вернулась в детский дом», — вздыхает Маргарита.