Нужно ли отделять имена «жертв» от имен «палачей» на памятнике репрессированным в Коммунарке?

В сентябре 2018 года исследователи сообщили, что определили границы бывшего спецобъекта НКВД «Коммунарка». По оценке ученых, на этом расстрельном полигоне захоронено более шести тысяч людей. В основном это представители партийной элиты, высокопоставленные иностранцы, литераторы и сотрудники посольств. Из списков известно, что многие из захороненных в «Коммунарке» до расстрела организовывали, планировали и осуществляли репрессии. В первую очередь — Генрих Ягода, один из главных руководителей постоянно эволюционировавшей ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД.

В конце октября на территории бывшего полигона установили Стену памяти, перечислив все имена, найденные по расстрельным актам в Центральном архиве ФСБ, всего 6609. Памятник вызвал споры, так как не все согласны с концепцией, в которой все захороненные перечисляются без каких-либо пояснений. Часть общественности полагает, что нужно отделить расстрелянных «палачей» от расстрелянных «жертв».

Московская архитектурная школа и общество «Мемориал» 15 февраля собрали архитекторов, историков, культурологов и общественных деятелей, чтобы ответить на вопрос: «Что нам делать с Коммунаркой?» Подробнее в материале ТД.

Никита Петров

историк советских спецслужб

История московских расстрельных полигонов не так хорошо изучена. Но мы можем точно говорить, что в Бутове сосредоточены те, кто был расстрелян по делам московского управления НКВД, то есть это жертвы массовых операций, «национальной» и «кулацкой». Люди, которые были арестованы в рамках дел центрального аппарата, в основном разделяются на два потока — Донское кладбище и Донской крематорий. Но часть их относится к Коммунарке. По нашим данным, это более шести тысяч человек.

Мы знаем по косвенным свидетельствам, что в Бутове заключенных привозили живыми к месту расстрела. С Коммунаркой точно ответить на этот вопрос мы не можем, предполагаем, скорее, что сюда привозили тела уже расстрелянных, но доказать это мы никак не можем. Точно мы не можем и сказать, когда закончились захоронения в Коммунарке, документальные свидетельства прекращаются с осени 1941 года. Но что было потом? Полигон мог использоваться и дальше.

Читайте также Ученые нашли границы неизученного расстрельного полигона в Коммунарке: как проходили поиски и что будет дальше

Что за публика похоронена в Коммунарке? Прежде всего это бывшая партийная советская элита, и в этом принципиальное отличие Коммунарки от Бутово, где захоронен «простой народ». Конечно, там есть отдельные представители чекистов, отдельные представители московской верхушки. Основу Коммунарки и Донского кладбища составляют так называемые сталинские расстрельные списки. Всего было 383 таких списка, это примерно 34-39 тысяч расстрелянных — по 15-20 минут на каждое рассмотрение дела. Эти списки — механизм расправы с правящей верхушкой Советского Союза.

Эта верхушка — не только писатели, ученые и общественные деятели, но и сотрудники НКВД. Списки чекистов шли в «особом порядке», и их судьба была решена буквально одной подписью Сталина и его коллег по Политбюро — кроме [Михаила] Калинина. В Коммунарке есть самая разная публика, в том числе те, кто сам проводил репрессии 37-го года, но был расстрелян в рамках более поздних волн террора. Ориентироваться на реабилитации более поздних времен в качестве четкого разделителя на «палачей» и «жертв» мы не можем, потому что, помимо прочих, были реабилитированы 14 человек из партийной верхушки. Точно так же реабилитировали и многих чекистов. Как, например, быть с теми, кто не участвовал в Большом терроре, но стоял у истоков советской системы и громил интеллигенцию в 20-е годы, участвовал в «раскулачивании»? Или с чекистами из «иностранных» отделов, которые занимались внешней разведкой, но и вряд ли не ведали о том, что происходит в других отделах? Или с теми, кто занимался невинной хозяйственной работой в системе госбезопасности?

Коммунарка — место, где сошлись все противоречия, связанные с проведением репрессивных кампаний, и все тайны, которыми всегда была окружена деятельность НКВД по упрятыванию следов репрессий и организации мест массовых расстрелов. Пока, уверяю вас, имеющиеся документы не дают ответа на очень многие важные вопросы.

Андрей Шалаев

автор проекта «Бессмертный барак»

Наш проект одним из первых обратил внимание общества на вопрос о том, насколько уместно размещать на общих памятниках имена палачей и списки жертв. Из этого следует другой вопрос — приемлемо ли заведомо раскрывать причастность человека к репрессиям, нужны ли дополнительные списки для палачей-жертв.

Мы считаем, что оставлять общий список жертв на памятнике — неуважение к живым родственникам тех, кого пытали и кого уничтожили. У одного из наших редакторов пытали бабушку, и имя того, кто это делал, сейчас нанесено на эту Стену памяти. Какое чувство должен испытывать человек, когда он видит, что палачу оказано больше чести, чем жертве?

Наш проект рассматривает репрессии через личную боль и утраты. Только через призму личных историй можно вести дискуссию об уместности имен палачей на памятниках. Это не мое частное мнение — с момента открытия мемориала нам пришло немало писем, в том числе от людей, недоумевающих, как имена их родственников-жертв могут стоять в одном списке с палачами. И мне жаль, что дискуссия ведется в укороченном составе и уже после открытия мемориала. Государство отдало на откуп тему с памятью жертв репрессий людям, которые, как показало время, неспособны организовать обсуждение.

Нина Брагинская

историк культуры

Подобная дискуссия идет уже более 30 лет, с тех пор как мы собирали первые подписи за установку первых памятников, и единого мнения до сих пор нет. И не будет, видимо, еще через 30 лет тоже. Люди требуют открытия всех архивов, где будет написано про всех: где, когда и за что — несуществующих архивов. Выдвигают требования, не соотносящиеся с практикой.

Я не буду обсуждать, кто жертвы, а кто палачи. У меня первым делом встает вопрос про судей. Кто из нас видел, что пытают его собственную мать, кто прошел как беспризорник оболванивающее коммунистическое воспитание, кто из нас лелеял идеи социализма и коммунизма после 20 лет каторги? Никто из нас не имеет того опыта, который имели люди, которые совершали те или иные предательства себя. Как мы их будем судить сейчас?

У нас слишком мало данных для этого. Государство само себя уже осудило — именно на Коммунарке. Если там все преступники, негодяи и палачи, то это безумное, больное государство. Как иначе, если вся верхушка — преступная. Если же они все невинные — это государство тоже преступно. Исторический суд над властью уже свершился, отдельные суды уже не имеют значения. Может быть только исторический анализ каждой конкретной жизни, но он не может стать основанием для какого-либо приговора. Мы можем только делать исторические исследования и публиковать их.

Есть также суд совести. Он тоже индивидуален для каждого — ты можешь осудить или оправдать, и это дело твоей совести. Это не обязательно должно быть общим решением всего общества. «Здесь, на этой стене, указаны те, кого там закопали» — пусть будет так. И это не будет послаблением.

Светлана Еремеева

культуролог

Сама идея памятника — стена с максимально полным списком имен, не только тех, кто похоронен, но и кто имеет отношение к этой истории — возникла после Первой мировой войны в Англии. Один из департаментов правительства занимался проектом такого памятника 20 лет, с 1918 по 1938 год. Внешне это, может, похоже на памятник в Коммунарке, но содержание принципиально разное. Памятник павшим в войне — простая история об идентичности защищавших родину. Здесь идентичность сложная, вернее, разная. Идея объединить их всех в одном памятнике мне представляется довольно неправдоподобной.

Читайте также На мелкие кусочки

Памятник не только фиксирует память, он еще имеет тенденцию ее транслировать. То, что касается Коммунарки, состоит из двух частей — из самого памятника и из обсуждений — в соцсетях и на этой дискуссии. Казалось бы, схожая, но более безусловная ситуация произошла с Мемориалом жертвам Холокоста в Берлине, когда внешняя часть дополнена внутренним мемориалом и историки начали говорить об этом памятнике как о памятнике объединению Германии, памятнике тому, к чему пришли историки в результате дискуссии.

Скажу печальную вещь: я вообще думаю, что время больших памятников прошло. Нельзя в таких сложных ситуациях найти единый символ и сделать так, чтобы из него рождался единый смысл.

Стена памяти на бывшем спецобъекте НКВД СССР «Коммунарка»

Фото: Владимир Гердо/ТАСС

Вадим Басс

историк архитектуры

Любая памятная архитектура — всегда результат столкновений. Сегодня мы видим попытки максимально этих столкновений избежать. Например, на Национальном мемориале 11 сентября в Нью-Йорке имена жертв даны в случайном порядке, чтобы дать абсолютно однородную картину.

Сюжет с Коммунаркой не предполагает обязательной единственной формы работы с памятью. То, что сделано, — это мемориал жертвам. Нет никакого смысла снимать эту часть памяти, она должна быть додумана каким-то набором историй, чтобы зритель мог сопоставить факты и сам оценить степень участия человека в репрессиях.

Более сложная проблема связана с формулировкой: «Что нам делать с Коммунаркой?» Никто, вероятно, не обладает тем правом окончательного суда, которое может быть конвертировано в какие-то памятники, зафиксировано в пространстве.

Григорий Ревзин

Архитектурный критик

Можно представить себе разделение жертв Коммунарки на категории как некий трехчастный акт. Вот здесь у нас уже установленные палачи. Здесь болтающиеся в Чистилище. А здесь точно невиновные. Будут ложные обвинения в палачестве, которые потом будут разоблачаться. Будут, как уже сегодня говорилось, приходить письма из серии: «Это палач, а вы его поставили в чистые». Или наоборот: «Это честный человек, а вы его в палачи засунули. Мало ли, чью он бабушку расстрелял». Отличная перспектива памяти.

Когда речь идет о невозможности отделить одно от другого, речь ведь идет о смерти. Если бы их всех воскресить — мы бы так хорошо отделили палачей от жертв. Смерть в нашей культуре не является самостоятельной ценностью. Как в христианском смысле: смерть — это освобождение. Или кара за преступления. Но у нас нет такого ценностного восприятия смерти.

Могут ли классические искусства выразить такие содержания? Да запросто. Мы можем поставить там большую плевательницу — «Плюнь в могилу палачу». Мы же этого и хотим, отделить их и каждый день говорить: «Вот они, палачи». Классические искусства не дадут ответа на эти противоречия.