Недееспособные «избиратели»
Я устроился в «Обручевский» юрисконсультом в марте 2020 года. Совершенно без связей, случайно, просто нашел вакансию в интернете, прошел собеседование — и меня приняли. До этого я, конечно, знал, что такие учреждения существуют, но никогда в них не был и не представлял, как они устроены изнутри.
В то время это был ПНИ № 20. В 2021 году произошла реорганизация, которую я, собственно, и проводил с правовой стороны. К этому интернату присоединили еще один ПНИ — № 18, пансионат для ветеранов труда и детский филиал — центр, где содержатся дети с психическими и ментальными отклонениями до совершеннолетия. Все это стало называться «Социальный дом “Обручевский”».
Это была политика правительства Москвы — непродуманная и, я бы сказал, показная. Смысл был в том, чтобы переименовать психоневрологические интернаты в «социальные дома», чтобы на слух это звучало мягче и приемлемее. Но по сути ничего не изменилось. Более того, есть постановление правительства, где закреплен досрочный выход на пенсию для работников именно ПНИ. В социальных домах такого нет, поэтому после реорганизации сотрудники потеряли право на льготы.
Когда реорганизация завершилась, я стал начальником юридического отдела. В этой должности я проработал до декабря 2024 года.
Летом — осенью 2022 года — во время выборов в совет депутатов Обручевского района Москвы — я столкнулся с тем, что тогдашний директор Андрей Бесштанько баллотировался в депутаты.
Бесштанько заставлял людей агитировать за себя, он буквально принуждал их делать это.
Среди постояльцев интерната есть люди юридически дееспособные, но фактически в полной мере не осознающие свои действия — это иногда хуже, чем недееспособность. И вот таких людей подчиненные директора подвозили к избирательным урнам, брали их руку и ставили галочки за нужного кандидата.
Это был первый случай, когда я понял, что здесь многое происходит незаконно. Тогда депутат Роман Галенкин это вскрыл — есть видео- и фотозаписи.
После этого я стал замечать больше: например, в 2023 году совершил суицид один из постояльцев, признанный недееспособным. Никакого расследования не было, просто сообщили о случившемся. Почему, при каких обстоятельствах это произошло, никто не разбирался.
Крики из изоляторов
Когда я как руководитель дежурил на этажах, я своими глазами увидел изоляторы. Это настоящие камеры — железная кровать, судно и дверь с решеткой. Людей туда помещали не за нарушения, а за то, что они высказывали свое мнение, хотели чуть больше свободы, чем «положено», это было наказание. Когда я увидел это впервые, у меня был настоящий шок.
Далее выяснилось, что у дееспособных постояльцев в интернате хранятся банковские карты, хотя по состоянию здоровья эти люди были фактически невменяемыми. В какой-то момент с этих карт стали пропадать деньги — не разово, а системно. Тогда директор приказал подать заявление в полицию. Сотрудники увидели, что хранение личных документов и банковских карт постояльцев интерната никак не организовано: ни приказов, ни ответственных, сейф не запирался, ключ от него мог взять кто угодно.
Руководство, видимо, закрывало на это глаза.
Почему это стало возможно? Потому что нет четких нормативов по числу сотрудников на количество проживающих. Например, на 60–70 человек — одна медсестра и одна помощница по уходу (по сути, санитарка). Естественно, ни о каком нормальном уходе речи быть не может.
Люди работают из последних сил, а деньги экономятся на всем.
Я слышал крики из изоляторов, видел, как подопечные между собой устраивали опасные игры — стреляли из пневматики, например. Были случаи, когда недееспособных людей выпускали в город с паспортом, заставляли подписывать документы — сделки, вступления в наследство. Потом мне как юристу приходилось эти сделки оспаривать.
Смерть на работе
Что касается работников — это отдельная история. Любой, кто говорил правду или выражал несогласие, сразу получал дисциплинарные взыскания. Могли за неделю вынести пять выговоров и пригрозить увольнением по статье.
У нас был профсоюз, я был членом профкома. Мы защищали права работников, боролись за справедливость, но администрация восприняла это как угрозу и начала проводить с нами показательные допросы. Директор и его замы вызывали людей, сажали перед собой и устраивали перекрестный допрос — как в полиции. В итоге нам сказали: «Вы действуете против наших интересов. Разгоняйте профсоюз». И профсоюз пришлось распустить. Люди видели, как с ними обращаются, и просто увольнялись.
У меня лично начались конфликты с директором, когда я стал указывать на нарушения по охране труда, на незаконные взыскания, на несправедливое распределение поощрений. Я задавал прямые вопросы, типа: «Почему люди, работающие по 15–20 лет, не имеют ни одной грамоты, а те, кто пришел год назад, получают награды за “многолетний добросовестный труд”?» На это директор отвечал: «Я решаю здесь все. Вы — никто».
В 2024 году на рабочем месте умерла помощница по уходу. Она отработала вместо одной смены три подряд и просто не выдержала. Этот случай замяли: оформили так, будто она была пьяна и сама виновата. Когда после этой смерти я отказался подписывать фиктивные документы, меня начали давить. Директор сказал: «Ах так? У тебя третья красная карточка» — и в течение недели завалил меня выговорами.
Я сам инвалид третьей группы с детства. После этого давления я был вынужден уволиться. С января этого года я борюсь в суде за восстановление на работу.
Когда я узнал о ситуации с Викторией — девушкой, у которой после фиксации колготками к кровати развилась гангрена и которой ампутировали обе руки, то просто не выдержал. Это случилось 14 октября, узнал я об этом от коллег 27-го, а уже 29 октября вышел в одиночный пикет. У меня была выписка, подтверждающая факт происшествия. Я передал ее депутату Роману Галенкину, и он направил обращения в Следственный комитет и правительство Москвы. После этого дело получило огласку, подключились СМИ.
Связывания проживающих в интернате действительно практикуется — это называется «принудительная фиксация», но она должна проводиться строго по нормативам, определенными средствами и только специалистами. В случае Виктории использовали подручные материалы — шерстяные колготки. В результате — гангрена, ампутация рук у 20-летней девушки.
Когда об этом стало известно, начали звонить и писать люди со всей России. Появились новые свидетельства: женщины рассказывали, что их дочерей приковывали к батареям, обжигали руки. Я понял, что это не единичный случай, а система.
Не рядовые санитары, которых сделают крайними, а директор и его заместители — те, кто обязан был контролировать все, что происходило в интернате. Директора уже уволили по статье, но тут же пристроили в другое заведение. А ведь он получал огромную зарплату, но при этом полностью игнорировал происходящее.
Моя цель — добиться справедливости, привлечь к ответственности тех, кто допустил все это, и сделать так, чтобы подобные вещи больше не скрывались. Потому что для них самое страшное — публичность. А для нас это единственный способ добиться правды.