Фредрик Бакман. «Бабушка велела кланяться и передать, что просит прощения». «Синдбад»

Все соседи Эльсы — странные, «сломанные внутри», ей «почти восемь лет», а мама не разрешает девочке смотреть фильмы про итальянскую мафию и обидится, если в доме появится сова. Самый важный подарок в ее жизни — красный маркер для исправления ошибок. Отец-педант, который по ночам переставляет иконки на рабочем столе маминого ноутбука, подарил его Эльсе, пока еще жил вместе с ними. Дочь как-то сказала ему: «От тебя во мне есть слова».

Бабушка старше внучки на семьдесят лет, она может ходить по квартире в распахнутом халате на голое тело, сбегать из больницы, говорить все что вздумается любому встречному и защитить плюшевого медведя, которого пытаются отнять охранники в аэропорту. Она выдумала страну Просонье — мир между сном и явью, который открыт для тех, кто верит в чудо и умеет дремать. Бабушка не выдумывает, она каждый день «бросает вызов реальности».

В школе Эльсу преследуют другие дети, считают странным и слишком умным ребенком. В ее шкафчике регулярно появляются записки с угрозами расправы, в раздевалке Эльсу шлепают мокрыми полотенцами, а какой-то мальчишка говорит, что девочка не может быть Человеком-пауком.

Жизнь семилетней школьницы напоминает фантастический детектив. Ее любимая, странная и воинственная бабушка умирает от рака и просит внучку доставить всем адресатам письма прощения. Тем временем мама Эльсы ждет нового ребенка, одна соседка вечно выступает за порядок и дисциплину в подъезде и ведет себя как «старая перечница», другая — выпивает, оплакивая свою семью, которая погибла на большой войне. После бабушки Эльсы осталась огромная собака, и некоторые в этом доме готовы сдать ее полиции. В квартире за неработающим лифтом живет Монстр, он боится микробов и не упускает возможности нанести антибактериальный гель на свои руки в тщетной и болезненной попытке смыть кровь, которую Монстр видел каждый день на войне.

Фредрик БакманФото: Henric Lindsten

Фредрик Бакман, блогер и журналист, автор известной сказки «Вторая жизнь Уве», создал почти невероятный герметичный мир в одном шведском доме. Все соседи Эльсы связаны несколькими трагическими и трогательными историями — по сути, они в родстве по линии бабушки. Эгоистичная и догадливая Эльса, фанат Гарри Поттера и «Википедии», помогает всем этим взрослым людям выговорить то, что каждый из них долгие годы скрывал под масками утренних приветствий, натянутых улыбок и ворчаний. Перед смертью бабушка научила внучку не бояться, спокойно принимать странности других людей и ненормальное в самой себе. Бакман написал книгу, где каждый персонаж в чем-то супергерой, но главные тут — «бабушки, свекрови и мамы… которые всегда сражаются на стороне добра и печенья».

Повесть Фредрика Бакмана напоминает книгу Соби Кристенсена «Герман» — историю быстрого и травматичного взросления лысеющего школьника. Как и путешествия Эльсы, жизнь Германа проходит в пределах одного северного города, оба ребенка оказываются в почти чудесном мире наедине со своими проблемами или миссией, и мало кто может им помочь. И та и другая повесть великолепно переведена — на русском мы читаем быструю волшебную прозу, в которой каждый герой и предмет говорит на своем, органичном ему языке.

Но история про Эльсу и письма прощения особенно волнительна. Главная героиня проживает не только свою жизнь, но и разбирается в нескольких «взрослых» проблемах. Нужно распутать любовные отношения соседей, понять причины развода своих родителей и почему она ненавидит нового бойфренда мамы. И еще Эльсе придется привыкнуть к тому, что близкие тоже умирают, и разобраться в своем отношении к бабушке, которая работала врачом в особо опасных районах и спасала жизни детей на войне, а после возвращения домой придумала слишком много сказок, забыв о границе между волшебством и жизнью.

Читать на Bookmate

Дарья Варденбург. «Никита ищет море». «Самокат»

Лето, родители увозят сына из города. Его обманули, и вместо обещанного отдыха у моря школьника ждет в гости бабушка, которую он никогда раньше не видел и даже не знает ее имени. Изнеженная городская жизнь семилетнего мальчика обрывается на бабушкином крыльце. Оказывается, Никита в свои семь лет ни разу не ходил в магазин, не умеет зажигать газовую плиту и не понимает, почему он должен мыть тарелки. Ведь дома этим заведовала мама.

Дарья ВарденбургФото: из личного архива

В своей новой книге Дарья Варденбург, автор остросюжетной повести «Правило 69 для толстой чайки», сталкивает мир города и деревни. Родители Никиты оставляют сына бабушке, а сами погружаются в бесконечную работу. Они приезжают его навестить по выходным и оказываются совершенно не приспособленными к жизни без «Яндекс.Карт» и электрических плит. Бабушка же ориентируется на местности по памяти и звездам, ест овощи с огорода и рассказывает о том, что овсяная каша состоит из звездной пыли, а соседского мальчишку назвали в честь новой элементарной частицы. Впрочем, главная ее функция — быть волшебным помощником. Бабушка предлагает внуку два испытания — бытом и дорогой: стать самостоятельным и добраться до местного моря. В отличие от родителей бабушка в этой сказочной повести дает ребенку право на ошибку и опыт.

Читать на Bookmate

Сергей Мохов. «Рождение и смерть похоронной индустрии. От средневековых погостов до цифрового бессмертия». Common Place

Антрополог Сергей Мохов собрал очень важную и редкую книгу о том, как относились к мертвым в европейской христианской культуре и в России. Средневековые погосты на территории Церкви выглядели заброшенными и ненужными. Важно было лишь то, что твое тело покоится рядом со святым местом. Пренебрежение к материальным остаткам человека после смерти связано с главным вопросом христианского учения — пониманием бессмертия. Средневекового жителя после кончины ждал Страшный суд или, если небесная канцелярия сомневалась в оценке его поведения, — Чистилище. Пока душа пребывала в этой зоне, человек формально не считался умершим. Учитывая тотальное воскресение как финал библейской истории, за кладбищами особо не следили и часто хоронили в могиле несколько тел. А после очередной чумы мертвых и вовсе могли сотнями закопать в одну яму, чтобы не допустить распространения заразы.

Вместе с секуляризацией общества меняется отношение к похоронам, прежде всего появляется альтернатива церковным погребениям — частные похоронные конторы. Кладбища постепенно выносят за пределы города, несмотря на сопротивление Церкви, которая теряла доходы от захоронения прихожан на своей территории. Развитие медицины и внимание к гигиене повлияли и на отношение к смерти светских властей: место для живых отделялось от пространства для мертвых. Сами похороны все чаще приобретали коллективный характер: «Глашатаи ходили по улицам и зачитывали такое сообщение: “Возлюбленные братья и сестры, я приношу вам известие, что наш покойный друг покинул этот мир по милости Всемогущего Бога. Его звали Вилли Вудкок, он был третьим сыном Джимми Вудкока, обувного мастера. Я прошу вас пойти на его похороны в четверг в два часа дня”». На траурные события не только созывали, но и присылали приглашения — в XVII веке они использовались «как входной билет, так как в церкви было ограничено количество сидячих мест и порций на похоронном обеде. Среди самых ранних печатных скорбных карточек были такие, в которых значилась фраза: «…и принесите этот билет с собой». А главный фактор влияния на похоронное дело в европейской истории — конфликт между протестантами и католиками, которые расходились во взглядах на судьбу тела после смерти.

В своем исследовании Мохов приводит множество занимательных примеров из повседневной жизни гробовщиков и других участников похоронной индустрии, особенно в Новое время. Такая детализация прежде всего встраивает индустрию смерти в контекст другой повседневной деятельности человека, показывает похороны как нормальную часть жизни всех людей.

После Великой французской революции, во время правления Наполеона происходит слияние государственной и частной инициатив в похоронном деле. Причем свою мортальную политику Бонапарт распространяет не только на Францию, но и на территории, которые захватывает по пути к Москве. Великий полководец разработал стратегию, которая действует в похоронной сфере до сих пор. Одним из первых он просчитал налоговую сетку, чины погребения, утвердил право не только на свободу вероисповедания, но и право на достойные похороны. Понятие «достоинство» позднее стало важной аргументацией высоких цен в похоронном сервисе XX века. Разрыв между минимальной стоимостью захоронения и максимальным предложением роскошного ухода из жизни увеличивался с каждым скачком мировой экономики.

Сергей МоховФото: из личного архива

В XX веке смерть стала одним из наиболее востребованных элементов популярной культуры: по мнению Мохова, диснеевский мультфильм с танцующими скелетами невольно отсылает зрителя к средневековой пляске смерти. Кажется, в прошлом веке знаки потустороннего мира стали интереснее тела умершего. Фетишизация похорон достигла и бывших европейских колоний: «В Гане увлечение дорогими похоронными аксессуарами привело к появлению особого искусства конструирования гробов в виде рыбок, сотовых телефонов, футбольных мячей». Мертвое оказалось таким же товаром, как и живое, важно было лишь убедить потребителя в его эстетическом потенциале.

«Роберт Уайлс сфотографировал 24-летнюю Эвелин Макхейл, бросившуюся со смотровой площадки Эмпайр-стейт-билдинг. Журнал “Тайм” назвал фотографию “самым красивым фото самоубийства”». Смерть сделали не только красивой, но и безопасной, и Мохов прослеживает, как слово «“гроб” (coffin) заменяется на аккуратное и даже нежное слово “шкатулка” (casket)». «Катафалки именуют не hearses (гробовозка), а funeral coaches, то есть “похоронный экипаж”. Слово “труп” (the body) заменяется на “покойный” или “ушедший” (the deceased)».

Впрочем, известны и критики индустрии смерти в капиталистическом мире. Один из самых сильных ударов нанесла публикация книги Джессики Митфорд «Американский образ смерти». В 1963 году писательница показала похоронное дело как бизнес, превращающий мемориальную культуру в равнодушный конвейер.

Писали, что стиль ее книги «оказался настолько мрачным, что первый издатель решил расторгнуть с ней договор». Труд Митфорд и социальная политика европейских государств повлияли на изменение отношения к знанию о смерти. На первый план вышла политика открытости — не стоит скрывать от человека, что происходит с телами его умерших родственников. Примером комфортной мемориальной индустрии можно считать скандинавскую модель: «церковь является оператором кладбищ, крематориев, прощальных залов, при этом нет обязательных религиозных ритуалов и символики», похороны проходят за счет прижизненного налога, государство оплачивает морг. Все это стало возможным благодаря северному социализму.

Мохов собирает похоронную повседневность Европы как один из главных пазлов нашей истории не только в просветительских целях. В конце книги он опрокидывает читателя в дореволюционную, советскую и постсоветскую Россию. Похоронное дело в нашей стране только начинает складываться к концу XIX века, а с приходом большевиков индустрия смерти оказывается заброшенной и не важной. Советская власть часто забывала о кладбищах при планировании новых городов: первые жители Магнитогорска, «возникшего в 1929 году, пользовались местными сельскими погостами для похорон строителей города и умерших горожан. Первое похоронное бюро, единственное на весь город, возникает лишь в 1931 году. Газета «Магнитогорский рабочий» сообщила об этом 23 февраля, поместив следующее объявление: «В Магнитогорске организовано похоронное бюро, которое принимает заказы, имеет в продаже гробы, роет могилы». Могильные плиты со старых захоронений отправлялись в переработку и превращались в поребрики для тротуаров, на месте кладбищ строились жилые районы (небоскреб «Башня 2000») или парки.

С 1918-го по 1930-й в СССР особую популярность приобрели крематории. «Согласно протоколам допроса Нестеренко в 1941 году, директор крематория по ночам выполнял и важную государственную функцию — сжигал тела врагов народа. За это ему доплачивали 200 рублей в месяц. Благодаря материалам этого допроса мы знаем, что однажды ему привезли тела Зиновьева, Каменева и Смирнова».

Советская похоронная индустрия выглядит жалко в сравнении с западными корпорациями и социальной политикой капиталистических стран. Мохов сталкивает две мемориальные культуры, чтобы показать разницу в отношении к памяти и частной истории в разных государствах. В основном мы посещаем кладбища по праздникам: подкрашиваем ограды, убираем сорную траву, приносим цветы — значительной частью мемориальной культуры сегодня стал ремонт мест памяти. А выводы о состоянии похоронной индустрии в российских городах можно легко сделать по ходу полевых исследований — сесть в пазик компании «Ритуал» и навестить своих мертвых.

Хотите, мы будем присылать лучшие тексты «Таких дел» вам на электронную почту? Подпишитесь на нашу еженедельную рассылку!