Дядька-дурак

Посвящается Володе Гуськову

В начале весны восемьдесят второго, когда конец моего медового месяца совпал с началом госпрактики, нас, студентов училища, раскидали кого куда. И хотя я сделал все, чтобы снова попасть в реанимацию седьмой больницы, где недавно провел интереснейшие две недели, меня определили в детскую клинику на Пироговке, объяснив, что реанимация — это все, конечно, здорово, но дети — святое.

Чувствуя, что и на распределении могут быть сюрпризы, я тем же днем побежал в «Семерку», где заручился, что меня туда возьмут медбратом. В глубине души я, конечно же, надеялся летом поступить в институт, ведь армия неумолимо маячила в ближайшей перспективе, то есть осенью. Но если уж опять мне суждено пролететь, хорошо бы за пару месяцев до призыва успеть обучиться всяким реанимационным премудростям, авось когда-нибудь, да пригодятся.

Заведующая реанимацией Суходольская, в которую я зимой отчаянно влюбился, сама отправилась со мной в отдел кадров, где по всей форме был составлен запрос на мою скромную персону за подписью главного врача.

— Лидия Васильевна! — не удержавшись, похвастался я, демонстрируя ей новенькое обручальное кольцо. — Вот, смотрите, женился недавно!

— Помню-помню, ты пошутить любишь! — улыбнулась та. — Ладно, жду тебя в августе, жених.

Права Суходольская. Надо срочно что-то решать с внешним видом, никто меня всерьез не воспринимает. Буду чаще костюм свадебный носить, я в нем, особенно когда с галстуком, солиднее выгляжу.

Старшая сова

Но чем же в этой детской клинике заниматься, ума не приложу. Со взрослыми у меня имелся хоть небольшой, но опыт: к тому времени я успел несколько месяцев поработать санитаром в операционной и техником-сборщиком аппарата искусственной почки. А уж в реанимации «Семерки» каждый день я такое наблюдал и в таком поучаствовал, что неподготовленному лучше и не рассказывать. Там никто без работы не сидел, даже практиканты: граждане наши, они расслабляться не давали. Кто под поезд угодит, кто с балкона свалится, кто в поножовщину ввяжется.

А вот с карапузами, с ними-то что делать прикажете? Понятно что. Сказки рассказывать да манной кашей с ложки кормить. Эх, только время зря потеряю. Но с другой стороны, эта клиника на всю страну известна, там последователи самого Филатова, там передовой опыт и все такое.

Ранним утром понедельника я входил в смешной старинный теремок из красного кирпича, под козырьком крыши которого можно было прочитать «Дътская больница». В фойе, будто подбадривая, с большой фотографии на меня смотрела знаменитая Эльза Львовна Варламова, врач-орденоносец, мой преподаватель по педиатрии. Я фамильярно подмигнул портрету и отправился в респираторное отделение, куда был прикомандирован.

В кабинете старшей сестры я обнаружил женщину в тяжелых роговых очках. В своем белом халате она сидела за столом и что-то с дикой скоростью строчила на разлинованном листе не поднимая головы. Я немного помялся на пороге, потопал ногами, но она не обратила на меня никакого внимания. Тогда я сказал:

— Здравствуйте, Инесса Семеновна! Я к вам на практику!

Она продолжила писать, только еще быстрее. Я выждал паузу, потом еще малость повременил, но ничего не изменилось.

Тогда я подошел вплотную к столу, прокашлялся и, прибавив громкости, сообщил:

— Инесса Семеновна! Меня на практику прислали в ваше отделение! Сказали сначала вас найти!

Это возымело действие, потому как старшая сестра вдруг подскочила на стуле, дернув головой, будто потревоженная сова, и уставилась на меня непонимающим взглядом. Из-за сильных очков глаза ее казались огромными, что придавало еще большее сходство с этой ночной птицей. Она смотрела на меня так с минуту, не моргая, затем, как бы очнувшись, резко вскинулась:

— Ты кто? Откуда?

Интересное начало, что же дальше будет?

— Инесса Семеновна! Я студент медучилища при Первом меде! — в третий раз пришлось заводить эту шарманку. — На практику к вам, на две недели.

— На практику? — старшая часто заморгала, видимо лихорадочно соображая, и вдруг выскочила из-за стола, да так стремительно, что стул отлетел к стенке. Моментально нацепив на голову колпак, она выбежала из кабинета, заложив крутой вираж в коридор. — Батюшки, у меня же уколы не сделаны, а я тут с тобой лясы точу!

И пока я стоял в некотором оцепенении, решая, что же мне делать, она уже мчалась в противоположном направлении с большим гремящим лотком в руках. Когда она свернула в ближайшую палату, я поспешил следом, ведь там, в палате, дети — мои с сегодняшнего дня подопечные.

Кто из вас Кондратьев?

Дети завтракали. Им было где-то от двух до пяти. Они сидели за длинным столом в предбаннике, уткнувшись в тарелки, и дружно стучали ложками. Во главе стола восседала нянька и следила за порядком.

Старшая, не говоря ни слова, грохнула лоток на стол, плюхнулась на свободный детский стульчик, отчего тот накренился, подозрительно заскрипел, но каким-то чудом устоял. Частота стука ложек тут же резко пошла на спад.

— Так! Это что еще такое? — чуткое ухо няньки моментально отреагировало на изменение ритма.— Кого в угол поставить?

Тем временем старшая, выудив из кармана видавшую виды толстую тетрадь, принялась шелестеть страницами и что-то судорожно искать в своих тайных конспектах. Дети уже все поняли, они тут же перестали есть, а на дальнем конце стола чей-то голос тоненько заскулил.

— Кто там у нас ноет? — снова вступила нянька, получая истинное удовольствие от отведенной ей роли. — Кому потом стыдно будет?

— Кондратьев! — найдя наконец нужную запись, произнесла старшая и стала медленно оглядывать всех по очереди, будто Вий, выискивающий несчастного Хому Брута. — Ну и кто из вас Кондратьев?

Дети сидели замерев, молча опустив головы. Я-то сразу понял, что Кондратьев — это стриженный под полубокс крохотный пацан в темно-красной клетчатой рубашке, тот, что сидел прямо рядом со старшей. Потому как он не просто молчал, как остальные, он даже и не дышал.

Судя по всему, старшая тоже это поняла, она схватила его за шкирку, оторвала от стула и подняла в воздух, как выхватывают котят из коробки на птичьем рынке. Затем она переломила его через свое колено, сдернула ему штанишки и тут же вогнала шприц, который по сравнению с этой попкой казался несуразно огромным, а у меня от такого зрелища заломила половина тела. По окончании экзекуции старшая кинула этого бедного Кондратьева обратно на стул и снова зашелестела тетрадью.

Тот выгнулся дугой, в первые секунды хватая ртом воздух, а затем отчаянно и громко зарыдал. Через мгновение ревели все, включая и тех, кому инъекции и вовсе были не назначены. За следующие десять минут старшая переколола всех по своему списку, словно жуков для гербария, а затем подхватила лоток и понеслась по другим неотложным делам.

Уколы

Ночью я плохо спал, вставал, курил, а на следующее утро пришел в клинику пораньше, зашел в кабинет старшей и звонким голосом объявил:

— Инесса Семеновна, давайте я буду инъекции делать!

И опять, как и при нашей первой встрече, та вздрогнула, подскочила и уставилась на меня:

— Так, подожди, а ты кто?

— Студент медучилища, у вас на практике, — уже ничему не удивляясь, охотно ответил я. И скромно добавил: — Со вчерашнего дня.

Старшая принялась меня изучать, видно было, что она пытается мучительно вспомнить вчерашний день.

— Ага, значит, на практику пришел! — наконец сообразила она. — И чего ты от меня хочешь?

— Да вот подумал: чем мне тут просто так по коридору весь день ходить взад-вперед, давайте я лучше уколы буду делать.

— Ты? Уколы? — разглядывая меня сквозь очки, словно блоху в микроскоп, удивилась старшая. — А умеешь?

— Умею! — клятвенно заверил я. — Подкожно и внутримышечно хорошо, в вену, конечно, похуже!

— В вену! — задумчиво произнесла старшая. — Да кто тебе тут даст в вену колоть!

Некоторое время она размышляла и наконец решилась:

— Ладно, так и быть, а то я совсем с ног сбилась, своей работы не разгрести, а тут мало того что процедурная в отпуске, так еще и дневная постовая на больничном, непонятно, когда выйдет. Вот, держи тетрадь, там все записано, кому что колоть. Да смотри ничего не перепутай!

Так я стал главным детским мучителем.

Миссия выполнима

Дети как пациенты отличаются от взрослых. С одной стороны, они на порядок дисциплинированнее, не нарушают режим, не сбегают домой, не пьют, не курят, не домогаются медсестер, не выбрасывают таблетки в унитаз. С другой — подчас самые рутинные манипуляции и обследования могут вызывать у них дикий ужас, крик и слезы.

Уколы — самый главный детский страх в больнице, детей в клинике колют почти всех, да еще по несколько раз в день. И постоянное ожидание боли часто перевешивает саму боль. Со временем они, конечно, привыкают, но продолжают эти инъекции ненавидеть всей душой.

Надо признаться, что при своей безрукости за полтора года учебы делать уколы я все-таки насобачился. Помню, когда колол первый раз, страшно было — вспоминать не хочу, чуть кондрашка не хватил. Потом, далеко не сразу, я себя преодолел и при малейшей возможности шлифовал мастерство. Но детей до этого мне колоть не доводилось, поэтому сказать, что я волновался, это ничего не сказать, но важность миссии перевесила мандраж.

Первым делом я перестал пырять их иголками во время завтрака, во всяком случае они у меня были сытыми. Уколы я сопровождал шутками и прибаутками, дети мои хоть и ревели, но совсем не так, как в тех случаях, когда за них принималась старшая, и к тому же моментально успокаивались. Потом я их всех выучил по именам и вел с ними душевные разговоры, в чем, как мне казалось, они немного нуждались. Посещения родителями в клинике были запрещены, и дети жили там как сироты.

Помимо уколов дети очень боятся вида медицинских инструментов, таких, например, как у ЛОР-врачей. Едва увидят их разложенными на пеленке — моментально в рев.

Ну и, конечно, всякие безобидные исследования типа ЭКГ в лучшем случае вызывают у них настороженность. Я уж молчу про бронхоскопию. Но справедливости ради стоит сказать, что от бронхоскопии и взрослые не всегда в восторге.

А вот для самых маленьких особенно страшное место — рентгеновский кабинет. Они боятся его даже больше процедурного, больше бронхоскопии. Темнота рентгеновского кабинета вселяла в них такой ужас, что зачастую, когда я приводил малышей на рентген, меня заставляли их держать во время процедуры, облачая в свинцовый фартук, и на снимках часть моего скелета накладывалась на эти крохотные грудные клетки. Дозу я за время практики получил приличную, но медицина — вообще путь особый.

Инесса Семеновна еще несколько дней всякий раз знакомилась со мной заново, но потом ничего, привыкла. Хотя имени моего так и не запомнила. Я у нее кем только не был: и Сашей, и Андрюшей, и Олегом, и даже Игорем. Она оказалась теткой незлой, хоть и малость чудной.

Не отдавай меня!

Детская клиника послужила мне хорошей школой. Почти сразу я научился определять, как к тому или иному малышу относятся дома, из какой он семьи, занимаются им или нет, любят его или не очень. У меня и у самого почти сразу появились любимчики.

Главным моим фаворитом стал четырехлетний Женя Санкин с обструктивным бронхитом. Он знал наизусть всего «Конька-Горбунка», Барто и Маршака, называл меня на «Вы», а когда кашлял, то прикрывал рот ладошкой.

Другим был Коля Кондратьев, тот самый, кого первым тогда при мне загарпунила Инесса Семеновна. Он, хоть и не был таким эрудитом, как Женя Санкин, зато был добрым и доверчивым. Когда мы с ним знакомились и я спросил, как его зовут, он поднял на меня свои большие синие глаза и прошептал:

— Николай Петрович и Зайка!

Через пару дней мы отправились с этим Колей Кондратьевым на другой этаж, где у него должны были взять кровь на какие-то мудреные анализы. Но как только он увидел тамошние приспособления, иглы Дюфо и прочее, он ухватил меня за шею и запричитал:

— Дяденька, миленький, пойдем отсюда! Не отдавай меня, не отдавай!

Процедурная сестра пыталась отодрать его от меня, а он никак не отдирался, и, вместо того чтобы ей помочь, я вдруг начал Колю изо всех сил к себе прижимать, чувствуя, что сердце просто разорвется.

Все оказалось совсем не так страшно, и, когда мы шли обратно, он топал рядом, его ладошка была в моей руке, я сказал ему на лестнице:

— Знаешь, Николай Петрович, так работать никакого здоровья не хватит.

Он взглянул на меня снизу вверх и понимающе кивнул.

Идентификация

Самым любимым занятием у детей была прогулка. Под присмотром двух нянек они гуляли по двору клиники, ковыряли лопатками еще не растаявший снег и глазели на проезжающие за забором по Большой Пироговской троллейбусы пятого и пятнадцатого маршрутов.

Вот чему я так и не научился, так это малышей одевать на прогулку. Пару раз я пробовал, но выглядели они так, будто у шубок рукава разной длины, а штаны надеты задом наперед.

Зато я читал им книжки, загадывал загадки, показывал, как громко умею щелкать пальцами, придумывал разные игры, а однажды взял и вылепил из пластилина танк с пулеметом и пушкой.

Оказалось, что две эти недели взяли и вдруг как-то очень быстро закончились. Впереди меня ждала практика по хирургии в шестьдесят первой больнице, затем практика по терапии в клинике Василенко, а под занавес практика в поликлинике у метро «Спортивная».

И вот настало утро, когда я направился в палату колоть своих детей в последний раз. Хотя в тот день я мог смело двинуть домой, но почему-то решил остаться до прихода вечерней смены. Дневник практики еще вчера был подписан у главной сестры клиники, где старшая сестра Инесса Семеновна лично нарисовала жирную пятерку с плюсом.

Я брел по коридору, и мне было немного грустно. Я так не хотел сюда идти, а теперь чувствовал, что буду по ним скучать. Интересно, вспомнит ли меня кто-нибудь из этих маленьких пациентов, когда вырастет? А если и вспомнит, кем я останусь в их детской памяти?

За стенкой палаты, напоминавшей дачную веранду — стекло да белые рейки, — вцепившись в спинку, на койке прыгал большеголовый пацан. Он вдруг увидел меня, лоток со шприцами в руках, вытаращил глаза, замер на секунду, а затем во всю мочь истошно завопил:

— Прячьтесь, прячьтесь все! Дядька-дурак идет!!!

29.10.2019

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!