Моей семье, друзьям, учителям. Всем тем,
с кем я вместе учился и работал.
Всем, кто помогал мне с этой книгой.
Всем, кто писал подбадривающие комментарии
к моим записям. Всем, кто помогал и собирал
необходимое для работы. Всем, кто аплодировал
каждый день в семь вечера, поддерживая.
Всем, кто не пережил этот неизвестно откуда
появившийся бессмысленный кошмар.

10—11 апреля 2020

Евгений ПинелисФото: из личного архива

Сегодня на своей шкуре убеждаюсь, что «прохождение пика» совсем не значит «победа». До нее еще очень далеко. Сход с Килиманджаро представлял собой десять часов пути по лестнице со ступеньками разной ширины и высоты. Наутро болели колени и ножные мышцы, о существовании которых я даже не знал.

Проводники не рекомендовали нам спускаться за один день. Можно было переночевать в лагере по дороге вниз, но мысли о душе и горячей пище гнали вперед. После дневной работы в Бруклине еду через весь город в Бронкс. Это очень долгая поездка. Я теперь в метро стою, стараясь не приближаться к людям и ничего не трогать. В какой-то книжке о нью-йоркских подростках 1970-х я читал, что это называется «сабвей серфинг». Я теперь профессионал в этой пока не олимпийской спортивной дисциплине. Могу даже читать стоя.

В поезде страшная грязь, на полу мусор, стаканчики из-под кофе, коробки из-под фастфуда навынос. На пассажирском сиденье спит женщина, завернувшись в дырявое одеяло. На выглядывающей из-под одеяла ноге — шлепанец. Второй валяется на полу. Очень пьяный на вид мужчина, сидящий напротив, поднимает его и пытается пристроить на ногу спящей. Тот падает. Он пытается снова; наконец, сдавшись, засовывает его между спящей и спинкой сиденья. Мужчина в кепке ветерана Вьетнама с погашенной трубкой во рту и сигаретой в руках делает ему замечание. Пьяный объясняет, что он брат спящей. Ветеран начинает проповедовать, объясняет происходящее в городе карой за грехи. Потом достает доллар и дает пьяному.

Ко мне обращается стоящий напротив неопрятно одетый дядька без маски:

— Ты доктор?

Я в хирургическом костюме, так что ему нетрудно угадать.

— Да, — отвечаю, безосновательно надеясь, что разговор на этом окончен.

— Тогда ты должен что-то сделать с этим, — показывает он на пустое сиденье в неприятных на вид бурых пятнах. — Это женская кровь. — Он смотрит на меня многозначительно.

— Простите, что вы хотите, чтобы я с этим сделал?

Нервно отодвигаюсь от него, насколько возможно.

Психиатрическая помощь в городе и до эпидемии оставляла желать лучшего.

— Ты должен доложить в городское министерство путей сообщения. Ты врач, тебя послушают. Я никто, а ты врач. Мы не можем ехать в вагоне с женской кровью.

Обещаю сообщить. Он ворчит, ругается на женщин и министерство транспорта, но обо мне забыл. Наконец моя станция, и я почти выбегаю из метро. Прогулка по аллее до больницы успокаивает. Эти полтора часа в поезде невероятно удручают. Но Северный Бронкс я очень люблю. Тут, в отличие от уничтоженного автострадами, торговыми центрами и парковками Южного, осталось много парков, маленьких частных и старых добротных многоквартирных домов.

Я не был в больнице в Бронксе с середины марта, когда еще не шла ковидная лавина. Сегодня чувствую, что ночь будет веселой. Блоков интенсивной терапии по двенадцать коек теперь три вместо одного. Также пациентов отправляют в хирургическую и ожоговую реанимации. Там их ведут хирурги, и данных оттуда нет. На три реанимации — двое пациентов без коронавируса. Один из двух, пациент со старой доброй героиновой передозировкой, собирается выписаться, вопреки не слишком искренним призывам врачей остаться и понаблюдаться в больнице еще несколько дней. На его койку уже претендует пациент с коронавирусом, интубированный в приемном отделении.

Быстро выясняю, что в реальности значит «пройденный пик». Количество госпитализаций уменьшилось, но большинство больниц в начале экспоненциального роста увеличили число койко-мест в полтора-два раза, и все эти места заполнены преимущественно ковидными пациентами. В начале 2000-х из-за частого скрытого ухудшения динамики пациентов в обычных отделениях, приводящего порой к остановкам сердца, в большинстве американских больниц создали команды быстрого реагирования. Состав команд варьировался, но почти всегда предполагал врача с наличием каких-то навыков интенсивной терапии, респиролога и реанимационной сестры. Теперь вызов такой команды происходит каждый час. Раньше было множество вариантов экстренной ситуации, бывали забавные случаи с крепко спящими пациентами, которые в ужасе просыпались от криков и суеты множества медработников у их койки. Теперь ситуация стандартная: учащение дыхательных движений и падение уровня насыщения крови кислородом у пациентов с COVID-19. Тех, кто лежит на спине, переворачиваем на живот, увеличивая уровень кислородной поддержки, если есть куда. Первым двум пациентам помогает, и больше я не слышу о них до утра. Я постараюсь спросить, что с ними случилось, на своем следующем дежурстве. Если вспомню, конечно. Третья пациентка выглядит очень плохо. Она пожилая, у нее множество сопутствующих заболеваний, ашкеназская фамилия.

У Нью-Йорка очень длинная и насыщенная еврейская история. На улицах города с ней сталкиваешься постоянно. Многие места сохранились там же, где их основали бежавшие от погромов в конце XIX века. А первые евреи-сефарды появились в Нью-Йорке еще в бытность его Новым Амстердамом. Первая «большая» группа из двадцати трех евреев прибыла из Бразилии, спасаясь от португальцев. Самый успешный губернатор голландских владений Питер Стайвесант тут же попытался запретить им селиться в Новом Амстердаме, лишил различных прав и ввел дополнительные налоги. Первый еврейский иск против нарушения прав был подан одним из новоприбывших на следующий день после прихода судна в нью-йоркскую гавань.

Значительное, если подумать, улучшение уровня жизни. Все-таки убегали они от принудительного перехода в христианство, альтернативой которому были пытки инквизиции. Сефардская община закрепилась в городе и преуспела, оставаясь довольно скромной по численности. Главный, наверное, вклад сефардской общины в историю Нью-Йорка был сделан поэтессой и активисткой Эммой Лазарус, которая была прямым потомком одного из бразильских иммигрантов, так рассердивших Питера Стайвесанта. Ее стихотворение «Новый колосс», увековеченное у подножия статуи Свободы, в каком-то смысле обусловило преемственность и передало факел ашкеназам, которые со свойственной им непосредственностью и подгоняемые многочисленными добросердечными напутствиями погромщиков черты оседлости заполнили Нью-Йорк сотнями тысяч.

Возможно, я предвзят и необъективен, но без ашкеназской общины моя медицинская жизнь была бы намного скучнее. Я неровно дышу именно к этой группе пациентов, хотя они не самые дисциплинированные, зачастую весьма надоедливые и почти всегда требующие длительного, неоднократно повторяющегося, досконального объяснения каждой детали анамнеза не только себе, но и многочисленным родственникам, а у религиозных семей — еще и раввину. Я уже говорил, что первый пациент, которого встретил, став самостоятельным специалистом, сам был раввином, что, несомненно, облегчало общение, убрав множество промежуточных звеньев цепи. Сейчас задумался и понял, что я даже не спросил, бывает ли у раввина раввин. Наверное, можно проверить, но не буду. Мне кажется, справедливо закончить историей хоть и не такой знатной, но все-таки соплеменной пациентки.

Осматриваю пациентку. Она очень похожа на всех моих бабушек. Наверное, это неудивительно. Мой папа родился в Виннице прямо перед войной, потом эвакуировался вместе с семьей в Армению уже во время бомбежек. Семья пережила войну, хотя и не без потерь. Папины бабушка и дедушка так и остались навсегда в печально известной среди евреев Виннице. Папа же окончил в Ереване медицинский институт и аспирантуру и, получив красивый красный диплом с непонятной армянской вязью, встретил в 1965 году родившуюся в Москве сразу после войны девушку, приехавшую в Ереван в отпуск. Родители этой девушки уехали из Винницы в середине 1930-х. Папа еще попытался уйти от судьбы, опоздав в загс, но она все-таки дождалась. Каких-то сорок лет спустя я женился на девушке, которая просто привезла посылку в аэропорт. Ее дедушка был из соседнего с Винницей местечка. В общем, неудивительно, что мы все похожи и часто путаем друг друга на детских фотографиях, а акушеры ищут у нас редкие для других популяций рецессивные гены перед зачатием.

Моя пациентка очень тяжело дышит на максимально высоких объемах кислорода. Просматриваю историю болезни и понимаю, что против нее практически все показатели. Не только возраст и анамнез. Уже попробовали несколько видов лечения, и все они принесли только побочные эффекты и ухудшение. Я уже давно понимаю, что при этой болезни для многих пациентов худшее, что можно предложить, — искусственная вентиляция. У многих останавливается сердце сразу. Но пока она дышит сама. Насыщение кислородом держится, падая при малейшем движении.

Повышать настройки уже некуда. Пока есть какое-то время до неминуемого ухудшения, я звоню семье. Подходит ее дочь. Объясняю, что все очень печально, мама умирает. Говорю как есть, никаких эвфемизмов вроде «уходит» или «покидает». Это работает лучше экивоков. Она плачет, рядом слышится детский голос. Она кричит на ребенка, требует, чтобы он шел в свою комнату. Я слышу знакомое слово «мишугинер» («дурачок». — Прим. ред.). Она извиняется, объясняет, что не хочет, чтобы восьмилетка все это слышал. Говорит, что прекрасно понимает ситуацию, но отказаться не может. Ее дядя, брат матери, не простит, если она ничего не сделает для того, чтобы продлить ей жизнь. Позвонить ему нельзя, праздники, он не поднимет трубку. Еще и Шаббат, как всегда. Говорю неуместное «хаг самеах».

Напоминаю дочери выученное когда-то из бесед с Марком и раввином с русской фамилией, что отказаться от продления жизни искусственно не воспрещено, воспрещено делать что-то, что может ее сократить. Она непреклонна. Я сдаюсь, перестаю повторять клише о неминуемости смерти и важности, если нет возможности продлить жизнь, умереть, сохранив достоинство, а не на аппаратах и капельницах. И тут же говорю новое клише: «Сделаю все, что смогу». Она просит сказать маме, что очень ее любит. И что внук, тот, прячущийся в своей комнате «мишугинер», очень по ней скучает. Обещаю ей все передать, но высказываю сомнения в том, что пациентка воспринимает действительность. Женщина говорит, что это неважно. Соглашаюсь. Действительно, какая разница?

Переворачиваем пациентку на живот — некоторым это помогает отсрочить или предотвратить интубацию. Кажется, помогает и ей, но сомневаюсь, что надолго. Раздается еще один сигнал, вызывающий группу быстрого реагирования. Убегаю к ухудшившемуся в соседнем отделении. Там сразу ясно, что надо делать. Седатив, парализующее, интубация, большой катетер в яремную вену. Удается стабилизировать и перевезти в БИТ. Молодой мужчина без анамнеза.

Посылаю мысленный привет циничным борцам за спасение экономики, пишущим в соцсетях, что умирают только хронически больные люди и старики, а молодым и здоровым не стоит бояться. Почти немедленно раздается сигнал из отделения моей пациентки с требованием немедленной помощи. Надеваю обратно только что снятый и вычищенный костюм и респиратор, хватаю сумку с лекарствами для интубации.

В начале смены там было чертовски много доз, сейчас почти ничего не осталось. Интубирую. Прямая линия, сердечно-легочная реанимация, адреналин, прямая линия. Меняются резиденты, делающие непрямой массаж сердца, еще дозы адреналина. Резиденты удивленно смотрят. Мы уже давно поняли, что после остановки сердца пациенты с коронавирусом не возвращаются. Но я все еще не могу сказать этих слов.

Еще несколько минут, еще один резидент делает непрямой массаж сердца. Издевательская прямая линия так и не исчезает. Остановив знаком готового продолжать реанимацию следующего резидента, объявляю время смерти. Беру за руку уже умершую женщину и говорю: «Даниэла просила передать, что очень вас любит. И внук очень скучает».

У меня новый полнолицевой респиратор, присланный из Китая. У респиратора динамик спереди. Голос искажается, становится как у Дарта Вейдера. Снимаю снаряжение и, плача, звоню дочке умершей. Она рыдает и спрашивает, что будет с температурящим дома папой. Ненавижу эту болезнь.

Весь свой гонорар и сборы от книги Евгений Пинелис решил пожертвовать благотворительному фонду «Нужна помощь».

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!