«Как во сне»

Акармара — шахтерский поселок городского типа, основанный в 1938 году в горном районе частично признанной Республики Абхазии. Грузины, осетины, русские и абхазы — более пяти тысяч человек вместе жили и работали на угольных шахтах, сделав из Акармары и близлежащих поселков процветающее место со своими школами, кинотеатрами, больницей, рестораном и домом культуры. Все изменила грузино-абхазская война 1992—1993 годов, приведшая к годовой осаде Ткуарчальского района (куда входит множество поселков, в том числе и Акармара), массовому оттоку населения и голоду. После войны шахты так и не открылись, жители остались без работы, а большая часть пустующих домов разрушилась — и их постепенно поглощает субтропический лес, превращая Акармару в экзотичное место для туристов.

Сейчас здесь остались жить около ста жителей: кто-то не имел возможности уехать, а кто-то не захотел оставить место своего детства и называет его раем с чистейшей горной водой из-под крана, водопадами, горячими источниками, бесплатным электричеством и плодородной землей. Почти каждая семья здесь ведет свое хозяйство: держат коров, свиней, пчел, выращивают фруктовые и ореховые деревья, а также делают мед и вино на продажу. Найти работу здесь или в соседнем городе Ткуарчале (по-грузински Ткварчели — прим. автора) почти невозможно, а если и есть, то зарплаты крайне низкие. Почти вся молодежь уехала работать ближе к морю в туристические места либо в Россию.

Фотограф Ксения Иванова собрала воспоминания жителей о войне и о том, как она спустя 27 лет продолжает влиять на их сегодняшнюю жизнь: «Мне хотелось бы, чтобы история жителей Акармары и близлежащих поселков сохранилась, а приезжающие туристы относились к нему с большим уважением: не снимали без спросу людей, не залезали бы в их дома и не выкладывали потом ролики с названием “город-призрак”. Это город живых, невероятно сильных и любящих свою землю людей».

Зоя Ятло, 64 года, повар, сейчас на пенсии

Когда началась война, моей младшей дочке было 10, а старшей 16 лет. Я работала тогда в столовой на шахте, мы обслуживали шахтеров. Я жила со свекровью, она присматривала за детьми. А я работала в столовой на 3-й шахте. И мы, значит, поехали на работу утром, в полседьмого. И шахтеры позавтракали и пошли к себе переодеваться. У них там чистое было отделение, где оставляли свою одежду, и грязное, где надевали уже спецовку. И тут сообщают, что грузинские войска идут на Сухум. И моментально все оделись, прекратилась вся работа, опять сели в автобусы — и всех увезли. У нас ни оружия не было, ничего. Мой муж работал в ВГСЧ, и они, ничего не имея, сутками сидели и делали самопал. Вот собирали такие пузырьки, как мы сейчас колу пьем в баночках, баночки из-под дезодорантов, всякое… и вот это начиняли, и вот с этим пошли, как говорится, на войну. Пошли буквально с голыми руками… всё. Очень много ребят погибло в первый же день. И наши из Ткварчели, и акармарские тоже погибали.

И моя старшая 16-летняя дочка тоже на войну пошла. Школу она окончила, никуда не поступила и вот пошла в окоп. «Мама, я пойду». И всё. Конечно, воевали мы дома, ругались, но что делать? Пустила. А что? Она не одна была. Все молодые девочки шли медсестрами, поварами. Я только просила, чтобы отец в одну смену, а она в другую. Два члена семьи в одну смену нельзя было. Когда смена менялась, приезжали оттуда… все время спрашивали: «Видели? Живые там?» А когда привозили в больницу раненых, то бегали туда и смотрели: наших там нету? Что там [в больнице] творилось! Все на живую делали. И операции.

Чувствовали что? Все время в ожидании, допоздна сидели при свечках, при солярке… Что только мы не жгли. Ровно год мы сидели без света. Что можно было чувствовать? Все время в думках. Ребенок маленький. Все думали, где достать еду. Свекр больной лежал, вот эту похлебку несчастную хлебаешь, а он кричит: «Вы колбасу там кушаете, а мне не даете». Ему, бедному, мерещилась колбаса. Получается, год мы сидели в блокаде и пешком ходили в Очамчиру с соседями за хлебом на хлебозавод — в одну сторону 27 километров. Зимой уже не ходили: как нарочно, в тот год был очень большой снег, лежал по пояс. Тяжело, конечно, было, да. Полстаканчика риса нам давали на человека, гуманитарку. Что приготовишь на это? Когда начинали самолеты летать, мы прятались. Убегали кто куда. Кто в подъезд, кто в гараж, кто в подвал. Боялись, потому что город [Ткварчели] бомбили, мы боялись, что затронут нашу Акармару.

Никогда не забуду — младшая дочка меня как-то попросила: «Мама, сладкий чай хочу». Я сказала: «Нету, доча, у нас сахара, с чем ты будешь пить чай. Надо потерпеть». Один раз она попросила, и всё. И до конца войны больше не заикнулась, что она хочет сладкий чай.

У нас был попугай. Один-единственный попугай остался у нас. Молоко хочет ребенок, ну что делать. Я вынуждена была продать попугая и купить молока. Война все изменила. Вся жизнь перевернулась. Старшая дочь никуда не поступила, младшая школу нормально не окончила, нормальное образование не получила: школа-то закрылась. Муж тоже уже работу потерял, я… Уже после войны мы все потеряли работу, жизни никакой не было. Мы остались ТАК. И по сей день ТАК. Уж сколько лет войны нет, а работы нет, ничего не восстановилось. Абсолютно ничего.

Виталий Бикеев, 59 лет, командир отделения, сейчас на пенсии

У нас династия горноспасателей. Отец проработал здесь, при шахте, горноспасателем ГВСЧ 35 лет, моя мама, как и дед, проработала главным бухгалтером 45 лет, Жека, мой брат, шесть лет работал, и я восемь лет. Так что вместе 94 года.

Война все перевернула. Поселок умер, пусто стало. До войны у меня работа была, свой спортзал, машина, в отпуск куда хотел ездил: Москва, Смоленск, Киев. И главное — я потерял любимую работу, в которой нашел я свою душу, нашел свой смысл жизни. Свое предназначение в этой жизни, что живешь не зря. Что значит быть горноспасателем? Это значит жертвовать своей жизнью ради чьей-то жизни. Спасение людей. Сам можешь идти на смерть, а другого спасти.

Дороже человеческой жизни ничего нету. Самое дорогое, что есть. Я спускался в шахты и здесь, и в Грузии, и в землетрясение в Ленинакане. Здесь получилось уже только мертвых доставать (на 8-й шахте). А в землетрясение в Ленинакане живых удалось. После войны уже тоже спасли двух человек: в шахту здесь двое местных мужичков за медью полезли, зашли — и завалило их. Благодаря нам они сегодня живы.

Война — это разруха. Если нет мира в доме, значит, все будет рушиться.

Дмитрий Курт-Оглы, 79 лет, шахтер, сейчас на пенсии

Я хотел идти воевать, но мне не дали, ты, говорят, инвалид, бегать не можешь, тебя живьем захватят. Мне тогда 51 год был. Вся семья, все мои три сына и жена, осталась здесь. Двоюродный брат меня в Россию приглашал, в Турцию приглашали. Но когда жил здесь — было мне хорошо, а как плохо стало, как оставить свой народ и уехать? Наши друзья-грузины были с нами, бедные они, шахтеры. Мы шахтеры. Грузин, абхазец — не важно! Мы все как братья жили. После шахты купаемся, спину он потрет, я его спину потру, как братья были! Рабочий класс друг друга знает, друг друга не трогали. А когда война закончилась, они уехали.

В России там у вас заборами загородились друг от друга. Забор трехметровый поставил, даже и близкого могут не пустить. В Абхазии, если забор поставил, это позор был бы раньше! От людей загородиться нельзя было, это неуважение к другим людям. Если человек спрятался так за своим забором, считай, что этот дом — сирота. Дом — это сирота, если дом закрыт для других, так русским и передай.

Здесь у меня все растет, что в Союзе росло. Малина, помидоры, каштан, дикое яблоко и груша, домашнее яблоко и груша, алыча разных сортов, штук пять-шесть сортов, шелковица (белый, черный, колерованный). Надо быть трудягой, тогда все плодородное будет. На глине посадишь — и то растет. А придет тут кто-то от зависти и этот дом отнять пытается!

Я нищий стал. А ты, богач, еще будешь надо мной смеяться? Вот такие наглецы тоже есть. За милицию плотит Россия, солдатам Россия плотит, офицерам Россия плотит, генералам Россия плотит, все Россия плотит! Бедная Россия, безразмерная, что ли? России свой народ тоже кормить надо.

Нанули Берзения, 63 года, техник-электрик, продавец

Куда бежать со своей Родины? Здесь родилась, здесь дети, куда идти, к кому? Если суждено умереть, то значит тут. До войны я весила 80 килограммов, а после войны килограммов 60. Но вот этот страх во время войны, он как будто людям силу давал. Больницу там бомбили, в Ткварчели. И люди так боялись, что почти и не болели. В больницу если только раненые или рожали, как я… Вот в больнице в декабре 1992 года я и родила младшую дочку, а на следующий день мне сказали: уходи. Еще пуповина на ней была, железкой зажали. Хорошо, что у меня молоко было и могла кормить ее.

Во время войны работали в нашей больнице два грузинских врача. Там не только два, много было. Но те, которые остались в акармарской больнице, это были Нодар Миндиашвили и Омар Миндиашвили. Два брата, два врача. Один из них хирург, а другой анестезиолог. Нодар во время войны скольких раненых спас! Очень много. Даже вот сегодня, в мирное время, акармарский кто или другой попадает к нему на операцию в Ткварчели, он ни с одного человека рубля не берет.

Игорь Кишмария, 50 лет

У нас все раздвоилось с войной: одна сторона — то, что сейчас, а другая — как будто во сне. Зима после начала войны была самой суровой, мы ходили в сады. Снега тогда много было — где по пояс, где по грудь. И вот пробиваешься через этот снег к фруктовым деревьям, в густой мерзлой траве находили опавшие яблоки.

У моего друга тетя умерла. Она не могла есть кукурузу, неусвояемость была — от истощения умерла. Здесь многие пожилые люди умерли, чьи дети в России находились, которые не могли приехать сюда. В советское мирное время уехали куда-то учиться, жить, а кто тут будет в войну их родителей хоронить? Мы были вместо их детей: что они не могли сделать, мы делали. Как положено хоронили. Много людей уехало, бросив все. Последний гуманитарный караван вывез людей в 1993 году, это было российское МЧС.

Что чувствовали? Конечно, был страх. Непонятно, какой завтрашний день будет. Переживаешь в первую очередь за свою семью, за своего ребенка, за своих родных, ближе которых у тебя никого нет. Вот этот поствоенный синдром у многих остался, не знаю, кто как после войны восстановил свою нервную систему. Самое страшное в жизни человека — это тяжелая болезнь и война. Если идет война, никаких планов, которые ты строил в течение жизни, не удастся реализовать в этой ужасной бойне человечества.

Рамин Джобава, 62 года, пекарь-технолог, сейчас на пенсии

Никогда у нас не было разделения на грузина, мегрельца, абхазца. Это война проклятая все это разделила. До войны у нас жил тут грузин Гия Чиракадзе, и футболист был хороший, ничего ему не было во время войны, никаких претензий. Простой народ потому что. Это вот наслюнтявки какие-то подпрыгивают — и все, все рушится. А война — это беспредел. Самая страшная человеческая непонятка в том, что люди не умеют договориться, чтобы мирно жить. Вот самое страшное в человеке. Не подходит для них кот Леопольд.

До сих пор видна по всей Абхазии эта трагедия… За 27 лет можно было порядок навести.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!