Ген молчания

Почему и как безмолвствует народ о спецоперации в Украине

Новая повседневность

— Что в новостях? — спрашивает Света и поворачивает ключ зажигания.

Я плюхаюсь на переднее сиденье и невольно оглядываюсь: сзади сидит Лара из соседнего дома. Мы с ней не особо знакомы. Так, здороваемся. Света нас обеих иногда подбрасывает до поворота.

— Нормально, — говорит Света с интонацией бывалого подпольщика. — Она наша.

И мы обсуждаем, что в новостях. Про Бучу, Бородянку, Мариуполь… Они страшные, эти новости, но от называния ужаса по имени, как ни странно, становится легче. Ощущение новое, оно появилось даже не сразу после 24 февраля, а чуть позже, когда стало ясно: то, с кем и о чем ты говоришь, теперь имеет другое значение. Как и то, с кем и о чем ты молчишь.

В первые дни было иначе. Орали, спорили до срыва голосовых связок и взаимных истерик, не осознавая, что все происходит по инерции, по старой привычке, от которой скоро придется отказаться. Это совсем недавно можно было под неодобрительными взглядами начальства пересказывать сюжет с «Эха Москвы» или из «Новой газеты».

Аудитория всегда делилась на сочувствующих, тайно сочувствующих, большинство равнодушных и абсолютное меньшинство этих самых неодобряющих. Но каменная тяжесть молчания уже нависала над всеми…

— Это не телефонное, — резко оборвала меня Света где-то в начале марта.

— Ты серьезно? Да кому мы нужны?

— Хочешь поговорить — приходи, чаю попьем. Или завтра поедем по магазинам, в машине тогда…

В отличие от меня, фрилансера, Света — бюджетница. В своей маленькой конторе они сначала, как положено, ругались насчет Украины с утра до вечера, но, когда вышел закон о «фейках», все дружно замолчали, и согласные, и несогласные.

— Вы чего? — наивно удивлялась я. — Это же про СМИ и про соцсети…

— Это про всех, — отрезала Света. — У тебя еще есть сомнения?

Несмотря на разницу во взглядах, на работе они почти родственники — сдружились за долгие годы. Решили вообще не разговаривать на службе про спецоперацию — не потому, что боятся друг друга, а потому, что, если на кого донесут, чтобы и мысли не могло возникнуть, что это кто-то из своих. Желающие настучать все равно найдутся: соседи, случайные попутчики в маршрутке, да тот же самый телефон с его вечно включенным микрофоном и таинственной переадресацией вызовов давно вышел из доверия. Но стукачей презирают по-прежнему. Никакой «патриотизм» не извиняет. И они чаевничают в обеденный перерыв, беседуя о котиках и собачках, огородах, внезапном исчезновении ковида, которым все переболели… Контент дистиллированный — прослушивайте и конспектируйте на здоровье. Такая вот борьба с доносительством от противного, но по сути желаемый результат достигнут: какая разница, почему молчат. Главное — большинство ртов получилось заткнуть.

В таких маленьких городках, как наш, где все друг друга знают, нет смысла выходить на одиночные пикеты или заклеивать ценники в магазинах. Каждый человек как на ладони. Такое чувство, что тут не то что слова — мысли твои всем известны. Но пока не издан закон о мыслепреступлении, достаточно просто молчать.

Наши со Светой ровесники выросли в самые горластые и шумные времена — в перестройку и девяностые. Навыки молчания и скрытности в позднесоветском детстве приобрести не успели — тогда уже как-то никто и не сдерживался: анекдоты про генсеков, голоса сквозь хрип и вой глушилок. А вот теперь и я ловлю себя на этом непривычном движении: прежде чем говорить, оглянуться.

Замолкла даже школота. Ее трескотню постоянно слышно в ближайшем магазинчике канцтоваров, он вечно полон галдящих подростков. Как-то несколько лет назад я прислушалась и вдруг обнаружила, что под рэп и мемасики ими вовсю обсуждается «домик для уточки». Через какое-то время с домика переключились на дворец. Потом на «крутого чела», который не побоялся и вернулся. Судебные решения о признании всех крутых челов врагами народа только раззадорили и взволновали весь этот птичий базар. Но вот наступил март, и базар превратился в сдержанное чириканье: без рэпа (видимо, он остался только в наушниках), про котиков и собачек, ЕГЭ, каникулы. Даже матом не ругаются. Словом, идеальные дети, каких не бывает на свете.

Как-то чувствую на себе внимательный взгляд рыжего длинного мальчика: он знакомым движением оглядывается на всякий случай — а чего эта чужая тетка нас подслушивает?

Незримый доносчик

Бабки на лавочках в нашем дворе всегда митинговали: комментировали новости из телевизора, несли почем зря правительство, пенсии, звезд из передач, которые ненавидят, но почему-то все смотрят и смотрят.

Останавливаться рядом с лавками опасно: заговорят — не переслушаешь.

О том, что они и не забывали навыки молчания, я узнала на следующий день после убийства Бориса Немцова. Подошла к соседкам, спросила, что думают. И тогда впервые услышала, как они молчат. Потом, после долгой паузы, как ни в чем не бывало заговорили про последнего Малахова.

Спросила для разнообразия и сына знакомых Артема, тогда восемнадцатилетнего студента. Тот на меня воззрился с искренним изумлением: «Правда, убили? Нет, не слышал, я вообще телик не смотрю, политикой не интересуюсь». Знакомый, занимающийся профессионально социологией, подтвердил: скорее всего, поколение такое, аполитичное. Подтвердил и промахнулся. Сегодня повзрослевший Артем нарисовал на заднем стекле своей «Гранты» знак Z. Телик он смотрит с утра до вечера. Разумеется, правильный телик, единственный разрешенный.

Но просвещенные бабки с лавочек никогда не отлипали от своих телевизоров и прекрасно знали в лицо молодого, высокого, кудрявого политика, которого когда-то в телике хвалили, потом начали ругать. В любом случае он был большой человек. А когда убивают большого человека, вообще когда происходит что-то большое и нехорошее, всегда страшно и надо молчать.

У одной из постоянных участниц прогулок и посиделок, бывшей ленинградки, деда посадили после убийства Кирова. Она об этом знает от матери, сама родилась позже, в том самом году, когда сажали всех подряд. У них в семье не посадили больше никого, кроме сгинувшего деда. Может быть, потому, что все умели молчать правильно.

Так же они молчат и про Украину. Независимо от того, кто что думает. Вполне возможно, все они думают ровно то, что с утра до вечера заливает им телевизор. Но транслировать не спешат. Неизвестно, что скажут завтра. Вот говорили же, что турецкие помидоры — зло, а теперь что?

В отличие от Светы и ее коллег, они приучены не доверять друг другу, хотя прожили рядом больше чем полвека и ближе, казалось бы, никого нет: дети поразъехались, а они каждый день с утра до вечера сидят на своих лавках. Дело давнее, но баба Вера на бабу Катю точно «писала» куда следует, когда той в конце семидесятых достался по блату, а не по очереди цветной телевизор. Призналась недавно. Баба Катя вроде как простила: сколько лет прошло и телевизор тот давно на помойке. Но посмотрела недобро. Баба Нина мне шепнула, что сама баба Катя тоже была мастерица «писать» — в партком про неверных чужих мужей, в исполком про «аморальное поведение» соседской девчонки. В общем, они привычные к тому, что за спиной стоит незримый доносчик, потому что он — один из них.

Усомнившийся в бессмертии

В знаменитой песне Галича про молчальников, которые вышли в начальники, с этого самого «молчания — золота» есть кое-какие дивиденды: «промолчи — попадешь в богачи», «промолчи — попадешь в первачи». Это больше про номенклатурную отрицательную селекцию.

Молчание, которое удавкой захлестнуло горло сейчас, — не о том. Единственная выгода, которую оно обещает, — что у молчащего несколько больше шансов выжить. Все.

Подростки из магазинчика, Света с коллегами, даже наши дворовые бабушки вряд ли знают историю местного земского учителя Нечаева. В архиве мне совершенно случайно попалась папка с его документами. Приехал в наш городишко в начале XX века преподавать историю и литературу. Был знаком с Горьким, Шаляпиным, Блоком. На фото 1904 года — молодой красавец с маленькой дочкой на руках. Преподавал блестяще, в доме была огромная библиотека. С советской властью не ужился. Протест учителя Нечаева состоял только в том, что он открыто высказывался против. Этого было достаточно. С 1919 года вся его жизнь — сплошные аресты. Первое время спасали ученики — некоторые оказались на советских должностях, вытаскивали из тюрем, прятали, потом, видимо, и сами превратились в лагерную пыль. В последний раз Нечаев был арестован в 1937 году, снова за разговоры — на этот раз в поезде, когда ехал домой из минусинской ссылки. Ему вменялось то, что «усомнился в бессмертии товарища Сталина». В общем, нарушил закон о тогдашних фейках: в 1937-м считать, что вождь в принципе может когда-нибудь умереть, как и любой человек, — это, конечно же, фейк, да еще какой.

Понятно, в каждом городишке был свой учитель Нечаев, который слишком много говорил и высказывался открыто, и не один ведь был такой. По всем законам эволюции уцелевшие должны были понять: выживут молчаливые. Подавляющее большинство из нас — потомки выживших благодаря молчанию. В нашей ДНК их страх, их готовность замолчать при любых сходных обстоятельствах.

Где сестра твоя Рита?

Этот вопрос я задаю Любе второй раз, и снова безрезультатно. Первый был сразу после 24 февраля. Рита, сестра Любы, живет (Господи, оставь нам это настоящее время, пусть она по-прежнему живет!) в небольшом городке под Черниговом. Давным-давно мы с ней приятельствовали. Рита — до сих пор красавица, толстая коса до пояса, певица, музыкант, пишет стихи. Ее увидел будущий Ритин муж и тут же увез с собой, в Черниговскую область. Для родных это было чудо: никто вообще не ожидал, что она выйдет замуж. Из-за патологии зрительного нерва Рита почти ничего не видит. Ничего, счастливо прожили вместе много лет, вырастили детей. После смерти мужа Рита не захотела возвращаться к родне: «Мой дом — здесь, где могила мужа».

— Что с Ритой? — почти кричала я, увидев Любу.

— А не знаю, — сказала она как-то неестественно спокойно.

Раньше всегда с удовольствием рассказывала, с гордостью прокручивала ролики в телефоне: вот Ритка песню новую прислала.

— Она отвечает?

— Я ее заблокировала.

— В смысле?

— Она мне тут ночью звонит и несет всякую ересь: «Вы нас бомбите, вы нас бомбите…» Ну я и заблокировала. Слушать невозможно. Представляешь, их там всех зомбировала нацистская пропаганда.

Люба развернулась и пошла на клирос петь. Она не просто верующая, она, что называется, воцерковленная, регулярно посещает храм.

У меня был другой Ритин номер. Он не отвечает по сей день. Но у Любы — свой, для родни, его-то она и заблокировала.

У меня не поворачивается язык спросить прямо, жива ли Рита. На мое «где» Люба теперь молчит, пожимает плечами. Она все так же спокойна. Видимо, ей так легче — чтобы на душе была полная тишина.

Люба стоит перед иконами и не молится, просто молчит. Наверное, Бог молчит в ответ.

Запас прочности

Света и Лара сегодня собираются ко мне в гости — поговорить. Мы не знаем, сколько продлятся наши регулярные посиделки, но к этому общению исключительно в реале привыкаем все больше. Оказывается, в нем есть свои человеческие плюсы.

Моя добрая знакомая, которая прожила очень долгую жизнь, в семидесятых — восьмидесятых входила в круг московских диссидентов. Даже в девяностых, когда она разговаривала по стационарному телефону, у нее вечно были открыты краны — в ванной и на кухне. Старая примета диссидентского быта — они считали, что шум воды затрудняет прослушку. Я ее как-то попыталась убедить, что в этом давно нет необходимости. Она подумала и сказала: «У нашего образа жизни был такой запас прочности, что наши привычки пережили СССР, а кто бы мог подумать!»

Коты, картошка и новый эзопов язык

И вообще, речь, как вода, камень точит — это факт.

Взять хотя бы безопасные разговоры про огород. Который день у Светы на работе обсуждают, как в этом году ничего не хочется и не можется сажать. Вроде и надо, особенно сейчас, вон даже из больших городов стали приезжать, скупать участки под картошку. А вот все равно откуда-то взялось чувство, что ничего не вырастет, а если и вырастет — не пригодится.

Про котиков тоже теперь одна тема — чем кормить. Прежний корм все дорожает и дорожает, а отечественный, со скидкой за девять рублей пакетик, не едят — смотрят жалобно, не подходят, соседский вон подошел, потом его рвало весь вечер. Ясное дело, они себя прокормят в конце концов — птички там, мышки. Нечего было приучать. И вообще — не жили хорошо, нечего и начинать. Котов это тоже касается.

Одна Светина товарка по работе жалуется — горе, сломалась стиральная машина, проработала двенадцать лет, срок износа — десять. Без машины немыслимо: семья, дети, муж землю пашет у фермера. Поняли — надо покупать, пока еще в магазинах есть запасы. Купили за 41 тысячу в кредит. В январе такая стоила 26.

«Производитель какой?» — участливо спрашивает начальница.

Производитель, слава богу, тот же, самый популярный в наших краях, неприхотливые южнокорейские стиралки — единственные, которые могут нормально работать при здешнем слабом напоре воды.

«Смотри, старую не выбрасывай, — советует начальница. — Вдруг на запчасти пригодится».

Вообще-то, она топит за импортозамещение, но сейчас, правда, лучше ничего не выкидывать.

За прямое высказывание о том, что все живут одним днем, на будущее надежды туманны, а экономика стремительно летит в тартарары, вроде пока еще не прилетает, но в таком высказывании и нужды нет. Этот новый эзопов язык не нуждается в искусстве шифрования. Просто говори как есть, всем и так все понятно…

«Творог на рынке 300 рублей килограмм! Как жить?!» — это на лавках снова митинг, не про телевизор и не про Малахова. Человек из большого города такой цене обрадуется, но бабки-то живут совсем на другие деньги. Для них это шок. И тут сложно представить себе, какой надо принять закон, чтобы они замолчали.

• Теги:
• психология
• россия