Право на жизнь и право на смерть. Антрополог Сергей Мохов — об эвтаназии в России

22 октября в российский кинопрокат вышел фильм «Черный дрозд» с Сьюзен Сарандон и Кейт Уинслет в главных ролях. Драма повествует о женщине, решившейся на эвтаназию из-за прогрессирующей неизлечимой болезни БАС, и собравшей всю семью на «прощальный» ужин. Фильм стал еще одним поводом поднять тему паллиативной помощи и эвтаназии, которая запрещена в России.

Фонд «Живи сейчас», который помогает неизлечимо больным людям с БАС, провел благотворительный показ фильма. В обсуждении принял участие социальный антрополог Сергей Мохов. «Такие дела» спросили у него, имеет ли смысл в России поднимать тему эвтаназии, почему человеку нельзя распоряжаться своим телом по его желанию, и как это связано с политическим и экономическим строем государства.

— Что такое эвтаназия? Существует много определений, есть ли общепринятое?

— Нет, единого определения нет. Эвтаназия — это несколько очень разных практик. Это, например, практика ассистированного самоубийства, когда человек осознает, что он хочет расстаться с жизнью, это желание добровольное, и ему помогают в этом, создают условия, но все действия он совершает сам. Есть активная форма эвтаназии: в отличие от ассистированного самоубийства человеку вводятся отравляющие вещества медиками. Есть пассивная эвтаназия, когда человек находится не в сознании, у него, например, поражен мозг, при этом часть тела функционирует. Тогда его отключают от поддерживающих аппаратов. 

Если пытаться все это свести к единому понятию, то очень общо можно сказать, что эвтаназия — это создание условий для безболезненного умерщвления человека согласно его воле по медицинским показаниям (невыносимые страдания). В случае же пассивной эвтаназии это определение стоит скорректировать и сказать, что это воля близкого человека, которому делегировано право принимать такие решения. В России ни одна из форм официально не разрешена. Вам никто не будет помогать уйти из жизни, за это ждет уголовное преследование. 

— Как проходит сама процедура эвтаназии за рубежом? Кто именно окончательно определяет, принял ли человек решение осознанно или под действием минутного импульса?

Надо понимать, что эвтаназия — не такая простая история, когда человек выразил свое решение и на следующий день ему, условно говоря, совершили отравляющую инъекцию. Это очень долгая процедура, которая может длиться до года. Ты проходишь несколько этапов и говоришь не только с психологами, но и с целой комиссией юристов, цель которой попытаться понять: действительно ли исчерпаны все инструменты для возможной помощи, твоя ли это воля или кого-то другого, может ли в основе решения стоять депрессия и так далее, действительно ли человек страдает.

Сейчас в странах, где есть законная эвтаназия, она признается только по медицинским причинам. В Бельгии и Голландии обсуждаются вопросы ментальных проблем — могут ли люди в депрессии, с душевным неравновесием прибегать к эвтаназии, насколько осознанно они принимают это решение. 

В то же время, согласно имеющимся исследованиям, подавляющее большинство людей, обращающихся за эвтаназией, в итоге отказываются от нее после прохождения этих этапов. Это показывает, что созданная инфраструктура, которая отделяет зерна от плевел, действительно работает и люди отказываются от своего решения, находят другие возможности жить. Людям важно поговорить, обсудить проблемы, поискать решения, и эвтаназия становится таким способом. 

— То есть не может быть такого, что кто-то иной может контролировать осознанность решений человека, например, из корыстных побуждений? 

— Это действительно сложный этический вопрос, и дебаты между сторонниками и противниками эвтаназии длятся десятилетиями, в том числе и по этому поводу. Критики эвтаназии транслируют этот же вопрос как один из ключевых — человек отказывается от жизни из-за финансового бремени или потому что давят родственники. Мол, человек никогда не может принимать решения самостоятельно, и на него всегда давит социальный и экономический контекст. 

И здесь есть правда. Мы должны признать, что эвтаназия — это культурно опосредованная практика европейской белой цивилизации с понятным культурно-социальным бэкграундом. Если мы берем данные по штату Огайо, то видим, что на самом деле чаще всего к эвтаназии прибегают мужчины с высшим образованием, белые, имеющие семью и так далее. Условно бедные чернокожие мужчины не прибегают к эвтаназии, хотя это очень виктимная группа, и, по идее, она должна принимать такие решения проще из-за кризиса, экономики и так далее. 

А в реальности все наоборот: белые мужчины, тяжело заболев, беря на себя огромные обязательства по содержанию семьи, проще идут на это решение, чтобы достойно уйти из жизни. 

Это интересный парадокс. Есть замечательные американские исследования, которые там не очень любят тиражировать, потому что они обнажают лево-либеральную риторику о том, что белые мужчины на самом деле оказывается более уязвимы, чем афроамериканские мужчины. У вторых есть поддержка семьи, разветвленная сеть дружеских социальных контактов, есть религия. А белые мужчины оказываются перед постоянным ожиданием успеха, воплощением амбиций. Этот успех очень четко связан с категориями достоинства, соответствия статусу, ожиданиям общества от тебя. Вы не увидите фильма про красивую историю умирания от эвтаназии, где была бы бедная черная семья. Должен быть драматический, но красивый сюжет. 

Все дебаты про эвтаназию, идущие еще из Древнего Рима, связаны в первую очередь с достоинством. Это понятие не имело никакой привязки к природным правам. Достоинство — история про статус. Достойный патриций должен и умирать достойно, и никакой раб на это не имел права. Все эти дискурсы были реанимированы в XIX веке в британском обществе, где денди, джентльмен в красивом костюме, не мог умирать в моче и рвоте. Возникла дискуссия — что можно сделать, чтобы убрать признаки биологической, социальной, экономической недостойной смерти. 

Ведь и в ожидаемом фильме «Черный дрозд» как раз демонстрируется белая, обеспеченная женщина в собственном большом доме с большой семьей, которая актуализирует категории достойного умирания, потому что жизнь с болезнью и физически дряхлеющим телом — это некая недостойная история.

В то же время сторонники процедуры говорят о том, что право на жизнь и право на смерть — некоторая универсальная позиция, озвученная еще философом Жан-Жаком Руссо: есть права, данные от природы. Право на собственное тело — это врожденное право распоряжаться им самостоятельно, это решение взвешенное, рациональное, объективное, идущее от природы. А значит, все обладают им в равной степени. 

Но мы видим что это не так. 

— Существует ли в мире детская эвтаназия?

— Да, есть в Бельгии — с 2014 года. По-моему, к 2019 году уже четыре ребенка прошли эту процедуру: одна младенческая смерть, а другие — дети 12-13 лет, кажется (первыми, кто воспользовался правом на добровольный уход из жизни, были двое бельгийских детей, девяти и 11 лет, — прим. ТД). Это тоже вызвало очень много обсуждений о влиянии родителей на решение, насколько ребенок девяти лет может что-то понимать [о смерти]. Ситуация неоднозначная, и даже среди сторонников эвтаназии подавляющее большинство выступает против применения этой процедуры к детям.

— В чем причина протестов против эвтаназии в России, помимо религии?

Все то же самое: эвтаназия вытекает из либеральной идеологии, философии Жан-Жака Руссо о природных правах человека на свое тело, которое принадлежит только ему, а не какому-либо государству. Государство с другой логикой воспроизведения, где тела принадлежат обществу, конечно, очень тяжело смиряется с мыслью, что вообще могут существовать люди, которые оспаривают эту парадигму. 

Эвтаназия возникает там, где развита либеральная демократия, возможность проведения дискуссий и проведения границ. В России никакой либеральной демократии нет, конечно, поэтому вопросы эвтаназии здесь возникать не могут. Эвтаназия — это проявление идеологии, где во главе стоит либеральный субъект —человек. Либеральный субъект — это тот, кто постоянно может выбирать. Сложно представить, что в России с ее авторитаризмом, политическим режимом, с отсутствием базовых прав может существовать эвтаназия или хорошая хосписная помощь. Не может. Поэтому нельзя просто взять западные институты (важно понимать, что и там они работают очень по-разному) и просто их импортировать в Россию. Потому что другие вещи останутся неразвитыми — медицинская, социальная, экономическая помощь останется на том же месте.

С другой стороны, через обсуждение в том числе таких фильмов и каких-то реальных кейсов как раз и актуализируются важные вопросы общественно-политической жизни, поэтому это всегда хороший повод под новым углом посмотреть на те или иные недостатки, которые есть в нашей системе.

— И не только в нашей: если говорить о либеральном обществе, в той же Америке такие проблемы есть, потому что по сюжету фильма все это проходит незаконно, и, кажется, только в одном штате разрешена эвтаназия. 

Не в одном, но Огайо был первым штатом. Если говорить об Америке, то, конечно, это не либеральное государство. Это содружество штатов с очень разными законами и представлениями о том, как это все должно существовать. 

Такие вопросы не могут возникнуть в слишком традиционных сообществах. В Древнем Риме, опять же, вопрос эвтаназии совершенно релевантен к той политической культуре, которая там была. Вопрос достоинства был привязан исключительно к вашему социальному статусу. В современном мире эвтаназия точно также инкорпорирована в тело политической культуры. Дискуссии ведутся вокруг основных вопросов либеральной философии.

Ситуация непростая, на самом деле, даже для либеральных сообществ. Например, критики эвтаназии приводят в качестве аргумента эффект «скользкой дорожки» — slippery slope (когда первое действие разворачивает цепочку событий и приводит к нежелательному эффекту, — ТД): дело в том, что в сообществе, где принята эвтаназия, паллиативная, хосписная помощь развита гораздо хуже. И тем самым ущемляются права и свободы людей, которые не хотят эвтаназию, а хотят качественной помощи. Но опять все логика Руссо — ваша свобода заканчивается там, где она угрожает свободе других. 

— Фильм «Черный дрозд» скорее про переживания родных неизлечимого пациента, чем про него самого. Как вы считаете, насколько волнение, горе близких интенсивнее, когда они четко знают место и время конца, нежели в обычной ситуации его ожидания?

— Не видел сведений на эту тему, но думаю, что отличия серьезные и принципиальные. И, наверное, в пользу известной даты конца. Опять таки, эвтаназия — это не ситуативное явление, а вопрос очень долгого принятия решения, связанный с обрядом перехода, его завершающим этапом, если говорить антропологическим языком. Когда новые социальные роли внутри семьи, когда экономические и другие проблемы закрыты, все улажено, обсуждено и остается финальная точка. С одной стороны, это производит впечатление такого менеджерского проекта, управленческого, с другой стороны, это в духе концептуального понимания антропологического обряда перехода, новая переориентация. Это растянуто во времени и не одномоментно. И это менее травматично, чем неожиданная смерть и ее ожидание. 

— В странах, где эвтаназия разрешена, как-то работают с близкими потом, психологическая помощь встроена в систему? 

— С родственниками работают, конечно, в том числе психологи. Часто случается так, что родственники против решения пациента, и необходимо разговаривать с ними, чтобы был достигнут консенсус на уровне межличностных взаимоотношений. 

— Как работают с врачами, которые помогают пациенту уйти? 

— В большинстве случаев эвтаназию совершает сам пациент — нажимает кнопку, которая позволяет препарату попасть в организм через капельницу. 

Очень часто люди думают, что эта процедура делегируется врачам, хотя они в ней на самом деле не участвуют. Для ввода препаратов никакого десятилетнего обучения в медицине не нужно. Этим занимаются люди, знакомые с медициной на необходимом уровне, которые могут послушать дыхание, сердцебиение, знают, как вкалывать препарат. Но это не врачи. 

В то же время в дискуссию постоянно пытаются втянуть медиков, говорят о нарушении клятвы Гиппократа, этических страданиях и так далее. У врачей есть четкая сфера — спасение жизни. Смертью они не занимаются. 

— Возможно, прозвучит цинично, но паллиативное содержание обходится государству гораздо дороже, чем один укол. Я не замечала, чтобы государство ставило интересы человека превыше интересов государства. Почему государству невыгодна эвтаназия?

— Это вопрос не денег, а покупки лояльности. То, что государство занялось хосписной паллиативной помощью, заслуга большого количества активистов, которые актуализировали проблему, сделали ее видимой, и теперь она электорально угрожает. Если вы будете делать исследование и подробно расспрашивать чиновника, не важно какого ранга, об этом, то вы увидите, что он не понимает, что вообще надо делать и зачем кому-то нужна достойная смерть, зачем помогать. Политики выхватывают смыслы и слова, начитавшись, например, фейсбука Нюты Федермессер, и из него компонуют конструкции. 

Пока проблема не выходит в публичное поле, она таковой не является. Как только она становится видна усилиями активистов и той же Нюты, возникает необходимость ее решать и становиться хорошими политиками, снижать недовольство.

Я даже не знаю, сколько надо приложить усилий, чтобы проблема [с отсутствием законной эвтаназии] вышла на поверхность. Как собрать эту разрозненную массу умирающих, желающих уйти на своих условиях и готовых об этом открыто говорить, чтобы государство поняло — пора принимать решения? 

Должны быть созданы достойные условия для того, чтобы человек мог спокойно умереть, мог сам распоряжаться своей жизнью и смертью. Для того, чтобы сформулировать эту идею, чтобы она стала вообще возможной к обсуждению, должно существовать очень много экономических и социально-политических предпосылок. Никакой эвтаназии в Иране быть не может, это будет не эвтаназия, а убийство. Также в России. 

— Вы давно занимаетесь темой смерти. Вопрос: чего перед смертью хотят пациенты? 

— Волонтеров они редко о чем-то просят. Разве что юридические вопросы решают, кому-то что-то отвезти, передать. Делают звонки.

Могу сказать на основе своих интервью, которые я брал в хосписах, общаясь с терминальными больными. Люди сожалеют о принятых и непринятых решениях. Жалеют о жизни, а не о том, что здесь и сейчас они умирают. Сожалеют о том, что хотели сделать, но сделали не так или не сделали вообще.