«Я молилась, чтобы ребенок остался жив»

Недавно «Такие дела» писали о том, как работают телефоны доверия и горячие линии психологической помощи. Устроиться туда могут не только опытные психологи, но и начинающие специалисты и даже волонтеры без профильного образования. Мария, одна из наших читательниц, училась на психолога по целевой квоте. В 2018 году ее направили работать на детский телефон доверия. По просьбе «Таких дел» Мария рассказывает, с какими проблемами дети звонили на линию и как этот опыт изменил ее саму.

Мария, 32 года

Я училась в колледже на художника, но потом заинтересовалась психологией и решила изучать именно ее. Поступила в университет в Иваново на социолого-психологический факультет. У меня была довольно узкая специализация — медицинский психолог и психотерапевт. Я училась по целевому направлению и в 2018 году попала на детский телефон доверия. Тогда мне было 25 лет. 

Обучение выглядело так: сотрудница немножко ввела меня в курс дела и выдала мне толстенную книгу «Как работать на телефоне доверия». Там была в основном теория. Рассказывалось, когда и как появились телефоны доверия, зачем они нужны. Были еще скрипты, то есть сценарии разговора с ребенком, но не очень много. Мне объяснили, что это скорее шпаргалки для специалиста и от них можно отходить.

Не все скрипты казались мне адекватными. Самым дурацким был скрипт на случай, если ребенок практикует селфхарм или думает о суициде. Предлагалось узнать у него, есть рядом колюще-режущие предметы, алкоголь, медикаменты. У меня было ощущение, что этот вопрос скорее вреден, потому что так ребенок может убедиться в доступности опасных предметов.

Я работала два-три раза в неделю по 12 часов. Зарплата была небольшой, около 13 тысяч рублей. Поначалу мне помогали старшие коллеги — они заходили ко мне в кабинет, спрашивали, как я себя чувствую, давали советы. Но звонки я принимала одна.

В первую смену мне было очень тревожно. Меня пугали, что если ребенок, позвонивший на линию, совершит суицид, то следователь может прослушать запись и оценить мою работу. Но в тот день таких обращений у меня не было. Часто звонили с розыгрышами в стиле «я нашел труп, что делать» — дети это очень любят. Я объясняла ребятам, что они просто занимают линию и тот, кому действительно нужна помощь, может не дозвониться. 

В основном на линию обращались подростки. Дети младше 12 лет звонили очень редко, у них были запросы в духе «как убедить родителей купить мне собачку». Помню, была волна звонков от подростков, которые подозревали, что они гомосексуальной ориентации. Они переживали, что будет, если это выяснится. Опасались, что их отвергнут родители, что начнутся проблемы в школе.

Было много обращений о зависимости родителей и физическом насилии в семье. Насилие, как правило, применял мужчина — отец или отчим. Мама в большинстве случаев принимала его сторону. Возможно, она сама его боялась.

Иногда поступали звонки о домогательствах, даже о сексуализированном насилии. Но как правило, это были не те истории, где кто-то кого-то затащил в кусты. Однажды на линию обратилась девочка-подросток: она рассказала, что партнер склонил ее к близости, которой она не хотела, но она не стала сопротивляться. Насилие ли это? Многие скажут, что нет, но для меня это однозначно так. И я постаралась объяснить это ей, просила не винить себя в случившемся.

Обычно за смену я принимала четыре-пять звонков. Самые тяжелые, как правило, приходились на 20:30, а рабочий день заканчивался в 21:00 — из-за этого я часто не могла уйти вовремя. Один такой звонок поступил мне за 10 минут до конца смены. На улице шел сильный дождь, я уже вызвала такси, чтобы ехать домой, — и тут позвонила девушка-подросток. Она плакала и говорила, что родители ее не слышат, бьют, оскорбляют из-за лишнего веса… Она не знала, что делать, не видела выхода. Я предложила ей обратиться в опеку или к инспектору по делам несовершеннолетних, но она отказалась. Через какое-то время я узнала, что она попала в социально-реабилитационный центр (СРЦ). Это место по типу взрослого кризисного центра, но для подростков.

Были ситуации, когда по-хорошему требовался визит опеки или инспектора по делам несовершеннолетних. Но очень сложно было это организовать. Дети пугались: они были уверены, что этот визит ничего не изменит, что инспектор придет, посмотрит, уйдет, а потом будет все то же самое. Иногда случалось так, что визит этих служб инициировал социальный педагог в школе. Несколько раз я сама с согласия подростка передавала данные в опеку или в отдел по делам несовершеннолетних.

Но помогало это лишь отчасти. Был ребенок, который после визита инспектора по делам несовершеннолетних попал в СРЦ, потому что мама так и не устранила проблему. Она его там навещала. Да, конечно, это хорошо, что в моменте ребенка вырвали из деструктивной среды, но насколько это поможет ему в будущем, судить сложно — отношения между детьми в СРЦ тоже не всегда складываются гладко. О дальнейшей судьбе этого ребенка мне, к сожалению, ничего не известно.

Самыми тяжелыми для меня были звонки детей, которые говорили, что хотят уйти из жизни. Это очень страшно. Я старалась внимательно выслушать историю ребенка, разобраться, что именно с ним происходит. Пробовала найти у него какие-то внутренние ресурсы — положительные воспоминания или планы на будущее. Какую-то цель, что-то, ради чего стоит остаться. А иногда просто объясняла, что нужно обратиться к специалисту, что это не стыдно, не страшно, что врач подберет лечение, которое поможет.

Сдавая смену после таких звонков, я молилась, чтобы ребенок остался жив. Свои переживания я заедала. Еще в то время я начала курить.

Были у меня и постоянные собеседники. Одна девушка часто звонила мне по самым разным вопросам: отношения с отцом, с молодым человеком, с одноклассниками… Потом у нее начались сильные скачки настроения, позже к ним добавился селфхарм. Я предложила, чтобы мама показала ее психотерапевту или психиатру. Через какое-то время я устроилась на работу в дневной стационар психиатрической больницы и встретила эту девушку — она наблюдалась там из-за биполярного аффективного расстройства, которое ей недавно поставили. Я вела групповую терапию и однажды вскользь упомянула, что работала на телефоне доверия. Одна из участниц сказала, что часто туда звонила, — оказалось, именно с ней я и общалась. Она спросила, может ли обнять меня, я согласилась. Это была приятная встреча. Девушка ушла в стойкую ремиссию, училась, работала, у нее все складывалось неплохо.

Чаще всего у тех, кто звонил регулярно, не было серьезных проблем, им просто нужен был собеседник, чтобы обсудить обычные подростковые вещи. Дома их не слушали или высмеивали. Помню свой подростковый возраст: я мечтала выбрить виски, но мама сказала, что у меня толстое лицо и будет очень некрасиво. Я сильно плакала и больше ничего ей не рассказывала. Вместо этого вела дневник и тоже звонила на горячую линию. Вроде не самая ужасная ситуация, но она оставила след.

Одна девочка советовалась со мной по поводу дружбы. Ей очень хотелось общаться с другой девочкой, но она не понимала, как выстроить эти отношения. Они жили в разных местах, учились в разных школах, так что пересечений было не очень много. Девочка поделилась переживаниями с мамой, но та начала оскорблять ее и говорить, что она «нетрадиционной сексуальной ориентации». Тогда она пришла ко мне. Мы обсудили эту ситуацию, и я предложила просто сказать все как есть. В итоге история закончилась хорошо: вторая девочка была не против общения, они стали подругами.

Наша служба позиционировала себя как детско-родительский телефон, и родители, конечно, тоже звонили. Они спрашивали, как правильно вести себя с подростком, как управлять своим гневом и не наломать дров. Обычно в этот момент уже происходил какой-то конфликт, и мы вместе пытались разобраться, что делать. Но, к сожалению, родители звонили не очень часто. И крайне редко признавали свои ошибки.

Я предлагала разные решения, но родители зачастую были не готовы прикладывать усилия и что-то менять. Они ждали инициативы от подростка — человека, у которого идет мощная гормональная и экзистенциальная перестройка, который утратил все опоры и пытается разобраться, кто он вообще такой, для чего он здесь.

Взрослые и дети живут в разных мирах, правда. Сейчас я часто спрашиваю подростков, на каком языке должен говорить их родитель и они сами, чтобы все правильно поняли друг друга. В этом вопросе нет издевки — наоборот, он помогает подростку сформулировать, как бы ему хотелось, чтобы родитель с ним общался. Я передаю взрослому эту информацию, и коммуникация потихоньку налаживается.

Родители любят усложнять, выстраивать длинные цепочки «почему он поступил так, а не иначе», хотя все намного проще. Однажды у меня на приеме была девочка-подросток, которая очень много врала — и в мелочах, и в крупных вещах. Мама ничего не могла с ней сделать. Во время беседы выяснилось, что родительница очень бурно реагирует на любые промахи ребенка. Я предложила им раз в неделю делать час правды: дочь будет честно делиться новостями из своей жизни, а мама — беспристрастно слушать, не давая реакции ни в моменте, ни за его пределами. Они попробовали, и все стало получаться. Постепенно привычка лгать у девочки исчезла.

Иногда дети звонили и благодарили меня. Однажды меня набрали из детского лагеря и хором сказали: «Спасибо за вашу работу! Спасибо, что вы есть!» Я очень расчувствовалась. До сих пор вспоминаю этот эпизод с огромным теплом. Это, наверное, лучшая награда за то, что ты делаешь. 

Я принимала звонки на горячей линии месяца четыре. Потом закончился сезон отпусков, вернулись специалисты, и меня перевели в городскую психиатрическую больницу. Там я работаю до сих пор: занимаюсь реабилитацией пациентов и учусь на сестринское дело.

Я и сейчас вернулась бы на телефон доверия, если бы можно было устроиться на полставки. Наверное, потому, что у меня появилась возможность стать тем взрослым, которого не хватало мне самой. Я тоже в какой-то момент перестала доверять родителям. Мне очень хотелось с кем-то поговорить, но у меня не было такого человека.

За время своей работы на линии я поняла вот что: взрослые часто не стремятся найти общий язык с детьми. Все взаимодействие сводится к проверке дневника и чтению нотаций. Но детям нужно другое: они хотят гулять в парке, дурачиться, смотреть фильмы, делиться чувствами. А родители могут даже не знать, какую музыку слушает их ребенок. Кажется, это мелочь, но такие вещи очень ранят. Все вокруг говорят о проблемах демографии, но никто не говорит о том, что нужно проявить внимание к детям, которые уже есть.

• Теги:
• дети
• домашнее насилие
• психология
• спасение людей