Евгения Лавут, 52 года,
поэтесса, переводчица, внучка диссидента Александра Лавута
Когда я училась в школе в 80-е, идеология была везде, но уже дряхлая, инерционная. И правители были старые и дряхлые, при этом все они как будто играли в дурацкую игру. Про смешение детского и старческого в позднем СССР написаны серьезные статьи, но это чувствовалось и в повседневной жизни, конечно. Анекдоты 70–80-х отлично иллюстрируют и проблему, и отношение к ней. «Здравствуйте, это политбюро? Я слышал, у вас освободилась вакансия генерального секретаря. Рассмотрите мою кандидатуру, я идеально подхожу. — Вы что, больной? — Да, и очень старый!»
Мы рассказывали в школе такие анекдоты, за это не доносили и не сажали. Конечно, у нас были торжественные линейки, соревнования октябрятских звездочек, обязательные уроки политинформации. Но отношение было к ним, скажем так, ироничное. То, что это ширма, плохо скрывающая провал советского проекта, было ясно не только нашим родителям, которые своих взглядов от нас не скрывали, но более-менее всем. Как правило, идеологическая рьяность среди учителей сигнализировала о двух вещах: непроходимой глупости и/или карьеризме.
Для нас, детей, советские ритуалы были предметом бесконечного стеба. Этот стеб был не столько политический, сколько снижающий пафос, который казался нам смешным. Ну, например, на пении вместо «знает север, знает юг — пионер всем детям друг» пели «знает рай и знает ад — Богачев всем бабам рад». Жить в двух мирах было трудно, но смех очень помогал.
Детям в моей семье было легче, чем другим, которые жили как в королевстве лжецов. От нас никто не скрывал, что туфта — это туфта.
В таких семьях, как моя, можно было разговаривать с детьми на любые темы — табу на «опасные» не было.
Главным расхождением между «дома» и «в школе» было то, что в школе ожидали, что ты делаешь вид, что деревяшка — это котлета, а дома называли все своими именами. Отстаивать свою точку зрения в школе было сложно, неудобно, можно было нажить себе врагов среди учителей, но это не было опасно. Случаев доносов за всю школьную жизнь я не припомню. Если ты спорил с учителем на острые темы, родителей на допрос не вызывали.
Было и много смешного. Во втором классе я завела тетрадь «для рисования на всех уроках», в которой этим и занималась. Классная руководительница у меня ее отобрала с криком «Вот так ты, маленькая гадючка, XXVI съезд встречаешь?» Было обидно, родителей вызвали в школу, как-то они там выкручивались. Тетка была вздорная и недобрая. Но упоминание в этом контексте съезда звучало откровенно бредово, и мне это было ясно уже тогда.
Конечно, авторитарные режимы провоцируют более сильный раскол между людьми уже со школы, но и более прочные связи тоже. В этом смысле между советскими временами и нынешними много общего — в нашем детстве мы видели постоянную бескорыстную взаимопомощь взрослых. Это была и моральная поддержка, и материальная помощь. Адвокаты, поездки на суды, просто содержание семей, в которых кормильцы сидят или уволены, — все это требовало сил и денег.
Когда деда сослали, бабушка уволилась с работы и уехала к нему в поселок на берегу Охотского моря. Дважды мама, мой отчим и все мы, дети (сначала четверо, а потом уже пятеро), ездили на несколько месяцев к ним. Это было бы невозможно без помощи близких. Абсолютная поддержка и понимание были и со стороны бабушкиных братьев, один из которых был членом партии, и со стороны мамы моего отца, моей херсонской бабушки, которая никогда не была связана с правозащитой. Помогали и друзья, и коллеги дедушки с бабушкой, и другие родственники, близкие и дальние.
Но во многом тогда было проще, чем сейчас. В официальных ценностях тогда не было ничего откровенно дремучего. Была, конечно, пропаганда антиизраильская, антиамериканская, но частью идеологии была и защита прав человека, равенство, свобода слова.
Сейчас внимание властей к детям гораздо опаснее. Дряхлеющий Советский Союз, который заботило сохранение фасада и даже международная репутация, был способен на всякие гадости, но он был уползающим в деменцию, а не в воинствующее безумие. Он готов был на преступления, на преследование невиновных людей, но не отменял базовых человеческих ценностей и государственных границ. Он пытался удержать построенное, а не захватывать новое; значения слов ветшали, но не отменялись.
Современным родителям приходится говорить детям, чтобы те держали язык за зубами, а про какие-то вещи просто им не сообщать. Я с удивлением вижу, что не для всех это проблема, но я бы так не смогла. Для меня честность в отношениях с детьми и поддержка их желания открыто высказывать свою точку зрения, учиться убеждать, уважая собеседника, — в общем-то, самые важные вещи.
Поэтому посоветовать современным родителям мне нечего. Пока есть школы, которым удается сохранять вменяемость, остается учить детей там — так, собственно, многие и делают. Но стоит настраиваться на более герметичную систему и быть готовыми к переводу детей на домашнее обучение. Схема «неплохая школа через дорогу» больше не работает.
Александр Даниэль, 73 года,
участник диссидентского движения 70–80-х, сын диссидентов Юлия Даниэля и Ларисы Богораз
В советское время школьное воспитание, конечно, влияло на детей. Лет до десяти я был очень правильный пионер, со всеми ритуалами, и воспринимал это близко к сердцу. Мои родители мне вообще ничего никогда не навязывали. Они считали, что я сам разберусь, когда вырасту. Исключение было одно-единственное. Я его очень хорошо запомнил — это одно из сильнейших впечатлений моего детства.
В третьем классе нам рассказывали про Павлика Морозова. Я пришел из школы и начал радостно пересказывать эту историю родителям. Гляжу: лица у них напряглись.
Наверняка не этими словами нам в школе объясняли, но я перевел это на нормальный человеческий язык. И тут началось.
Родители стали наперебой меня спрашивать: «А ты бы донес на своего отца?»
Я растерялся. Я не готов был применить то, что слышал в школе, к своей семье. Я сказал отцу: «Слушай, но ты же не кулак, отец Павлика Морозова был кулак». Он ответил: «А если бы я был кулак? И мать тоже». В общем, они меня загнали в тупик. Травма была жуткая, я в конце концов разревелся и убежал, потому что это была пытка.
Они не говорили мне, как правильно, просто поставили передо мной совершенно немыслимую нравственную задачу. Но как-то с тех пор действительно я перестал любить Павлика Морозова.
Разочарование в советских ценностях и в советской эстетике происходило постепенно. Это было даже не разочарование, а скорее вытеснение. Со временем сама жизнь вытеснила идеологию из моего сознания.
Между 10 и 13 годами я начал понимать, что весь этот барабанный бой не имеет отношения к действительности. Что эта выдуманная реальность совершенно не вяжется с тем, что для меня важно, — с человеческими ценностями, с литературой. Без лишних слов и без назиданий я осознал, что советская идеология не вызывает симпатии у моих родителей, их друзей и у моих друзей.
В 1964 году, когда мне было 13, началось «дело Бродского». Тогда для меня все уже было совершенно очевидно.
А когда мне было 14 с половиной, моего отца посадили. Примерно за год до этого он дал мне почитать свои книги, за которые его потом арестовали. Не думаю, что это было для воспитания. Мне кажется, он понимал, что дело идет к аресту, и хотел, чтобы для меня это не было шоком. Я уже был достаточно грамотный, понимал, что за такие произведения и публикацию за границей под псевдонимом сажают.
В 1972 году у меня родился сын — и сам я столкнулся с этой родительской дилеммой в начале 80-х. Но тоже ничего не навязывал, решительно ничего. Мы не сдерживали себя в разговорах при ребенке, вот этого «не при детях» никогда не было, но и уроков антисоветского мышления не было тоже.
Единственное, что вспомнилось: однажды я забирал сына из детского сада, и он начал с энтузиазмом рассказывать, какие стихи им читали воспитатели. Ну понятно: стихи про Ленина, когда он был «маленький, с кудрявой головой». Ему хотелось узнать: а папе-то стихи, которые его так заинтересовали, нравятся? И я сказал, что тоже знаю кое-какие. Тогда как раз шла волна детского черного юмора: «Звездочки-звездочки, косточки в ряд… Девочка в поле гранату нашла». Сын мне снова те стихи из детского сада, а я ему — эти. И видимо, так у него в голове перепутались эти два поэтических пласта, что к первому трудно было серьезно относиться в дальнейшем. А потом он сам разобрался.
Сейчас в моем ближайшем окружении школьников почти нет, внуки уже вышли из этого возраста. Но я читаю в соцсетях, что происходит в школах, и мне кажется, что это кошмар какой-то, которого не было даже в советское время.
Сегодня родителям труднее жить, а главное — учителям совершенно невозможно работать. Их же заставляют все это проделывать. И в советских школах заставляли, но можно было уклониться, как-то на мягких лапках пройти. Хорошие учителя находили способы. А сейчас, как мне кажется, это тяжелее.
Все равно я думаю, что решение ничего не навязывать — самое правильное. Или в крайнем случае — история с Павликом Морозовым. Она на меня все-таки подействовала.
Светлана Ганнушкина, 82 года,
правозащитница, глава комитета «Гражданское содействие»
Школа в моей жизни появилась только в 10 лет, когда я была уже достаточно взрослой. Как и все, я пошла в первый класс, благополучно там отучилась, но потом сильно заболела. Скарлатина, ангина, порок сердца — я лежала до четвертого класса. Мы специально снимали дачу рядом с моей учительницей, она меня аттестовывала и переводила из класса в класс. Я фактически не умела писать, зато очень много читала, слушала радио: Маяковского в исполнении Яхонтова знала наизусть.
У меня не было пионерского детства, а политинформация в школе прошла совершенно мимо. Со сверстниками мы не обсуждали политические события: были вне этого.
Конечно, я знала, что у нас лучшая страна в мире, но не понимала, что конкретно в ней происходит. Мои родители дружили с диссидентами, поддерживали их, но меня в это не посвящали.
Когда я училась в четвертом классе, мы помогали переезжать с дачи семье Игоря Бабина, которого второй раз посадили.
Довольно быстро после этого умер «великий вождь», и Бабина отпустили. В 1956 году его реабилитировали.
На то, что происходит, у меня открылись глаза уже в университете, и это было психологически травматично. Я училась на мехмате. Этот факультет считался диссидентским: математиков трудно убедить в догмах, если они не доказаны. Мы часто обсуждали политику, читали очень много. Читали, как боролись с генетикой, и это, конечно, заставляло задуматься о происходящем в стране и в мире.
После второго курса мы поехали на целину стройотрядом, и я увидела настоящую жизнь, а не рафинированную московскую. Главное впечатление — молодежь, которой некуда себя деть, у которой нет возможности ни учиться, ни повышать квалификацию.
Единственное развлечение — раз в две недели привозят водку, которая мгновенно выпивается.
Помню, когда судили Синявского и Даниэля, я очень допекала отца: ты же член партии, как ты можешь не выяснить, почему писателей преследуют. Он вроде пошел задавать вопрос в партком, но в последний момент сказал, что не будет. Ему в таком случае нужно было бы переходить в диссиденты. И слава богу, что он отказался от этой идеи. Отец сумел сделать много в жизни. Я его ничуть не осуждаю: он выбрал такой путь, и это был честный путь.
У меня были друзья из диссидентского круга. Но я считала, что если не выхожу на площадь, то не имею права причислять себя к этому движению. Если бы в 1968 году я знала, что мои друзья собираются выйти на протест против ввода войск в Чехословакию, я бы, наверное, тоже присоединилась к ним. Но я просто не знала.
Я потом уже вошла в диссидентское движение, в гораздо более безопасное время.
После университета я пошла преподавать на кафедру математики в Историко-архивный институт (сейчас Российский государственный гуманитарный университет. — Прим. ТД). Я выбирала всегда говорить правду, в том числе своим студентам.
Однажды в университете начали травить преподавателя-еврея, и я организовала кампанию в его защиту. Это был кандидат физико-математических наук. На собеседовании он всем понравился, а потом, видимо, кто-то сообразил, что у нас перебор евреев по процентной норме. Решили доказывать его профессиональную некомпетентность.
Я поговорила с несколькими людьми: на партсобрании они воздержались либо проголосовали против признания его некомпетентным. Преподавателя в итоге все равно уволили, а меня вызвали в партком на «причесон» и объяснили, что у нас нет антисемитизма. Прошло время, и он нашел работу в другом месте, где, видимо, был правильный процент евреев.
С детьми я тоже говорила обо всем честно. В 10-м классе моя дочка дала комментарий иностранной прессе по поводу сбитого южнокорейского боинга. К ним в школу приехали журналисты, и она сказала им на английском, что самолет нельзя было сбивать. Дочь считала, что общается только с иностранцами, а переводчица, естественно, донесла. В школе началась суматоха. Ничего особенного не произошло — ей только поставили тройку на экзамене по истории. Хотели и в аттестате нарисовать трояк, но все-таки не стали.
Быть честным с ребенком — это, мне кажется, единственно верный вариант. В 1974 году мой сын пошел в детский сад. Однажды у нас с ним состоялся такой диалог:
— Почему мы не празднуем день рождения дедушки Ленина?
— Ну у нас дедушка Алексей Петрович. Его, к сожалению, уже нет.
— Ленин же великий человек!
— Есть много великих людей в нашей стране. Пушкин, например.
— Мама, но ведь Пушкин не отменил крепостное право!
— Но и Ленин не отменил.
— А кто же?
— Царь Александр II.
— Царь? А что же тогда их Ленин сделал?!
Сразу отрекся! Был «дедушка Ленин», а тут мгновенно отрекся. Вот в этом для меня и состоит воспитание — в честном разговоре с ребенком, по итогам которого он сам может прийти к каким-то выводам.
В моей семье сейчас нет школьников. Но я знаю, что некоторые мои знакомые не пускают своих детей на «Разговоры о важном». Кто-то даже перевел ребенка на домашнее обучение. А еще я знаю, что есть учителя, которые на этих уроках говорят о том, что действительно важно. Всегда есть люди, которые хотят быть на стороне добра.
Как говорить с ребенком о политике, чтобы не навредить ему
Дети ориентируются в мире с помощью родителей, других значимых взрослых и сверстников, объясняет кандидат психологических наук, психолог для детей и взрослых Мария Борисова. Безусловно, если в школе рассказывают про священную войну, а дома транслируют другое восприятие этих событий, ребенок сталкивается с двумя картинами мира, которые противоречат друг другу.
«С одной стороны, это обычная история: родители-вегетарианцы говорят, что есть мясо нельзя, а бабушка кормит внуков пирожками с фаршем, — говорит Борисова. — С другой стороны, вокруг политических тем сейчас сконцентрировано очень много напряжения и агрессии. И конечно же, существует высокая опасность [попасть под преследование]».
Психолог подчеркивает: во время разговоров внутри семьи важно помнить о возрасте ребенка. Нельзя рассказывать десятилетним жестокие вещи и показывать ужасные кадры.
«Если ребенок сам задает вопросы, то, скорее всего, он уже что-то слышал. На такие вопросы важно отвечать», — считает Борисова.
Кроме того, психолог призывает помнить о безопасности: дети должны понимать, могут ли повторить при учителе то, что слышали дома. Учить врать неприятно, признает она, но безопасность важнее.
Если ребенок приносит из школы идеи, неблизкие его семье, важно не реагировать на это слишком эмоционально. По мнению Борисовой, лучше не критиковать других взрослых, а прививать школьнику уважение к чужому мнению.
«Можно сказать: твоя учительница — дура. Но это будет настраивать ребенка против других и усиливать напряжение между ним и социумом, — рассуждает психолог. — А можно по-другому: “Возможно, Марья Ивановна действительно верит в то, что она говорит. У нее такое мнение, она имеет на него право. Может быть, она рассказывает то, что школа от нее требует. У меня другое мнение, я могу им поделиться”».
Борисова признает, что придерживаться такого подхода может быть непросто, но это полезно для ребенка, так как учит его думать самостоятельно. Если родители не обесценивают слова учителя, школьник понимает, что может обратиться к нему за помощью, несмотря на его взгляды. Ребенок не отвечает за чужую позицию и не должен ее менять, напоминает психолог.
Возможна и ситуация, когда школьник встает на сторону учителя. Родители могут реагировать на это болезненно, но на самом деле поддержать другого взрослого — нормальный процесс взросления, отмечает психолог. Дети растут, опираясь на фигуры вне семьи, чтобы сепарироваться от нее.
Поэтому, даже если ребенок транслирует позицию, противоположную взглядам его родителей, важно не обесценивать его слова.
«Нужно проговорить, что вы в любом случае уважаете его мнение: “У нас могут быть разные взгляды, но это не делает нас врагами. Я принимаю, что ты можешь думать по-другому”. Это учит ребенка уважать иные точки зрения, чужую свободу и право выбора», — объясняет Борисова.
Она делится впечатлением, что большинство детей в школах сейчас разделяют официальную позицию. Только некоторым ученикам становится дискомфортно, когда учитель начинает разговор о политике. Это расхождение может вылиться в конфликты между детьми и даже спровоцировать буллинг.
В такой ситуации спорить со школой опасно, считает Борисова: попытка «качать права» может навредить. Лучше подумать о переводе в другую школу. Если же ребенку нравится в этой, он дружит со сверстниками и ладит с преподавателями, выдергивать его из коллектива не нужно.
«Сама пропаганда не так страшна. Даже если ребенок принимает ее, родители могут выстраивать диалог с уважением и продолжать транслировать свои ценности, — говорит психолог. — Страшно, если начинается буллинг, конфликты, если ребенок чувствует себя небезопасно или одиноко».